бивать, а некоторые, наоборот, становятся жертвами  маньяков  -  не  по
своей воле, между прочим.
   Он выгрузил из холодильника все необходимое и принялся готовить обед,
пытаясь понять, что  его  гложет.  Не  могли  же  трое  суток  в  камере
настолько расшатать нервную систему! Ему приходилось неделями и месяцами
жить в  условиях,  по  сравнению  с  которыми  любая  российская  тюрьма
показалась бы курортом, и это никогда не  угнетало  Иллариона.  Да  и  в
тюрьме он чувствовал себя вполне нормально, так что теперешняя депрессия
вызывала  у  него  удивление:  с  чего  бы  это  вдруг?  Порок  наказан,
справедливость восторжествовала, чего еще хотеть?
   Все это было верно, но перед глазами упорно стояло  выбитое  окно.  С
ним была связана какая-то мысль, которую Забродов никак не  мог  поймать
за хвост, чтобы подвергнуть детальному рассмотрению.  Мысль  ускользала,
играя с ним в пятнашки, и в конце концов Илларион махнул на  это  рукой:
надоест - сама придет.
   Обед был готов, но есть расхотелось. Илларион вернулся  в  комнату  и
наугад снял со стеллажа книгу.
   Взглянув на заглавие, он  удивленно  поднял  брови:  это  снова  была
"Странная история доктора Джекила и мистера  Хайда".  Если  это  и  было
совпадение,  то  наверняка  одно  из  тех,  которые   заставляют   людей
приглашать на дом попов со святой  водой  и  прочими  причиндалами,  без
которых нечистую силу из квартиры не выгнать.
   Илларион заколебался, не зная, поставить ли книгу  обратно  на  полку
или все-таки почитать, но тут раздался телефонный звонок.
   Звонил  Сорокин,  старательно  прятавший  неловкость  за  фамильярным
тоном. Илларион улыбнулся: полковника можно было понять.
   -  Ну,  как  ты  там,  маньяк-самозванец?  -  спросил  полковник.   -
Обживаешься?
   - Обживаюсь, - сказал Илларион. - А как ты?
   Сосед мой как?
   Он  хотел  спросить,  жив  ли  Шинкарев,   но   язык   почему-то   не
поворачивался, и Илларион знал, почему: он боялся услышать ответ.
   - Этот? - с отвращением переспросил Сорокин. - Да никак.
   - Что значит - никак? - осторожно поинтересовался Забродов.
   - Да вот так... Вообще, это не телефонный разговор.
   Я тут к тебе в гости собрался, не прогонишь? Тогда и поговорим.
   - Ну, разумеется. Беда одна не приходит, и некоторые полковники  тоже
перемещаются по городу исключительно парами. Приходи, конечно. Скажи мне
только: он жив?
   - Кто? Шинкарев твой, что ли? Да жив,  что  ему  сделается!  Лежит  в
тюремной больнице, девять швов ему наложили. Вздумал,  понимаешь  ли,  в
окно сигануть... Да ты, наверное, видел.
   - Видел. Впечатляет. Как это он уцелел?
   - А так, что я, дурень, успел его за штаны ухватить.
   До сих пор голову ломаю: зачем мне это понадобилось?
   Пускай бы себе летел. Собаке - собачья смерть.
   - М-да, действительно - зачем? Рефлексы,  надо  полагать,  сработали.
Хорошие у тебя рефлексы. Правильные.
   Распрощавшись с Сорокиным, Илларион успел  немного  почитать,  прежде
чем его сморил сон. Организм брал свое, ему были безразличны  желания  и
планы Иллариона Забродова. Почувствовав,  что  глаза  начали  слипаться,
Илларион не стал противиться и моментально уснул.
   Разбудил звонок в дверь. Забродов открыл глаза  и  обнаружил,  что  в
квартире темно. Он не сразу  понял,  какое  сейчас  время  суток:  утро,
вечер, середина ночи?
