, чтобы из-за него гробить жизнь,  отказывая  себе  в
удовольствиях, постепенно заткнулись, а  потом  и  начали  завидовать  -
многие из них сменили к этому времени по несколько семей, кое-кто вообще
остался на бобах, а  в  тех  семьях,  которые  каким-то  чудом  все  еще
держались вместе, далеко не все было гладко.
   Ради сохранения семьи она была готова на все, и ее семья держалась на
плаву, как легкое, хорошо  просмоленное,  добротное  суденышко,  пробкой
скакавшее по гребням страшных житейских волн,  которые  один  за  другим
топили менее крепкие корабли. Вот только детей у нее не  было  -  сперма
Сергея Дмитриевича оказалась малоподвижной, почти  мертвой,  а  заводить
детей от кого-то другого ей и в голову не приходило.
   Она не держала на мужа зла - все это давно отболело, этот вопрос тоже
был обдуман, и  по  нему  было  принято  окончательное  и  бесповоротное
решение.  Она  не  собиралась  расставаться  с  мужем   ни   при   каких
обстоятельствах. Если ему нужна разрядка - пусть.
   Пусть будут ремни, пощечины, ссадины, пусть выплеснет хотя  бы  часть
накопившейся в нем агрессии на нее - она была согласна, тем  более,  что
это оказалось неожиданно приятно.
   Она поспешно отогнала эти мысли - заводиться сейчас не стоило, потому
что впереди был еще один визит.
   Алла Петровна познакомилась с Марфой  Андроновной  еще  тогда,  когда
начинала работать в поликлинике.
   Уже тогда баба Марфа, как она сама себя называла, была древней,  хотя
еще и очень крепкой старушенцией.
   Она была наследственной травницей и  шептухой,  и  по  Москве  ходили
упорные слухи, что баба Марфа, хоть и не летает на помеле, но вещи порой
творит с точки зрения науки просто невероятные. Доктор Шевцов, благодаря
которому и произошло знакомство, с презрительной  гримасой  называл  эти
слухи  реликтовым  дерьмом,  но  к  целительским  способностям   старухи
относился  вполне  серьезно   и,   когда   очередное   флюорографическое
обследование выявило в правом легком медсестры Шинкаревой подозрительное
затемнение, без лишних разговоров  едва  ли  не  силком  отвез  насмерть
перепуганную Аллу Петровну к бабе Марфе.
   Старуха тогда вылечила Аллу Петровну за неделю.
   От чего она ее лечила,  так  никто  и  не  узнал,  но  при  повторной
флюорографии зловещее пятно исчезло, и с тех  пор  Алла  Петровна  свято
уверовала в необыкновенные способности бабы Марфы и приложила все силы к
тому, чтобы развить и укрепить полезное знакомство.
   Старуха жила в одном из пригородных поселков, и ехать  туда  пришлось
на электричке, так что Алла Петровна вернулась домой  только  к  вечеру,
усталая и голодная, как волчица, но с  бутылкой  темного,  как  торфяная
жижа, отвара. Во время визита выяснилась одна неприятная подробность: за
отваром теперь нужно было ездить ежедневно в течение, по  меньшей  мере,
двух недель. Отвар, исцеляющий людей от хождения во  сне,  сказала  баба
Марфа, должен быть свежим, впрок его готовить  нельзя.  Еще  баба  Марфа
посоветовала Алле Петровне походить в церковь, и не просто  походить,  а
помолиться об отпущении грехов. Смотрела она при этом исподлобья, молодо
и остро, и у  Аллы  Петровны  опять  возникло  неприятное  чувство,  что
старуха видит  ее  насквозь,  словно  она,  Алла  Петровна,  сделана  из
оконного стекла.
   В церковь она, конечно, не пошла:  не  наелся  -  не  налижешься.  Ее
воспитали атеисткой, и, хотя она давно поняла, что  мир  далеко  не  так
прост, как  это  пытались  представить  классики  марксизма-ленинизма  и
всевозможные очкарики, для которых свет сошелся  клином  на  протонах  и
электронах, переломить себя так и не смогла. Случайно попав  в  церковь,
Алла Петровна всегда испытывала мучительную  неловкость,  не  зная,  как
встать и куда повернуться,  да  и  обряда  крещения  над  ней  никто  не
совершал, так что в церкви, по ее твердому  убеждению,  делать  ей  было
нечего.
