на   странный
бюрократический жаргон правительственных сводок и судебных  заседаний  -
Ах, оставьте ненужные споры, - нараспев произнес Илларион, - я себе  уже
все  доказал...  Пойдемте-ка  лучше  в  гостиную,  там  мальчишка   один
скучает.., с бандитами. Он-то здесь вообще ни при чем.
   - Пойдемте, - покорно согласился Лопатин.
   Он тоже встал, тяжело опираясь обеими руками о стол и обреченно глядя
в широкую спину Забродова.
   В  широкую  и  очень  прямую   спину...   У   него   вдруг   возникло
иррациональное желание взять со стола чайник  и  обрушить  его  на  этот
аккуратно подстриженный затылок - так, чтобы потом  не  разобрать  было,
где  фарфор,  а  где  осколки  черепа,  где  кровь,  а  где  чай...  Это
раздражение было сродни  тому,  что  частенько  испытывал  Мещеряков  от
общения со старым другом, только усиленное во много раз.
   Забродов обернулся, и Константин Андреевич обмер:  лицо  у  Иллариона
было насмешливое, словно он подслушал его мысли и предлагал  попробовать
осуществить их на практике.
   - Ну, вы идете? - спросил Илларион.
   -  Да,  -  сказал  Лопатин  с  таким  ощущением,  словно  только  что
пробудился от ночного кошмара. - Иду.
   Они вернулись в гостиную, где юный отпрыск  Лопатина,  подбоченясь  и
отставив в сторону ногу, в угрожающей позе стоял перед диваном, держа  в
руке тяжелую бутылку из-под шампанского  и  не  спуская  глаз  со  своих
пленников.  Отчаявшийся  Василек,  казалось,  дремал,  Оля   по-прежнему
смотрела куда-то в дальний угол комнаты остановившимся взглядом,  поджав
красивые губы. Войдя в комнату, Лопатин снова уставился на ее колени,  и
Илларион с печальным удивлением  подумал,  что  на  свете  полно  людей,
которых ничему не учат не только чужие, но даже собственные ошибки.  Ему
взгрустнулось. Вспомнилась вдруг служба. Люди, окружавшие его там,  тоже
не блистали святостью и утонченностью манер,  но  все  они,  даже  самые
худшие из них, были стопроцентными мужчинами, умевшими бороться с жизнью
один на один.
   Впрочем, Илларион был далек от того, чтобы осуждать Лопатина:  каждый
волен быть таким, каким его создали Бог и  обстоятельства,  особенно  во
внеслужебное время.
   Генерал Федотов как-то раз, во время одного из  редко  случавшихся  с
ним приступов откровения,  определил  жизненную  позицию  Иллариона  как
инфантильный анархизм. Илларион тогда  хохотал  до  колик  в  животе,  а
потом, подумав, согласился с генералом: он считал,  что  каждый  человек
может  поступать,  как  ему  заблагорассудится,  неся  при  этом  полную
ответственность за свои поступки, что было,  как  ни  крути,  совершенно
неосуществимо на практике.
   -  Что  ж,  -  сказал  он,  прерывая   цепь   собственных   невеселых
размышлений, - вечер у нас получился  веселый,  насыщенный.  Пора  и  по
домам, как вы Полагаете?
   - Да, - сказал Лопатин, - пожалуй. Так я могу на вас рассчитывать?
   - Я уже все сказал, - ответил  Илларион.  Ему  снова  стало  грустно,
невыносимо скучно в этой замусоренной комнате, полной полузнакомых и  не
слишком приятных ему людей, и он,  повернувшись  ко  всем  спиной,  стал
смотреть в окно.
   Луна по-прежнему висела над крышей соседнего дома,  превращая  его  в
вырезанный из черного картона силуэт:  тонкие  крестовины  телевизионных
антенн,  кубические  выступы  лифтовых   шахт,   грибообразные   головки
вентиляции... С этим силуэтом что-то было не  так.  Илларион  всмотрелся
повнимательнее, не обнаружил  ничего  подозрительного  и  отмахнулся  от
этого странного  ощущения,  решив,  что  это  его  уставшее  подсознание
принялось чудить, сигнализируя о том, что пора бы и честь знать.
   Однако ощущение не ушло, а, наоборот, усилилось, и  Забродов  уступил
ему и напряг зрительную память, восстанавливая картину, которую наблюдал
две минуты назад из окна кухни. Все  было  на  месте,  да  и  что  могло
измениться? Дома они и есть дома, и основными их  достоинствами  во  все
времена считались прочность, незыблемость и неизменность. Разве что  вон
тот оголовок слегка изменил очертания, словно кто-то  прислонил  к  нему
туго набитый мешок.., а может быть, так оно и было?
