опасаться не стоит: клиент  был  из  тех,  кого
принято называть "интеллигентными хлюпиками".
   Муха поудобнее перехватил фомку. Его все еще не  оставляло  ощущение,
что он действует во сне: невозможно было представить, что он, находясь в
здравом уме и твердой памяти, сможет ударить совершенно незнакомого  ему
человека по голове тяжелой железкой.
   Не врага, не хулигана, приставшего на улице к женщине, не  бандита  с
ножом, а какого-то безоружного типа в локонах до плеч. Ведь  состриги  с
него локоны, и будет человек как человек...
   "А может, поговорить с ним? - мелькнула вдруг сумасшедшая идея.  -  А
что? Объяснить ситуацию и попросить тихонько полежать на полу.  Что  ему
стоит? Кетчуп какой-нибудь у него, я думаю, найдется, а не найдется, так
можно ведь и кровь пустить - так, для блезиру...
   А пока эти козлы разберутся, что он на самом деле живой, мы оба будем
уже далеко. Бабки есть,  то,  что  Нагаев  отобрал,  вернули  да  еще  и
добавили, так что это не проблема... Нет, чем не мысль?"
   Он вошел в комнату, почти не прячась,  и  сразу  увидел,  что  клиент
сидит спиной. На нем был растянутый серый свитер  с  высоким  воротом  и
грязноватые голубые джинсы. Волосы и в самом деле свисали до плеч слегка
засаленными каштановыми локонами. Клиент курил,  в  комнате  было  полно
дыма, дым клубился в конусе света под настольной лампой, а руки  клиента
так и порхали над клавиатурой пишущей машинки, заставляя  дымные  облака
тяжело колыхаться. Повсюду на полу  валялись  скомканные  листы  бумаги,
покрытые черными закорючками литер, а справа от машинки  торчал  похожий
на ракету средней дальности термос  с  криво  нахлобученным  алюминиевым
колпачком.
   Это была настолько мирная картина, что Муха окончательно укрепился  в
решении обмануть Кабана и Вареного. Он понимал, что от такого решения за
версту  попахивает  самоубийством,  но  попробовать  стоило  -  убийство
нравилось ему еще меньше.
   Он шагнул вперед и замер, потому что половица под ногой  предательски
скрипнула. Клиент продолжал барабанить по клавишам, как заяц  по  пню  -
похоже, он настолько увлекся работой, что весь  мир  для  него  перестал
существовать, сузившись до размеров листа писчей бумаги.
   Муха покачал головой и сделал еще один осторожный шаг по  направлению
к  письменному  столу,  и  проклятая  половица  снова  взвизгнула,   как
недорезанная свинья. Клиент перестал печатать, и Муха  замер,  обливаясь
холодным потом. В голове молнией сверкнула мысль, что сейчас самое время
начинать действовать: говорить или бить,  безразлично,  но  действовать,
пока не стало поздно.
   Сидевший за столом человек перестал печатать и энергично  почесал  за
ухом. Муха выпучил глаза от удивления: похоже, тот действительно  ничего
не слышал.  Может  быть,  он  глухой?  Какой  интерес  Вареному  убивать
глухого, да еще таким необычным способом?
   - Так, - сказал клиент, и Муха вздрогнул от звука его голоса,  -  что
тут у нас?
   Его рука опустилась на стол, а в  следующее  мгновение  в  ней  вдруг
словно по волшебству возник показавшийся Мухе громадным черный пистолет.
Волосатый узкоплечий интеллигент, оказавшийся на  поверку  не  таким  уж
хлюпиком,  резко  вскочил,  с  грохотом  опрокинув  стул,   стремительно
обернулся и выстрелил. Муха увидел  бледную  вспышку  выстрела,  услышал
знакомый с давних пор резкий хлопок, от которого на  мгновение  заложило
уши, и понял, что через мгновение будет мертв.
   Между ним и пистолетом было не более двух метров, а судя по  размерам
этой чертовой пушки, дырка должна получиться изрядная. "Что  ж,  поделом
мне, - мелькнуло в готовом погрузиться во мрак сознании. - Как в Библии:
око за око, зуб за зуб..."
   Тело, однако, имело на сей счет свое собственное мнение. Тело  хотело
жить  и,  чтобы  уцелеть,   самостоятельно   включило   выработанные   в
незапамятные  времена  спасительные  рефлексы.  Муха  резко  подался   в
сторону, уходя с линии огня, и почувствовал, как что-то хлестнуло его по
щеке, словно он бежал по лесу и не успел уклониться от  свисающей  ветки
Будь  Кареев  профессионалом  или  имей  он  хотя  бы  минимальный  опыт
обращения с пистолетом, никакие рефлексы не спасли бы убийцу. Но  Кареев
был тем, кем был, и направленный Мухе в живот пистолет в момент выстрела
подпрыгнул, как живой, высоко задрав ствол.