   Шинкарев,  весь  день  провалявшийся  на  диване  перед  телевизором,
встретил жену радостно и немного испуганно: он решил, что Алла Петровна,
поразмыслив, все-таки сочла за благо сбежать и бросить  мужа  наедине  с
его сумасшествием. За весь день он так и не удосужился побриться,  глаза
покраснели и нехорошо поблескивали, и теперь  он  был  похож  на  самого
настоящего маньяка. Правда, за время отсутствия жены. Сергей  Дмитриевич
нажарил  здоровенную   сковороду   картошки.   Жареная   картошка   была
единственным блюдом, которое ему удавалось, причем удавалось отменно,  и
Алла Петровна почувствовала прилив нежности - не к блюду, конечно же,  а
к мужу. Все-таки проявил заботу, несмотря на свою  хворь  и  одолевавшие
его страхи.
   Вдвоем они расправились с картошкой в считанные  минуты,  после  чего
Алла Петровна с деловитой сноровкой влила  в  Шинкарева  большую  кружку
бабкиного отвара. Отвар  был  горький,  и  Шинкарев  вертел  носом,  как
маленький, но все-таки выпил, не дожидаясь, чтобы напомнили, от чего его
пытаются излечить. Для верности  Алла  Петровна  скормила  ему  порошок,
принесенный от Синицыной: по вполне понятным причинам она  сказала  бабе
Марфе далеко не все о болезни мужа, и опасалась, что одного отвара будет
маловато.
   Сидя перед телевизором с книгой на коленях, она поймала себя на  том,
что снова мысленно сравнивает свою семью с окопом,  в  котором  насмерть
бьется  обреченный  гарнизон.  Вот  выдалась   минута   затишья,   можно
отдохнуть, перевязать раны, заняться бытовыми мелочами  и  поговорить  о
пустяках. Враг рядом, окружил окоп со всех сторон, но, пока не  началась
атака, о нем не вспоминают. В душе  Аллы  Петровны  крепло  предчувствие
плохого конца. Да и то верно: сколько можно драться в полном  окружении,
без надежды прорваться и получить подкрепление?
   Сколько нужно, столько и можно, твердо сказала она себе, поднялась  и
выключила телевизор.
   - Отбой, Шинкарев, - сказала она.
   Когда Алла Петровна  разделась,  Сергей  Дмитриевич  бросил  короткий
взгляд на ее спину и поспешно отвел глаза.
   - Болит? - спросил он.
   Алла Петровна улыбнулась, глядя на него через плечо.
   - Болит, - сказала она, - но еще недостаточно и не  там,  где  должно
болеть.
   Сергей  Дмитриевич  потер  слипающиеся  глаза,  чувствуя  нарастающее
возбуждение,  которое  прогоняло   сон.   Память   услужливо   принялась
подсовывать ему картинки -  одну  интереснее  другой,  -  и  воображение
немедленно включилось в работу, подсказывая еще неиспытанные  способы  и
приемы. "Проклятый маньяк, - подумал он. - Чертов маньяк,  как  же  тебе
повезло с женой!"
   Когда  все  закончилось,  Алла  Петровна   со   вздохом   вынула   из
прикроватной тумбочки бельевую веревку.
   - Ну, красавец, - с немного грустной  улыбкой  сказала  она,  -  долг
платежом красен. Теперь моя очередь над тобой издеваться.  Не  все  коту
масленица.
   - Ты прямо как сборник пословиц, - заметил Сергей Дмитриевич, покорно
давая себя связать. - Крепче, крепче вяжи, не стесняйся.
   - Как умею, так  и  вяжу,  -  сквозь  зубы  ответила  Алла  Петровна,
затягивая узел. - Другая бы и так не сумела.
   Она критически осмотрела результаты своих усилий и махнула рукой.
   - Вроде, сойдет. Давай я помогу тебе лечь.
   Она с профессиональной сноровкой уложила беспомощного, как попавшая в
сеть рыбина, мужа, устроила его поудобнее, поправила подушку,  заботливо
укрыла одеялом, поцеловала на ночь и выключила свет.
   - Тебе не кажется это диким? - прозвучал в темноте голос мужа.
   - Что именно?
   - Все это... Ведь мое место в тюрьме или в сумасшедшем доме,  и  тебе
это отлично известно. А ты, вместо того,  чтобы  избавиться  от  меня  и
начать новую жизнь, без этого кошмара,  нянчишься  со  мной,  покрываешь
меня, пытаешься спасти". Разве не дико?
   - Не дико. Дико то, что ты сейчас говоришь. Дико,  когда  люди  делят
семью на "ты" и "я", делят деньги, детей, посуду Дико, когда жены спят с
собственными мужьями за деньги. А когда жена  верна  мужу  -  разве  это
дико?
   - Понимаю.. Это как по телевизору: в радости и в горе...