   Лопатин, прощаясь, что-то говорил у него  за  спиной,  снова  пытался
что-то объяснить, выразить надежду и высказать наилучшие  пожелания,  но
Илларион полностью отключился от этого шумового фона, перестав  обращать
на него внимание. Этот непонятный предмет на крыше  -  неужели  все-таки
мешок? - излучал непонятную угрозу.
   Теперь Илларион был почти  уверен  в  том,  что,  когда  он  стоял  у
кухонного окна, этого предмета на соседней крыше не было. Он  знал,  что
может ошибаться, но знал  также  и  то,  что  лучше  быть  смешным,  чем
мертвым.
   - Лопатин, - сказал он, не оборачиваясь. - Немедленно уходите  отсюда
и уводите ребенка. Спуститесь по лестнице на пятый  этаж  и  ждите  меня
там.
   - Что... - начал было  Лопатин,  но  Илларион  прервал  его  в  самом
начале.
   - Быстро, - сказал он, - если хотите жить! Ну!
   Времени  на  разговоры  не  осталось.  Странный  предмет   на   крыше
шевельнулся, меняя  положение,  и  теперь  Илларион  знал,  что  это  за
предмет, и  догадался,  что  должно  произойти.  Он  мельком  подумал  о
сидевших на диване людях и испытал мгновенный укол раскаяния - наверное,
связывать их не стоило...
   В прихожей мягко чавкнула, закрываясь, входная дверь. Так ничего и не
понявший  Лопатин  уводил  своего  отпрыска.  А  в  следующее  мгновение
Илларион Забродов ничком бросился на пол под окном, закрыв голову руками
и широко открыв рот.

***

   Огромная спортивная сумка была не столько тяжелой, сколько  неудобной
- сильно вытянутая в длину, неизвестно на что рассчитанная, но в  данной
ситуации это было как раз то, что нужно.
   Званцев с натугой вытащил ее с заднего сиденья "Мерседеса" и  немного
постоял на тротуаре, держа сумку на весу и глядя  вверх.  Во  всех  трех
окнах сивцовской квартиры на седьмом  этаже  горел  свет,  словно  Санек
принимал гостей. Да так оно, в сущности, и было.., если, конечно,  гости
не успели за это время смотать удочки.  Так  или  иначе,  это  следовало
проверить.
   Званцев снова нырнул в салон "Мерседеса" и взял с  переднего  сиденья
увесистый кожаный чехол с биноклем. Чтобы быть уверенным,  нужно  видеть
все  до  мельчайших  подробностей.   Снова   взглянув   вверх,   Званцев
удовлетворенно хмыкнул: за своими пьянками  и  бабами  Санек  так  и  не
удосужился повесить хоть какие-нибудь занавески и жил как на вокзале или
в лагерном бараке.
   Он запер машину, перекинул через  плечо  ремешок  бинокля,  поднял  с
асфальта сумку и зашагал к ближайшему подъезду соседнего дома, стоявшего
напротив.
   Он с  трудом  втиснулся  в  лифт  со  своей  огромной  сумкой  и  без
приключений добрался до девятого этажа.
   Лестничный марш, который вел на  технический  этаж,  был  перегорожен
стальной  решеткой,  запертой  на  висячий  замок.  Званцев  усмехнулся,
поставил сумку на ступеньки и вынул из кармана связку ключей, в  которых
любой слесарь, не говоря уже о  ворах-домушниках,  без  труда  узнал  бы
отмычки. Замок сдался через двадцать секунд -  механизм  щелкнул,  дужка
откинулась.
   Стараясь производить как можно меньше шума, Званцев открыл решетку  и
проскользнул в дверь, аккуратно прикрыв решетку за собой и даже  навесив
замок на место.
   Выбравшись на крышу, он осмотрелся.  Залитая  лунным  светом  плоская
крыша напомнила ему палубу корабля - не военного, а сухогруза или скорее
танкера. Точно так же светила луна..,  плескалась  далеко  внизу  мелкая
теплая  волна,  а  по  обе  стороны  от  танкера   медленно   проплывали
серебристые пески, в которых было полным-полно потных небритых  людей  и
не успевшего остыть от яростного дневного солнца  оружия.  Он  лежал  на
теплой стальной  палубе  и  смотрел  на  невиданно  крупные,  казавшиеся
мохнатыми, как поздние  астры,  звезды,  а  с  берега  доносились  порой
голоса, говорившие на незнакомом гортанном языке, - слышимость по  ночам
была просто изумительная...