   За окном в черном небе полыхали разноцветные огни рекламы,  в  голове
еще плавали путаные обрывки сна, а в дверь кто-то названивал с достойной
лучшего применения настойчивостью.
   - Кого это черти принесли? - пробормотал Илларион.
   Он с удивлением обнаружил, что спал одетым. Это обстоятельство вместе
со звуком собственного голоса разбудило его окончательно, и он вспомнил,
что к нему обещали зайти Мещеряков и Сорокин. В дверь  звонил  наверняка
кто-то из них или оба сразу, а раз так, то сейчас было никакое не утро и
даже не ночь, а вечер, часов  девять,  не  больше.  Просто  осенью  рано
темнеет, сказал себе Илларион, нащупал выключатель и зажег свет.
   Взглянув на часы, он обнаружил, что почти угадал: было  самое  начало
девятого. Зевая, он открыл дверь.
   Разумеется, это были полковники. Глядя на них, Илларион никак не  мог
взять в толк, что их объединяет.
   Они были очень разными, служили в разных ведомствах и имели абсолютно
несхожие личные и служебные интересы.  Правда,  интересы  эти  время  от
времени  пересекались,  и  тогда  их,  словно  два  железных  гвоздя   к
намагниченной поверхности, притягивало сюда, на нейтральную  территорию.
Они, несомненно, испытывали обоюдную симпатию,  хотя  всячески  скрывали
это обстоятельство.
   - Ты почему не открываешь?  -  начальственным  тоном  поинтересовался
Мещеряков.
   - Вещдоки прячет, - вместо Иллариона ответил Сорокин.  -  Похоже,  мы
опять арестовали не того.
   - Кстати, о вещдоках, - сказал Илларион,  впуская  их  в  прихожую  и
запирая дверь. - Сотрудники московской криминальной милиции  сперли  мой
коньяк и мои сигареты.
   - Исключительно в интересах следствия, - быстро сказал Сорокин.
   - Я так и понял. Но имейте в виду, что  пить  в  доме  нечего,  да  и
курить, кстати, тоже.
   Мещеряков опустил  руку  в  карман  плаща  и  извлек  оттуда  плоскую
бутылку.
   - Хорошо, но мало, - сказал  Илларион,  внимательно  ознакомившись  с
этикеткой. - Что скажет родная милиция?
   "Родная милиция", вздохнув, продемонстрировала сразу две бутылки.
   - Сигареты тоже есть,  -  предвосхищая  очередной  вопрос  Забродова,
сказал Сорокин.
   - Тогда проходите, - смягчился Илларион. - Есть хотите, полковники?

***

   Спустя час  с  небольшим  принесенная  Мещеряковым  плоская  бутылка,
опустев, перекочевала под стол, а в одной из тех, что доставил  Сорокин,
осталось совсем чуть-чуть. Сигаретный  дым  густыми  слоями  плавал  над
столом, замысловато клубясь в неярком свете торшера.
   Свежий и подтянутый, словно вовсе и не пил, Илларион Забродов твердой
рукой наполнил рюмки.
   - Уф, - сказал Мещеряков, энергично растирая ладонью начавшее  неметь
лицо. - Не пойму, куда ты гонишь? Перепьемся все, как зюзи...
   - Что и требуется доказать, - спокойно  ответил  Забродов.  -  Погода
сегодня такая.
   - Ага, - проворчал Мещеряков, - погода, значит...
   Тогда понятно. Хорошо, что жена уехала.
   Он залпом опрокинул рюмку и  бросил  в  рот  ломтик  лимона.  Сорокин
покосился на приятеля и тоже выпил, но при этом, не удержавшись, коротко
вздохнул - его жена была дома и наверняка уже начала ломать  голову  над
тем, куда запропастился супруг.
   - Не вздыхай, не вздыхай, полковник, - закуривая, сказал Илларион.  -
Ты арестован по обвинению в  выращивании  бестолковых  кадров,  так  что
продолжай давать показания. Закуси вот и продолжай.