   - Вот имение. Спи, телезритель. Хватит болтать, я устала.
   Они заснули, еще не зная, что в эту ночь будет зверски убит  любитель
нетрадиционного секса и новых впечатлений по фамилии Козлов.  Утром  они
вместе обнаружили валявшуюся на полу у  кровати  веревку  и  лежавший  в
кармане любимой кожаной куртки Сергея  Дмитриевича  покрытый  подсохшими
бурыми пятнами кухонный нож. Алла Петровна, которая  не  боялась  крови,
тщательно отмыла лезвие и рукоятку, после чего нож был сломан и выброшен
в мусорное ведро: не могло быть  и  речи  о  том,  чтобы  продолжать  им
пользоваться.
   После этого она заставила мужа допить  отвар,  сполоснула  бутылку  и
отправилась к бабе Марфе за новой порцией, а Сергей  Дмитриевич  остался
наедине с собой в пустой квартире.
   Было утро вторника.

***

   Было утро вторника, и закончивший, наконец,  отжиматься  от  грязного
пола камеры Илларион Забродов, сидя на нарах,  развлекал  присутствующих
чтением наизусть "Лунного камня" Уилки Коллинза. Присутствующие, которых
в пятиместной камере было двадцать человек, слушали его, разинув рты,  а
самые авторитетные из них время от  времени  вставляли  в  повествование
критические замечания:  действия  персонажей  казались  им  недостаточно
профессиональными.
   Майор Гранкин в это время получал у следователя прокуратуры  Ипатьева
разрешение на свидание с подследственным Забродовым,  полковник  Сорокин
занимался своими прямыми служебными обязанностями, а полковник Мещеряков
уже начал составлять в уме  предварительный  список  людей,  с  которыми
следовало обсудить идею нападения на  тюрьму.  Он  очень  надеялся,  что
Сорокину действительно удается все утрясти, и строил планы  освобождения
Забродова противозаконным путем только потому,  что  Илларион  никак  не
выходил у него из головы.
   Сергей Дмитриевич Шинкарев ничего об этом не знал -  у  него  хватало
своих забот и проблем. Внутри у него до сих пор все дрожало, как  овечий
хвост, после сделанного утром открытия.
   - Да, - сказала ему Алла Петровна,  глядя  на  веревку,  свернувшуюся
кольцами на полу возле кровати, - ты  был  прав:  завязывать  надо  было
потуже.
   Больше она по этому поводу ничего не сказала, и Шинкарев  был  ей  за
это благодарен.
   Не сговариваясь, они принялись искать улики  и  сразу  наткнулись  на
нож. Пока  Сергей  Дмитриевич,  давясь  и  кашляя,  делился  с  унитазом
остатками вчерашнего ужина,  Алла  Петровна  с  помощью  воды  и  моющих
средств удалила с ножа все следы крови. Все еще  ощущая  во  рту  кислый
вкус блевотины, Шинкарев загнал нож под плинтус и резко потянул на себя.
Лезвие сломалось с коротким  щелчком,  и  обломки  полетели  в  мусорное
ведро.
   - Ну вот, - сказал он, утирая рот, - мы уже  вместе  заметаем  следы.
Скоро вместе пойдем на дело, а, Петровна?
   Голос у него дрожал.
   - Ха, ха; - печально сказала Алла Петровна. - Если ты опять  наследил
возле дома, это может кончиться  очень  плохо.  Какой  тогда  был  смысл
топить Забродова?
   - Но ты же понимаешь...
   - Я-то понимаю, - по-прежнему печально ответила она, - но  вот  ты..,
или, как ты его называешь, твой двойник.., в общем, по ночам  ты  ведешь
себя, как полный идиот.
   - Не я, - убитым голосом уточнил Шинкарев. - Он  ведет  меня.  Ерунда
твои отвары, я так и думал, что не поможет...
   -  Ничего  не  ерунда.  Ты  что  же,  хотел,  чтобы  с  первого  раза
подействовало? Две недели! Надо что-то  придумать  на  эти  две  недели,
чтобы ты не мог выбраться из постели.
   Некоторое время она думала,  сосредоточенно  морща  красивый  лоб,  а
потом хлопнула по столу ладонью.
   - Придумала. Мы тебе наложим гипс. Сплошной, чтобы руки были  прижаты
к телу.
   - О, господи, - сказал Сергей Дмитриевич.
   - Можем не  накладывать.  -  Она  пожала  плечами  и  отвернулась.  -
Прикончишь меня - невелика потеря.
   Новую дуру найдешь.., если успеешь.