   Привычно пригибаясь, словно находился в секторе обстрела, он двинулся
вперед, перебегая от  одной  вентиляционной  шахты  к  другой,  пока  не
остановился точно напротив окон сивцовской квартиры.  Ракурс  был  очень
удобный - немного сверху вниз. Занавесок на окнах не было,  и  видимость
оказалась отличной.
   - Отлично! - удовлетворенно сказал Званцев, вынимая из чехла бинокль.
   Впрочем, и без бинокля было видно, что птички еще не покинули клетку:
кухонное окно загораживала чья-то спина, и Званцев готов был поклясться,
что эта спина принадлежит его давнему врагу. Он поднес бинокль к глазам.
Это действительно был Забродов в натуральную величину, почти  совсем  не
изменившийся за эти годы, разве что виски поседели да черты лица  как-то
заострились, стали жестче, а в  уголках  твердого  рта  залегли  горькие
складки. Сидя на корточках за вентиляционной шахтой с биноклем  у  глаз,
Званцев поймал себя на том, что думает о непривычных и, по  его  мнению,
глупых вещах. Там, за ярко освещенным окном  кухни,  стоял  великолепный
образчик человеческого материала - умный, твердый, как железо,  быстрый,
непредсказуемый, неотразимый для женщин, -  стоял  в  чужой  квартире  с
чужими людьми, занимаясь ерундой просто потому, что другим заниматься не
умел. Пустоцвет, после которого не останется  ничего,  кроме  нескольких
сотен книг, написанных не им  и  не  про  него,  отработанный  материал,
выброшенная за ненадобностью деталь мощной когда-то машины, человеческий
шлак, который никак не может просто лечь и умереть, чтобы не путаться  у
людей под ногами...
   "Молочный  брат",  понятный  Званцеву  гораздо  лучше,  чем  все  эти
молодчики в джипах с их длинными пальто и пустыми глазами.
   "Старая сволочь, - подумал Званцев. - Вот за это я его больше всего и
ненавижу: вечно в его присутствии в голову начинает лезть какая-то чушь,
словно он ее транслирует в  широком  диапазоне.  Тогда  лезла  и  сейчас
лезет... Ничего, теперь это ненадолго."
   Он разглядел пригорюнившегося за столом Лопатина, задумчиво игравшего
с крышкой заварочного чайника: поднимет - опустит, поднимет - опустит...
Званцеву вовсе не обязательно было слышать их разговор: он и так знал, о
чем идет речь, да и это не имело уже ровным  счетом  никакого  значения.
Эти люди были списаны со счетов, оставалось только отправить их в утиль.
   Званцев перевел бинокль на окна гостиной.
   -  О!  -  сказал  он,  словно  подглядел  что-то  любопытное.  Ничего
любопытного там не было - просто Василек и Оля, сидевшие на диване,  как
парочка на смотринах.
   Только вот смотрины были, мягко говоря, нетрадиционные: у  обоих  при
ближайшем  рассмотрении  оказались  попарно  связаны  конечности,  а   у
Василька в придачу к этому был заклеен рот. Над ними с бутылкой  в  руке
стоял лопатинский пацан - караулил. Никто не допрашивал пленных, не  бил
по лицу и не прижигал им гениталии сигаретой. Званцев даже  закряхтел  с
досады: терять идеальную секретаршу было жаль. "Да чего там, - сказал он
себе, - баб, что  ли,  в  Москве  не  хватает?  Новую  заведу,  невелика
потеря..."
   В спальне никого не было. Честно говоря, Званцев ожидал  там  увидеть
Сивцова,  живого  или  мертвого,  но  не  увидел.  Санек  его  не  очень
интересовал, просто он привык собирать максимум информации до того,  как
начать действовать, особенно когда действия обещали быть необратимыми.
   Он снова заглянул в окно гостиной и увидел,  что  Забродов  уже  там.
Некоторое время с ним рядом стоял Лопатин, но потом отошел и скрылся  из
вида, отсеченный верхним краем оконного проема,  а  Забродов,  напротив,
подошел к самому окну, уперся ладонями в подоконник  и  с  отсутствующим
выражением стал смотреть, казалось, прямо в лицо Званцеву. Лицо  у  него
было усталое и грязное, горькие складки по обе стороны рта стали глубже.
   "Да, - подумал Званцев,  опуская  бинокль,  -  тебе  не  позавидуешь,
приятель. Столько усилий, и все только  для  того,  чтобы  помочь  этому
слизняку избежать того, что он заслужил..."  Момент  был  -  удобнее  не
придумаешь.