   Пуля, которая должна была продырявить незваного гостя насквозь,  лишь
оцарапала ему щеку, а в следующее  мгновение  тяжелая  фомка  описала  в
воздухе стремительную дугу и с отчетливым хрустом  опустилась  на  левый
висок журналиста Кареева. Кареев выронил пистолет и молча  повалился  на
вытертый, давно нуждавшийся в чистке ковер,  устилавший  пол.  Он  слабо
шевельнулся, и Муха, все  еще  пребывавший  в  отключенном  состоянии  и
видевший перед собой не узкоплечего журналиста,  а  бородатого  душмана,
чуть не пристрелившего  его  из-за  угла  в  узкой,  накаленной  солнцем
пыльной траншее,  снова  взмахнул  фомкой.  В  отличие  от  Кареева,  он
прекрасно владел своим телом и не забыл, как следует вести себя во время
рукопашного боя, так что фомка с точностью опустилась на  то  же  место,
куда пришелся первый удар. Муха ударил еще дважды и  остановился  только
тогда, когда левая половина головы убитого  журналиста  потеряла  форму,
превратившись в размягченную кровавую массу.
   Муха пришел в себя и выпрямился. Фомка  с  глухим  звоном  выпала  из
ослабевших пальцев. Убийца провел рукой в перчатке по лицу,  оставив  на
нем кровавые полосы, не отрывая взгляда от того, что лежало у  его  ног.
Он выполнил задание и остался в живых, обманув судьбу,  которая  там,  в
прихожей, подала ему знак.
   "К черту,  -  подумал  Муха,  глядя  на  изуродованный  труп,  вокруг
которого  росла  кровавая  лужа.  -  Я  не  виноват.  Я  хотел   с   ним
договориться, а он выстрелил в меня. Мне просто  повезло,  что  я  успел
увернуться, иначе сейчас здесь лежал бы я, а не он. Он сам  выбрал  себе
судьбу. Я просто  хотел  с  ним  договориться.  Пусть  пеняет  на  себя,
волосатик хренов. Надо же, до чего додумался: стрелять в людей! Писатель
сраный..."
   Не соображая, что делает,  он  перешагнул  через  труп  и  подошел  к
письменному столу. Настольная лампа ярко освещала заправленный в машинку
лист  бумаги.  Последние  две  или  три   строчки   представляли   собой
бессмысленный частокол букв, и Муха  бросил  на  труп  полный  ненависти
взгляд через плечо: оказывается, этот гад отлично его слышал и готовился
выстрелить, делая вид, что продолжает работать. Вот тебе и хлюпик!
   Он машинально прочел все, что было написано на заправленном в машинку
листке, и удивленно поднял брови:  это  было,  черт  подери,  интересно.
Похоже, что ему удалось выяснить причину, по которой Вареный заимел  зуб
на этого парня. То, что печатал здесь этот тип, было похлеще динамита, и
осененный  внезапной  идеей  Муха  торопливо  выдернул   из-под   валика
исписанный лист. Поискав вокруг машинки, он сразу наткнулся  на  другие,
уже готовые листы. Читать их не было времени, и  он  торопливо  затолкал
эту груду бумаги  за  пазуху,  немилосердно  сминая  и  комкая  шуршащие
страницы.
   Испорченные черновики валялись по всему полу,  и  Муха  подумал,  что
Кабану, если он сюда явится, вполне хватит и этого.
   В пепельнице слева от машинки дымился забытый окурок. Муха взял его и
добил в три глубоких затяжки.
   Когда огонек добрался до фильтра, убийца с  силой  ввинтил  окурок  в
переполненную пепельницу. То обстоятельство, что  он  докурил  сигарету,
которую минуту назад держал в зубах покойник,  оставило  его  совершенно
равнодушным. Тонкий слой окалины, наросший на душе за годы мирной жизни,
осыпался и исчез, обнажив стальную сердцевину. Муха снова стал солдатом,
который мог с шутками и прибаутками вскрывать консервные банки тем самым
штык-ножом, которым пять минут назад зарезал  человека,  наспех  вытерев
лезвие о штанину убитого. В его левой руке все еще был зажат пистолет, а
за пазухой лежало оружие пострашнее всего арсенала, которым  располагала
банда Вареного. Муха не собирался затевать войну с Вареным,  но  считал,
что такой козырь ему не помешает.