   - Да что продолжать, - Сорокин уныло махнул рукой  с  зажатым  в  ней
бутербродом. - Ерунда  какая-то.  Он  вообще  не  умолкает.  Как  только
очухался, сразу начал давать показания, и дает, наверное, до сих пор.
   Собственно,  это  даже  не  показания,  а  так...  Просит  у  кого-то
прощения, плачет, признается черт знает в чем.
   Мы насчитали сорок три эпизода, которые он взял на себя,  а  потом  я
ушел - надоело...
   - Не понял, - сказал Мещеряков. - Как это - надоело? Что-то  на  тебя
непохоже.
   - Тебе тоже надоело бы, - заверил его Сорокин. -  Двери  он  какие-то
резал, кошек распинал... Один наш юморист возьми и спроси  его:  а  это,
мол, не вы Листьева застрелили? Я, наверное,  -  говорит,  -  только  не
помню.
   - Он что, правда псих? - спросил Илларион.
   - Шинкарев? - уточнил Сорокин.
   - Да нет, юморист этот ваш.
   - Да нет, просто дурак.
   - А Шинкарев?
   - Ну, детальной экспертизы еще не было.  Его  смотрел  наш  психиатр.
Нашел сильнейший ситуационный психоз и нервный срыв, а насчет остального
сомневается. Да и то сказать, как  с  ним  разговаривать,  когда  он  то
кричит, то плачет?
   Илларион болезненно поморщился, представив себе эту картину.
   - В общем, он, наверное, действительно псих, - продолжал  Сорокин.  -
Признается во  всем  подряд.  Мы  его  спрашиваем:  милиционера  убивал?
Убивал, говорит,  но  где  и  как  -  не  помню.  Помню,  как  наручники
выбрасывал, это да. Где выбрасывал  -  помнит,  на  заводских  очистных™
Нашли мы эти наручники, и еще плащ-накидку офицерскую. Он говорит, что в
этой  самой  накидке  пенсионера  зарубил.  Топором...  Топор   дома   -
зазубренный весь, но чистенький, ни капли крови. Или нож этот, с которым
его Гранкин на пушку взял. Да, говорит, этим самым ножом я того гомика и
зарезал. Как зарезал, не помнит, и вообще понятия не имеет, что  это  за
гомик такой, где живет и как он к нему попал. Так что улик, почитай что,
никаких, кроме наручников да вещей этого Козлова, которые мы у Шинкарева
в подвале нашли. А их, между прочим, и подбросить могли. В  общем,  одна
болтовня, даже следственный эксперимент не проведешь.
   - Очень удобно, - заметил Мещеряков, по собственному почину  наполняя
рюмки. - Отпираться бесполезно, так он под дурака закосил. Все признает,
а доказать вы ничего не можете. Этакий псих-самозванец. Погоди,  он  вам
еще признается, что Освальда застрелил, и тоже не вспомнит, как.
   - Очень может быть, - сказал Сорокин. - Он все повторяет, что  внутри
него якобы кто-то живет-, ну, бред, в общем.
   - А, - негромко воскликнул Забродов, - здравствуйте, мистер Хайд!
   - Что? - не сразу понял Сорокин.  -  А,  это...  Да,  сходство  есть.
Правда, наш психиатр говорит, что такое случается в основном в кино да в
художественной  литературе.  Утверждает,  что  в  жизни  он  с  этим  не
встречался.
   - А что говорит его жена? - поинтересовался  Мещеряков.  -  Он  ведь,
кажется, женат?
   Сорокин быстро взглянул на Иллариона. Забродов выдержал  его  взгляд,
не дрогнув ни одним мускулом лица.
   - Женат, - сказал Сорокин. - Жена плачет.
   У меня сложилось такое впечатление, что она о чем-то  догадывалась...
Не могла не догадываться. Все-таки, жили под  одной  крышей,  спали  под
одним одеялом...
   - То есть, - заключил Мещеряков, - теперь вы ей пришьете соучастие.