   Даже если бы Званцев лично отрежиссировал мизансцену, она и  то  вряд
ли вышла бы  более  удачной.  Правда,  Лопатина  не  видно,  но  это  не
проблема: даже если он каким-то чудом ухитрится  уцелеть,  с  ним  можно
будет разделаться позднее.
   Званцев убрал бинокль в чехол и расстегнул "молнию" сумки. Они лежали
там, оба, тесно прижавшись друг к другу, - гости из прошлого,  дружеский
привет от ребят в касках с рожками, -  продолговатые  трубчатые  тела  с
ребристыми остроносыми головами гранат, не игрушечные пукалки, а  добрые
старые фаустпатроны, запрос то пробивавшие броню прославленных "тридцать
четверок". В коллекции Званцева было много гранатометов, но он остановил
свой выбор на этих - в конце концов, они тогда брали тот  склад  вместе,
так что  Забродов,  можно  сказать,  имел  к  этим  фаустпатронам  самое
непосредственное отношение. Они так и лежали в бомбоубежище под офисом -
в той же таре, в которой прибыли из теплых  краев.  Тара  была  удобная,
цинковая, а то, что по форме напоминала гроб, так что? Это ведь в  конце
концов и был гроб...
   Званцев осторожно извлек фаустпатрон  из  сумки  и  в  последний  раз
придирчиво осмотрел механизм. Кажется, все было в порядке. Он  на  пробу
поднял его к плечу, навел на светящееся ровным желтоватым светом окно, в
самом  центре  которого  по-прежнему  гвоздем   торчал   темный   силуэт
Забродова, но в последний момент передумал и снова  взялся  за  бинокль.
Ему вдруг страшно захотелось в последний  раз  увидеть  лицо  Забродова,
насладиться  своим  триумфом  в  полной  мере,  поскольку  потом,  после
выстрела, смотреть скорее всего будет не на что...
   Жаль было только, что Забродов так и не узнает, что с ним произошло.
   Он поймал его лицо в поле зрения окуляров как раз в тот момент, когда
Забродов заканчивал какую-то фразу.
   Званцеву,  который  в  свое  время  долго  учился  читать  по  губам,
показалось, что последнее слово было "жить". Лицо у Забродова  было  все
такое же усталое и печальное, и Званцев решил, что  он  не  то  жалуется
Лопатину на жизнь, не то, наоборот, утешает - тяжело, мол,  конечно,  но
надо же как-то жить...
   - Ничего, - снова  поднимая  гранатомет,  сказал  Званцев,  -  сейчас
полегчает.
   Он опять навел свое оружие на светлый  прямоугольник  окна,  зачем-то
целясь Забродову в голову  -  как  будто  это  имело  хоть  какое-нибудь
значение! В голову, в живот или вообще мимо -  какая  разница?  Разорвет
его в клочья или выбросит взрывной волной в окно, нашпигованного горячим
железом, в дымящейся одежде, может быть, даже орущего  благим  матом  от
свинского ужаса наступающей - уже наступившей! - смерти, - безразлично.
   - Танцуют все! - сказал Званцев и выстрелил.
   Он не видел, что стало с Забродовым: окно сразу же исчезло  в  дымной
вспышке разрыва, и вместе с клубами серого непрозрачного дыма из него во
все стороны полетели какие-то крутящиеся,  горящие,  разваливающиеся  на
лету обломки и клочья.  В  обоих  домах  повылетали  стекла  -  не  все,
конечно, но многие. Свет в гостиной Сивцова .погас сразу, а в спальне  и
кухне предварительно мигнул несколько раз, и  только  после  этого  окна
стали темными.
   Из окна гостиной столбом валил к темному небу подсвеченный луной дым,
и там, в этом  дыму,  что-то  лениво  горело,  подкрашивая  его  изнутри
розовато-оранжевыми  трепетными  бликами.  В  этом   была   своеобразная
красота, свойственная тотальному  разрушению,  но  у  Званцева  не  было
времени полюбоваться делом рук своих: он еще не закончил.
   Отбросив глухо забренчавшую, ставшую бесполезной трубу,  он,  уже  не
осторожничая, выхватил из сумки второй фаустпатрон и  быстро,  почти  не
целясь, послал снаряд в окно кухни, точно  зная,  что  просто  не  может
промахнуться. Снаряд разворотил кухню, превратив стоявшую там  мебель  в
кучу хлама. Туалет и ванная превратились в руины, холодильник стал похож
на консервную банку, по которой долго и  метко  стреляли  из  дробовика,
супермодерновая газовая плита опрокинулась, и  из  разорванной  трубы  с
веселым шипением хлынул газ, почти сразу же взорвавшийся и  превративший
квартиру Сивцова в огненный ад.