   На лестничной площадке с шумом  открылись  и  снова  закрылись  двери
лифта. Муха  похолодел:  это  могла  быть  вызванная  соседями  милиция,
встреча с которой совершенно не входила в его планы. Теперь он  понимал,
что чересчур  увлекся  своей  ролью  супермена:  все-таки  это  были  не
афганские горы, а московская квартира Это там, в горах, стрельба была  в
порядке вещей, здесь же на нее смотрели по-другому.
   Он быстро снял пистолет  с  предохранителя  и  передернул  затвор.  В
следующее  мгновение  ему  пришло  в  голову,  что,   если   он   станет
отстреливаться и его все-таки возьмут, оказание сопротивления дорого ему
обойдется. Он почувствовал, что  снова  теряется,  не  в  силах  принять
решение: здесь все-таки было намного сложнее и опаснее, чем на войне.
   Пока  он  колебался,  не  зная,  что   предпринять,   входная   дверь
распахнулась,  и  в  прихожей  послышались  шаги   нескольких   человек.
Подсознание снова взяло контроль над телом, и Муха встал боком к  двери,
подняв пистолет на уровень глаз и твердой рукой направив его  в  дверной
проем. Через мгновение после того, как  он  занял  огневую  позицию,  на
мушке возникла физиономия Кабана. Заглянув в  пистолетный  ствол,  Кабан
изменился в лице и юркнул назад, под прикрытие дверного косяка.
   - Ты чего, братан? - донеслось оттуда. - Это же я, Кабан!
   Муха опустил пистолет. Кабан и его люди  вошли  в  комнату  и  начали
торопливо, но тихо переворачивать ее вверх  дном,  выгребая  и  пряча  в
сумки все ценное, что удавалось найти. Добычи было совсем немного.
   - Ты смотри, какой гад, - сказал Кабан, поддевая  носком  ковбойского
сапога лежавший на ковре "ТТ". - Подготовился, значит. Это он стрелял?
   - Он, - сказал Муха, ставя пистолет на предохранитель и убирая его  в
карман. - Щеку мне оцарапал, гад.
   Бумагу соберите, там, по-моему, что-то про Вареного.
   Кабан нагнулся, поднял с пола скомканный  лист  бумаги,  расправил  и
пробежал глазами.
   - Молоток, брателло, - сказал он Мухе. - Как это  ты  сообразил?  Он,
паскуда, пытался нас и после смерти заложить.
   Муха неопределенно дернул плечом и  полез  в  карман  за  сигаретами.
Зажигалка по-прежнему не работала. Он  осмотрелся  и  заметил  на  столе
рядом с пепельницей зажигалку  убитого,  сделанную  в  форме  пулеметной
гильзы. Взяв зажигалку в руки, он с  удивлением  обнаружил,  что  гильза
самая настоящая. По ободку донышка тянулась сделанная готическим шрифтом
неразборчивая надпись и виднелась дата - 1940. Муха уважительно  покачал
головой, прикурил сигарету и опустил зажигалку в карман куртки.
   - Линяем, - скомандовал Кабан,  заталкивая  в  карман  последний  ком
мятой бумаги - Пошли отсюда, пока мусоров не понаехало.
   Они по очереди выскользнули из квартиры, и через  минуту  пятидверная
"нива", фырча выхлопной трубой, выкатилась со двора.
   - Ну, братан, - сказал Кабан, поворачивая к Мухе круглую  физиономию,
- ты сегодня именинник. Вареный таких услуг не забывает.  Грохнуть  того
козла была твоя работа, а вот  бумаги  -  это  уже  услуга,  и,  поверь,
немаленькая. Глядишь, через месяц мы с пацанами будем у тебя в шестерках
ходить. Ты уж тогда не забывай старых корешей, лады? Кстати,  как  ты  в
хату попал?
   Белый пошел посмотреть, где ты, а тебя  нету.  Я  думал,  ты  свалил.
Белому вон даже рожу разбил... С тебя литр Белому на примочки.  Куда  ты
девался, а? Расскажи, будь человеком.
   Муха в ответ только дернул уголком рта, и  Кабан  отстал  -  в  конце
концов, каждый мастер имеет право на свои  маленькие  секреты.  Главное,
что дело сделано и не  придется  держать  ответ  перед  Вареным.  С  той
минуты, как на двенадцатом этаже прозвучал  выстрел,  Кабан  чувствовал,
что заново родился на свет. Случайная смерть во время  разборки  или  от
шальной ментовской пули его  не  страшила.  А  вот  завалить  порученное
Вареным  дело  -  это   была   никакая   не   вероятность,   а   верная,
гарантированная смерть, и внутри у Кабана до сих пор все мелко дрожало.