   Сорокин  посмотрел  на  него  тяжелым  взглядом  и  медленно  покачал
головой.
   - Не знаю, как твоя, - сказал он, - а моя жена на ее месте  поступила
бы точно так же.
   - Твоя правда, - вздохнул Мещеряков. - Давайте за то, чтобы наши жены
не оказались на ее месте.
   Он поднял рюмку, и Сорокин с Илларионом последовали примеру.
   - Так что, - закусив, закончил Сорокин, - я дал кое-кому распоряжение
отрубить ее от этого дела. Что загрустил, Илларион? Считаешь, что  я  не
прав?
   - Прав, конечно. Бесспорно, прав. Просто почему-то Репа вспомнился.
   - Этот отморозок? С чего бы это вдруг?
   - Я же говорю - почему-то. Не знаю, почему.
   - А ты от Шинкарева не заразился? Тот тоже ничего не знает.
   Мещеряков сдержанно ухмыльнулся и  изящно  откусил  от  бутерброда  с
черной икрой. Илларион вспомнил, как этот лощеный кабинетный полковник в
свое время ел тушенку прямо из банки,  выковыривая  штык-ножом,  и  тоже
ухмыльнулся.
   - А что, полковники, - сказал он, переводя разговор на другую тему, -
не организовать ли нам с вами уху?
   - Не организовать ли нам  с  вами  цирроз  печени,  -  пробормотал  с
набитым ртом Сорокин,  который,  как  и  Мещеряков,  уже  начал  ощущать
действие алкоголя.
   Илларион строго посмотрел на милиционера.
   - Я сказал, уху, - повторил он. -  Бросьте  ваши  ментовские  штучки,
гражданин начальник. Ваш Гранкин сорвал мне рыбалку, я должен наверстать
упущенное.
   А вам не мешает слегка проветрить ваши начальственные мозги.
   - Ну-у, не знаю, - протянул  Мещеряков,  моментально  принимая  самый
озабоченный вид. - Вообще-то, работы невпроворот...
   - Поехали, полковник, - повернулся Илларион  к  Сорокину.  -  А  этот
хмырь пускай дальше сидит в своем  кабинете  и  играет  сам  с  собой  в
крестики-нолики.
   Я такое место нашел!
   - Место? - глубокомысленно переспросил Сорокин, энергично жуя. - Один
раз ты уже нашел место.
   Два дня жмуриков со дна вытаскивали. А, плевать,  поехали!  Что  я  -
жмуриков не видел?
   - Никаких жмуриков, - пообещал Илларион. - Готовь удочки.
   - А я? - спросил Мещеряков.
   - А ты работай. У тебя работы невпроворот.
   - Свинья ты, Забродов. Кто твой самый старый друг - я или этот  мент?
Кто хотел на тюрьму парашютный десант выбросить?
   - Хорошо, что не морской, - заметил Сорокин и фыркнул, найдя эту идею
очень забавной.
   - Да, полковники, - медленно сказал Илларион, обводя обоих  взглядом,
- а вы уже того... Может быть, хватит?
   - Ничего подобного, - сказал Мещеряков. -  Кто  хотел  напиться,  как
зюзя? Вот и давай, а то - "хватит"...
   Прошел еще час,  прежде  чем  полковники,  наконец,  засобирались  по
домам. Оба были непривычно пьяны, да  и  сам  Илларион  чувствовал,  что
давно уже не был в  таком  состоянии,  как  сейчас.  Когда  Мещеряков  и
Сорокин, кое-как попав руками в  рукава,  принялись  выяснять,  где  чья
шляпа, раздался звонок в дверь.
   Илларион сделал удивленное лицо и открыл дверь, благо стоял  рядом  с
ней. Хмель мгновенно  улетучился,  потому  что  на  пороге  стояла  Алла
Петровна Шинкарева.
   - Здравствуйте, - негромко сказала  она,  нервно  тиская  прижатый  к
груди  томик  Честертона.  -  Простите,  я,  кажется,  не  вовремя...  С
возвращением вас. Здравствуйте, - повторила она, увидев Сорокина.