   - Прости. Конечно, мы наложим гипс. А я не смогу его сломать?
   - Это как наложить... Не волнуйся, в училище я это делала лучше всех.
Будешь в саркофаге, как Четвертый реактор.
   - Черт, спать же, наверное, неудобно.
   - Людей резать, конечно, удобнее.
   Когда Аллу Петровну доводили до крайности, она  умела  быть  жесткой,
как стальной прут, и Шинкарев понял, что такой момент настал.
   - Прости, - повторил он. - Просто ты почти убедила меня  в  том,  что
все в порядке, вот я и расслабился. Капризничать начал, как маленький...
Поверь, мне стыдно.
   Алла Петровна прижала его голову к груди.
   - Расслабляться нельзя, Сережа, - сказала она. -  Мне  тоже  все  это
кажется сном, но ведь это, к сожалению, правда... Расслабляться нельзя.
   Сергей Дмитриевич часто закивал прижатой к ее груди головой, борясь с
опять подступившими слезами.
   Он понимал, что расслабляться нельзя, но никогда прежде не оказывался
в такой ситуации, когда ослабление самоконтроля было смерти  подобно.  В
отличие  от  Аллы  Петровны,  он  не  обладал  внутренним  стержнем   из
закаленной стали, и был  далеко  не  уверен,  что  сможет  справиться  с
кошмаром даже при ее поддержке.
   О том, чтобы выступить против всего света  в  одиночку,  он  даже  не
помышлял.
   Когда жена ушла, он еще немного побродил по квартире,  не  зная,  чем
себя занять,  и  в  конце  концов  прилег  на  диван.  Он  действительно
чувствовал себя не вполне здоровым - не  то  простыл,  гуляя  по  ночным
улицам, не то просто устал до потери сознания. "Конечно, - подумал он. -
Организм, конечно, имеет резервы, но ведь и они не  безграничны.  Нельзя
днем ходить на работу, а ночью убивать  людей,  не  испытывая  при  этом
усталости. Нельзя..."
   Сон навалился на него, как вонючая конская попона.
   Это не был каменный сон  без  сновидений,  к  которому  он  привык  в
последнее время. Ему снился бесконечный,  очень  динамичный,  подвижный,
как ртуть, кошмар, в котором он  был  каким-то  гигантским  кровососущим
слизняком, скрывавшимся в подземном  лабиринте  от  охотников  -  жутких
бледных тварей, похожих на человекообразных пауков. Это  было  жутко  до
обморока, он метался  и  стонал  во  сне  и  действительно  периодически
проваливался в спасительную темноту,  но  неизменно  всплывал  снова,  и
тогда оказывалось, что за время его беспамятства бледные охотники успели
подобраться еще ближе. Наконец,  совершенно  выдохшийся,  он  забился  в
какую-то  узкую  вонючую  щель,  ввинтился  в  нее  своей  мягкой,  едва
обозначенной на слизистом теле головой и закрыл глаза, чтобы не  видеть,
как приближается похожая  на  гигантского  паука  погибель.  Паук  издал
победный вопль, длившийся, казалось, целую вечность.
   Он звучал и звучал, прерывистый и пронзительный, и  этот  вибрирующий
звук вспорол, наконец, зловонную ткань сна, и,  обмирая  от  облегчения,
Шинкарев понял, что это звонит телефон.
   Он вскочил, не чувствуя под собой ног, и, шатаясь спросонья, бросился
в прихожую, где стоял аппарат. Он протянул к телефону руку,  но  тут  же
отдернул  ее:  ему  показалось,  что  на  телефонной  полочке   расселся
громадный  бледный  паук.  Шинкарев  яростно   тряхнул   головой,   паук
превратился  в  телефонный  аппарат  цвета  слоновой  кости,  и   Сергей
Дмитриевич снял трубку.
   Звонил Гранкин, и Шинкарев едва совладал  с  желанием  одним  быстрым
движением опустить трубку на рычаги: ядовитая тварь  все-таки  настигла,
замаскировавшись под безобидный телефонный аппарат, и вонзила жало прямо
в мозг. "Сон в руку", - подумал Сергей Дмитриевич.
   Переговорив с майором, он вернулся на диван - ноги держали  плохо,  а
перед глазами плыли цветные круги. "Да я  и  вправду  болен,  -  подумал
Сергей Дмитриевич. - До чего же не вовремя!"
   Он постарался взять себя в руки. То, что Гранкин дал ему  двухчасовую
отсрочку, было хорошо: за  это  время  жена  могла  вернуться,  и  в  ее
присутствии, с ее помощью Шинкарев  надеялся  отбиться  от  пронырливого
майора. А если не успеет?