   - Куда тебя подбросить? - спросил он у Мухи. - Может, в кабак?
   - Какой кабак, у меня же вся морда в крови, - ответил тот. -  Поехали
домой.
   -  Как  скажешь,  -  согласился  Кабан  и  включил  указатель  левого
поворота.
 
*** 
 
   Илларион свернул с  Варшавского  шоссе  на  улицу  Академика  Янгеля.
"Лендровер" сразу же угодил задним колесом в  глубокую  выбоину,  машину
тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь,
а лежавший на соседнем сиденье букет,  зашуршав  целлофановой  оберткой,
съехал на самый край, грозя свалиться на  пол.  Забродов  поймал  его  в
самый последний момент и водворил на место.
   Он закурил,  вертя  баранку  левой  рукой  и  слушая,  как  шуршат  и
поскрипывают, очищая лобовое стекло,  резиновые  щетки  "дворников".  Он
любил ездить на машине в плохую погоду - от скрипа "дворников" и  плеска
воды под высокими колесами "лендровера" в  салоне  становилось  особенно
тепло и уютно. Он подумал, что сейчас, наверное, было бы  очень  неплохо
закатиться на недельку-другую в Завидово, чтобы днем неторопливо бродить
по лесу с ружьем под мышкой,  а  вечером  слушать  бесконечные  рассказы
егеря Нефедова. Можно было бы отыскать браконьера Кольку и выпить с  ним
мировую, а заодно поинтересоваться, как поживает его челюсть - во  время
их последней встречи на Колькином подворье  челюсти  изрядно  досталось.
Илларион решил, что, если этой зимой, как  и  в  прошлом  году,  Нефедов
позовет его на отстрел волков, он не станет отказываться. Ему давно  уже
хотелось плюнуть на все и махнуть в лес, но ситуация  сложилась,  совсем
как в поговорке: "И рад бы в рай, да грехи не пускают."
   Забродов покосился на букет.  Как  всегда,  вспомнив  о  Татьяне,  он
испытал прилив  щемящей  нежности,  но  на  сей  раз  это  чувство  было
омрачено. Это было  похоже  на  поток  чистой  воды,  к  которому  вдруг
примешалась сначала тонкая и незаметная, а потом все более густая  струя
грязи. Конечно, воды в ручье все равно больше, чем грязи, но пить ее уже
нельзя - санитарные врачи не велят, да и желудок не принимает... Он  был
на сто процентов уверен, что  Татьяна  не  имеет  никакого  отношения  к
истории  с  форточником-виртуозом,  но  подозрения,   которые   Илларион
испытывал по отношению к ее  брату,  омрачали  их  отношения.  Забродову
казалось, что он предает Татьяну, таская за пазухой такой камень, и  как
ни вздорно это выглядело со стороны, он ничего не мог с собой  поделать.
Он был уверен, что, узнай Татьяна о его подозрениях, она  мигом  указала
бы ему на дверь, поскольку не чаяла в Игоре души и ни за что не поверила
бы, что тот может пойти на преступление. Илларион  невесело  усмехнулся:
неделю назад он сам спустил бы с лестницы наглеца, посмевшего заикнуться
о том, что Тарасов может быть причастен к квартирным кражам и убийству.
   Забродову было грустно. По дороге к Татьяне он размышлял о  том,  что
делает с людьми время. Это была деградация,  полная  потеря  ориентиров,
слепое метание в поисках утраченного смысла жизни,  а  зачастую,  просто
денег. Зеленые бумажки давно взошли на пьедестал  всеобщего  поклонения,
вытеснив оттуда такие устаревшие, окончательно опошленные  понятия,  как
ум, честь и  совесть.  Теперь  общественная  значимость  и  даже  личная
привлекательность человека определялись размерами банковского  счета,  и
это было  не  просто  плохо,  а  даже  страшновато,  поскольку  знакомые
Иллариона Забродова, так же, как и он сам,  хорошо  умели  только  одно:
красться, просачиваться, убивать и уходить незамеченными.
   Забродов резко свернул к обочине, заглушил двигатель  и  закурил  еще
одну сигарету. Дворники бессмысленно мотались  взад-вперед  перед  самым
лицом. Теперь их скрип раздражал, и Забродов остановил механизм.