   Сорокин в ответ неловко поклонился, тоже трезвея буквально на глазах.
Илларион со стыдом подумал, что от  них  троих  наверняка  с  чудовищной
силой разит спиртным, и посторонился.
   - Входите. Здравствуйте...
   - Так, - оживился Мещеряков, никогда не видевший ни Шинкарева, ни его
жену, и потому не уловивший драматизма ситуации, -  так-так-так...  Вот,
значит, как, Забродов? Так, да? Иметь таких знакомых и  скрывать  их  от
друзей? Разрешите представиться...
   - Андрей, - негромко сказал Сорокин, - кажется,  ты  забыл  на  столе
сигареты.
   - Надо забрать, - нахмурился  Мещеряков,  -  а  то  здесь  полон  дом
маньяков...
   Алла Петровна вздрогнула, как от удара хлыстом.
   - Я буквально на секунду, - торопливо сказала она. -  Вернуть  книгу.
Вот...
   - Спасибо, - сказал Илларион. - Не обращайте  на  нас  внимания.  Три
пьяных солдафона... Я... Поверьте, мне очень жаль.
   - Мне тоже. Я хотела...
   Она оглянулась на стоявшего в углу под вешалкой Сорокина.
   - Не обращайте на нас внимания, - сказал полковник. - Мы уже  уходим.
И потом, мы пьяны так, что наутро ничего  не  вспомним.  И..,  мне  тоже
жаль. Мещеряков! - громко окликнул он, заглядывая в комнату,  -  Где  ты
там?
   - Сигареты ищу, - раздался в ответ раздраженный голос Мещерякова.
   - В кармане посмотри.
   - Точно, в кармане... Вот спасибо!
   - Не за что. Пошли скорее.
   В прихожей образовалась короткая неловкая сумятица, но в конце концов
Сорокин  вытащил  упирающегося  Мещерякова  за   дверь,   попрощался   с
Илларионом и Аллой Петровной,  и  стало  слышно,  как  полковники  шумно
спускаются по лестнице.
   Он повернулся к Шинкаревой. Выглядела Алла Петровна именно  так,  как
должна выглядеть женщина, у которой  несколько  часов  назад  арестовали
мужа, и  не  просто  арестовали,  а  по  подозрению  в  том,  что  он  -
маньяк-убийца. Глаза были сухими, но  белки  казались  розоватыми,  веки
припухли, а нос некрасиво покраснел, натертый носовым платком. Платок  и
сейчас был при ней, судорожно сжатый в руке.
   - Я хотела извиниться, - сказала она сухим ломким голосом. - Понимаю,
что мои извинения могут показаться вам  неуместными,  но...  Мне  правда
очень жаль. В том, что произошло с вами, есть часть и моей вины.
   - В моей жизни случались вещи пострашнее,  чем  проколотые  шины  или
трое суток в камере, - успокоил ее Илларион. - Забудьте вы об этом.  Вам
сейчас нужно беречь силы, они вам  пригодятся.  Признайтесь  только:  вы
ведь обо всем знали?
   Она кивнула.
   - А что я могла сделать? Я пыталась помочь, но он...
   Она вдруг разрыдалась. Некоторое время Илларион молча стоял, не зная,
как поступить, а  потом  осторожно  погладил  женщину  по  голове.  Алла
Петровна немедленно прижалась к нему,  продолжая  плакать.  Илларион  не
отстранился, понимая, что она нуждается в поддержке.
   Прикосновение  женщины,  на  которую  он  совсем   недавно   поневоле
заглядывался, сейчас не волновало его, вызывая лишь легкую грусть.
   - Будь оно все проклято, - сквозь слезы  твердила  Алла  Петровна,  -
будь оно проклято™ Эта жизнь изуродовала мужа, а теперь его будут судить
и, может быть, даже расстреляют".