   Званцев медленно выпрямился, отбросил в  сторону  трубу  гранатомета,
стянул с рук беспалые перчатки и спрятал их  в  карман  куртки.  Повсюду
слышались возбужденные голоса. Разбуженные взрывами жильцы  высовывались
из своих разбитых окон и живо обсуждали  происшествие.  Слышимость  была
отличная - прямо как на Суэцком канале. Кто-то  высказал  предположение,
что это какой-то натовский самолет в потемках проскочил мимо Белграда  и
влепил две ракеты в соседний дом, так что теперь, сказал этот умник, жди
третьей мировой... Званцев сплюнул через  парапет,  вытер  губы  тыльной
стороной ладони и пошел к  лифтовой  шахте.  "Быдло",  -  подумал  он  о
жильцах.
   Он почти не прятался, спускаясь вниз с технического  этажа:  в  таких
случаях  умнее  всего  вести  себя  как  ни  в  чем  ни  бывало.  И  ему
действительно никто не встретился - ни на лестнице, ни  в  лифте,  ни  в
парадном. Сумка осталась лежать на крыше - ему было наплевать на  сумку,
она могла принадлежать кому угодно.
   Он спокойно, не скрываясь,  вышел  из  подъезда,  сел  в  "Мерседес",
запустил  двигатель  и  медленно   поехал   по   дорожке   между   двумя
девятиэтажными пластинами,  краем  глаза  наблюдая  за  бившим  из  окон
седьмого этажа пламенем. Он всегда любил  смотреть  на  огонь,  особенно
ночью, а этот огонь был особенным: он воскрешал  в  душе  давно  забытое
чувство триумфа, возникавшее, когда, оглянувшись через плечо  на  крутой
каменистой   тропе,   он   окидывал   прощальным   взглядом   полыхающий
неприятельский лагерь или склад ГСМ. Он любил ходить в ночные  рейды,  и
мало кто справлялся с этим  лучше  него  -  разве  что  Забродов.  "Черт
возьми, - подумал он, - неужели мне  и  вправду  удалось  завалить  Аса?
Наконец-то..."
   Он свернул за угол и увеличил скорость: смотреть  стало  не  на  что.
Через минуту мимо него,  хрипло  завывая  сиренами,  пролетели  одна  за
другой три пожарные  машины,  джип  спасателей  и  микроавтобус  "скорой
помощи".
   Он проводил взглядом удаляющиеся синие мигалки, посмотрел на дорогу и
резко затормозил, заставив ехавший  следом  автомобиль  вильнуть  влево,
чтобы избежать столкновения.
   На противоположной стороне улицы  у  бровки  тротуара  стоял  красный
"Мицубиси", как две капли воды похожий на машину  пропавшего  без  вести
Сивцова. Званцев напряг зрение, вглядываясь в  передний  номерной  знак:
да, это был джип Санька, на котором  Санек  черт  знает  когда  уехал  с
работы, чтобы отвезти мальчишку на дачу.
   Званцев вышел из машины, перешел дорогу и заглянул в салон джипа.  Он
увидел грязное водительское  сиденье  и  лежавший  за  приборной  доской
мобильник - целый и невредимый. "Эх,  Василек,  -  подумал  он  довольно
равнодушно. - Значит, поделом тебе награда."
   Он еще  раз  посмотрел  на  перепачканное  какой-то  засохшей  дрянью
сиденье и вспомнил, что Забродов тоже был с головы до ног заляпан чем-то
очень похожим. "Где же это они барахтались? - подумал он,  имея  в  виду
Забродова и Сивцова. - Если они барахтались вместе, то Санька  я  больше
не увижу."
   Впрочем, теперь это уже не имело  значения  -  это  дело  можно  было
считать закрытым.
   Званцев вернулся к своей машине и уехал, ни разу  не  оглянувшись  на
оставшийся сиротливо стоять у обочины красный джип.  Он  уже  наполовину
выбросил все это из головы.  Он  умел  быстро  забывать  то,  в  чем  не
нуждался.
   Теперь перед ним во весь рост встала новая проблема: в  каком  ночном
кабаке отметить это радостное событие?
   Домой ехать не хотелось: в таком возбужденном состоянии о сне  нечего
было и думать, а что еще делать дома посреди ночи?

Глава 19