   Стало тихо, лишь шуршал, падая на крышу машины, мокрый снег.
   "А ведь время не пощадило  и  меня  тоже,  -  откинувшись  на  спинку
сиденья и закрыв глаза, подумал он. - Грабить я, конечно, не  пойду,  но
этого от меня и не требуется  -  деньги,  слава  богу,  есть,  пусть  не
большие, но мне хватает. Так что сам я  в  форточку  не  полезу,  а  вот
поверить, что  мой  друг  и  ученик  способен  на  такое,  я  уже  могу.
Интересно,  как  бы  я  отреагировал,   если   бы   какой-нибудь   очень
компетентный  и  хорошо  информированный  сукин  сын  сказал  мне,   что
Мещеряков втихаря сбывает  секретную  информацию  на  Запад  за  хорошие
деньги? Десять лет назад все было бы понятно: сукин  сын  получил  бы  в
морду и через десять минут оказался бы в кабинете у генерала Федотова на
предмет дальнейшего разговора.
   А теперь? В морду - это ладно,  это  никогда  не  помешает  и  всегда
успеется, а вот дальше что? Поверил бы я  этому  сукину  сыну?  Да  нет,
поверить не поверил бы, но задумался бы наверняка. А  что?  Мещеряков  -
живой человек, а жена  у  него  и  вовсе  такая,  что  живее  уж  просто
некуда... Деньги нужны всем, и сколько, черт возьми, полковник ГРУ может
ходить в одном и том же галстуке?  Тем  более,  что  генерала  не  дают.
Бестолочам разным дают, а вот ему - никак.  Обидно...  В  общем,  я  бы,
наверное, все-таки проверил информацию, и только потом, убедившись,  что
это вранье, рассказал бы  Мещерякову.  Знаешь,  мол,  Андрюха,  что  мне
намедни про тебя рассказывали? Что ты полковник не только ГРУ, но еще  и
ЦРУ - по совместительству, так сказать.
   Да. Но речь-то идет не о Мещерякове, - одернул он себя. -  Речь  идет
об Игоре Тарасове - славном парне, который работает спасателем и чуть ли
не каждый день выдирает у смерти из зубов ее законную добычу.  А  еще  у
него есть сестра, в которую некто Забродов, кажется, имел неосторожность
влюбиться,  как  пацан.  И  как  же  теперь  быть  капитану   Забродову?
Продолжать встречаться с сестрой и одновременно следить за  братом?  Это
очень удобно, можно как бы между прочим узнавать у Татьяны, где он был и
что делал во время очередной кражи.
   Неотразимый и блистательный стиль частного детектива  Майка  Хаммера:
расследование  запутанных  дел  между  поцелуем  и  стаканом  виски,  по
окончании расследования - умеренно разнузданный секс  с  пистолетом  под
подушкой и диктофоном в заднем проходе.., чем  не  жизнь,  черт  возьми?
Здоровья у меня хватит еще лет на десять -  пятнадцать  такой  жизни,  а
Татьяна,  в  конце  концов,  просто  женщина,  свет  на  ней  клином  не
сошелся..."
   Эти размышления окончательно расстроили Иллариона: если  поначалу  он
сетовал на то, что не может спустить самого себя с лестницы, то теперь к
этим сетованиям добавились сожаления по поводу  невозможности  отправить
самого себя в нокаут. В конце концов он решил  держать  ухо  востро,  не
предпринимая никаких решительных действий и не вмешиваясь в ход событий:
в конце концов, он мог ошибаться и надеялся именно на это. Если все  это
окажется ошибкой, если цепкий, как бульдог, Сорокин возьмет своего  Муху
и запрет в Бутырке, можно будет снова пожимать  руку  Игорю  Тарасову  и
целовать его сестру, не испытывая  угрызений  совести..,  или  почти  не
испытывая. Илларион чувствовал, что вряд ли забудет эту историю до конца
даже после того, как все закончится: уж очень  давно  он  не  попадал  в
такое двусмысленное положение.
   Пожалуй, даже никогда.
   Забродов закуривал третью подряд сигарету, когда в дверцу со  стороны
пассажира кто-то постучал. Илларион вздрогнул и  поднял  глаза.  В  этот
момент дверца распахнулась, и в проеме появилось улыбающееся лицо  Игоря
Тарасова. Илларион уже не меньше десяти раз видел Игоря без  бороды,  но
все равно не сразу его  узнал:  без  пегой  шерсти,  покрывавшей  нижнюю
челюсть, лицо его бывшего подчиненного помолодело и  сделалось  каким-то
беззащитным, словно с него