   - Не расстреляют, - сказал Илларион. - Сейчас не  расстреливают.  Ну,
не плачьте. Что же теперь...
   - Вы не понимаете, - давясь слезами, с трудом проговорила она. -  Мне
страшно. Холодно и страшно.
   Пленка на окне все время шевелится, шуршит...  Мне  кажется,  я  тоже
схожу с ума. Все время вздрагиваю, оборачиваюсь, как будто  он  здесь...
Он пытался меня убить.
   Вот, смотрите.
   Она отстранилась, закинула голову, и Забродов увидел  у  нее  на  шее
темные отпечатки. Еще он увидел совсем рядом со своим лицом полные  слез
расширенные глаза и полуоткрытые губы, за которыми  влажно  поблескивала
жемчужная  полоска  зубов.  Она  едва  заметно  подалась  к   нему,   он
почувствовал под своими ладонями ее узкие плечи, и тут мысль, целый день
ускользавшая от него, не давая  покоя,  вдруг  четко,  как  транспарант,
проступила в мозгу.
   - Я вас понимаю, - сказал он. - Если хотите,  можете  переночевать  у
меня. Я постелю себе на кухне.
   - Я не знаю, - растерянно проговорила она, отступая от него на шаг. -
Боюсь, я буду неверно понята...
   - Кем?
   - Да хотя бы соседями...
   - Плевать на соседей. Речь сейчас не о них, а о вас.
   Вы не поверите, но у меня тоже бывали моменты, когда  отдал  бы  все,
лишь бы знать, что поблизости есть хоть один человек, который  в  случае
чего придет на помощь или хотя бы выслушает. Так постелить вам?
   Она внимательно посмотрела на него.
   - Вы какой-то ненормально добрый, - сказала она. -  Только  зачем  же
вам спать на жестком полу?
   У меня нет предрассудков...
   - Зато у меня, к сожалению, есть, - мягко ответил  Илларион.  -  Если
захотите, мы можем вернуться к этому разговору позже, когда  вы  немного
придете в себя.
   Не хочу, чтобы под влиянием минутной слабости вы  сделали  что-то,  о
чем станете жалеть потом.
   - Я вам противна,  -  утвердительным  тоном  сказала  она.  -  Ничего
удивительного...
   - Вы мне очень нравитесь, - возразил Илларион. - Присядьте, сейчас  я
проветрю комнату и постелю. А завтра добудем  стекло  и  застеклим  ваше
окно.
   Куда это годится - встречать зиму с разбитым окном?
   Пока  он  проветривал  комнату  и  убирал  со  стола,  Алла  Петровна
приготовила ему чай.
   - Пейте, - сказала она, протягивая чашку.
   - Спасибо. А вы?
   - А я не хочу. Пойду умоюсь, а то я, наверное, похожа на привидение.
   Она ушла. Илларион еще некоторое время постоял, держа в руке чашку, а
потом аккуратно вылил чай в раковину - пить совершенно не хотелось.

Глава 18

   Он открыл глаза и сразу понял, что виски и коньяк сыграли с ним  злую
шутку - вместо того, чтобы лежать и обдумывать пришедшую  ему  в  голову
мысль, он заснул.
   Он не стал  шевелиться  и  даже  снова  закрыл  глаза,  оставив  лишь
маленькую щель, чтобы можно было  сквозь  полупрозрачную  завесу  ресниц
видеть красно-сине-зеленые сполохи рекламы за окном.
   Он лежал, ощущая лопатками, спиной, ягодицами твердые доски  пола,  и
вдыхал удушливую вонь паленой бумаги,  становившуюся  сильнее  с  каждой
секундой.
   "Книги, - подумал он. - Черт подери, книги!"
   Огромным усилием воли он  заставил  себя  лежать  неподвижно.  Скорее
всего, это были еще не книги. Если бы занялись книги, в соседней комнате
уже бушевало бы ревущее пламя - старая бумага горит хорошо, так же,  как
и растрескавшаяся от времени кожа переплетов.