   Сергей Дмитриевич заставил себя думать. Чем вызван  этот  неожиданный
визит? Сомневаться не приходилось: известие о  новой  жертве  маньяка  с
Малой Грузинской достигло  ушей  майора,  и  он  в  два  счета  вычислил
единственного человека, который мог вызвать у него подозрение. Того, кто
так бездарно соврал в ответ на единственный заданный ему вопрос.
   Шинкарев подошел к зеркалу и долго смотрел на свое  отражение,  потом
разинул рот так, что  хрустнули  связки,  и  заглянул  в  горло,  словно
рассчитывая увидеть там злокозненную тварь, одним махом  опрокинувшую  и
без того шаткое здание его защиты. Похоже, тварь  стремилась  уничтожить
Сергея Дмитриевича Шинкарева, и ей было  наплевать,  что  при  этом  она
может уничтожить самое себя.
   "Черта с два, - подумал Сергей Дмитриевич. - Я еще побрыкаюсь".
   Легче от этой мысли не стало. Он совершенно не понимал, как  в  такой
ситуации можно брыкаться. Что  делать?  Бежать?  Без  денег,  неизвестно
куда, неизвестно, на какой срок -  может  быть,  навсегда...  Попытаться
обмануть Гранкина еще раз?
   Он с размаха ударил кулаком по зеркалу. Толстое стекло устояло, кулак
пронзила острая боль. Сейчас он был зол на  жену.  И  угораздило  же  ее
уехать за этим дурацким отваром как  раз  тогда,  когда  он  так  в  ней
нуждается!
   Обмануть Гранкина... Майор показался Сергею Дмитриевичу  добродушным,
довольно недалеким типом - как раз таким, каким тот старался  выглядеть.
Гранкин называл это "синдромом Коломбо" - всем известно, у всех  навязло
в зубах, все над этим смеются и все неизменно на это покупаются. Секрет,
по мнению майора, был в том, что человеку гораздо приятнее считать  себя
умнее майора милиции, и подсознательно многие с радостью  идут  на  этот
гибельный самообман.
   Гранкин угадал дважды:  Шинкарев  действительно  считал,  что  майора
несложно обвести вокруг пальца, а майорское вранье насчет приезда  через
два часа совершенно сбило Сергея Дмитриевича с толку - он вообразил, что
у него есть время все хорошенько обдумать.
   Бежать, конечно, было бесполезно, да и очень опасно. Кто  знает,  где
застанет его ночь? Кто может поручиться, что  он  не  начнет  убивать  в
переполненном зале ожидания на вокзале? Кто присмотрит за ним,  пока  он
не помнит себя? В какую сторону ни беги, а от  себя  не  убежишь,  и,  в
какую нору ни забейся, сидящий внутри маньяк вытащит тебя  оттуда,  едва
уснешь, и наутро по его кровавому следу к твоему убежищу придут ищейки.
   Оставалось одно: запираться и отпираться до конца.
   Улик против него никаких...
   Он похолодел, вспомнив о ноже, который до сих пор  лежал  в  мусорном
ведре. Называется, нет улик...
   Сергей  Дмитриевич  заметался,  преодолевая   слабость.   Он   оделся
по-уличному, выволок из шкафчика под мойкой полупустое мусорное ведро  и
поправил на нем крышку, все время поздравляя себя  с  тем,  что  вовремя
вспомнил о единственной вещи, которая могла его выдать. Эта лихорадочная
деятельность немного приободрила: когда  суетишься,  спасая  собственную
шкуру, не остается времени на то, чтобы предаваться отчаянию.
   Обувной рожок куда-то запропастился. Сергей Дмитриевич махнул на него
рукой и, безжалостно сминая задники,  загнал  ноги  в  туфли.  Подхватив
ведро, он отпер замок, открыл дверь и замер.
   На пороге  стоял  совершенно  незнакомый  милиционер  в  полковничьих
погонах. Лицо у него было угрюмое и  недружелюбное,  а  правую  руку  он
как-то очень подозрительно держал в кармане  утепленной  куртки,  словно
там у него лежал пистолет. Некоторое время они со взаимным  неодобрением
разглядывали друг  друга,  а  потом  из-за  плеча  полковника  выглянула
оживленная физиономия Гранкина, трудно узнаваемая под форменной фуражкой
с орлом.
   - О! - радостно воскликнул майор. - Сергей Дмитриевич! А вы  что  же,
под дверью нас поджидали?
   - Этот, что ли?  -  проворчал  полковник,  не  поворачивая  к  майору
головы, и, не дожидаясь ответа,  грудью