устя рукава.
   Лопатин  прервал   свои   саркастические   размышления   и,   странно
скособочившись и до боли скосив глаза,  оглядел  ворот  и  плечи  своего
темно-синего пиджака. Результаты осмотра были неутешительны.
   - Ни хрена ваш "Хэд-н-шолдерс" не помогает,  -  горько  констатировал
следователь Лопатин, обращаясь к господам Проктору и  Гэмблу.  -  Только
деньги дерете, морды заокеанские.
   Он выбрался из-за стола и, тяжело ступая, подошел к  окну.  За  окном
вовсю светило солнце, и все, что не было  покрыто  асфальтом  и  камнем,
буйно зеленея, радостно перло во все стороны. Девушки щеголяли в  тонких
колготках, а кое-кто  и  без.  Константин  Андреевич  с  трудом  подавил
тяжелый вздох: девичьи ножки всю жизнь были его слабым местом, не говоря
уже о том, что на улице стояла поздняя весна, по сравнению с которой его
насквозь прокуренный кабинет казался каким-то особенно убогим и тесным.
   Привычным усилием воли  подавив  приступ  клаустрофобии,  следователь
Лопатин отвернулся от окна, утвердился за столом  и  снова  придвинул  к
себе папку, при одном взгляде на которую к горлу подкатывала  тошнота  и
начинала раскалываться голова. Так...
   "А может быть, плюнуть? - подумалось ему. - Но ведь явная же мокруха,
причем, судя по всему, заказная: все ценности на месте,  а  если  что  и
пропало,  то  наверняка  какие-нибудь  бумаги  -   главбух   все-таки...
"Глухарь", стопроцентный  "глухарь"...  Никто  ничего  не  видел,  никто
ничего не слышал, все были в полной  уверенности,  что  он  на  солнышке
нежится, и нашли его почти через неделю - по запаху... Плюнуть?"
   Впрочем, он прекрасно понимал, что плевать на  это  дело  не  станет,
хотя это было бы полезнее для здоровья - плюнуть,  закрыть  дело,  сдать
фиолетовую папку в архив и забыть к такой-то матери и про Иргера  с  его
Мальтой и "смит-вессоном", и про того, кто этого самого Иргера  замочил.
Как ни странно, но в этом деле следователю  Лопатину  чудилась  какая-то
перспектива, что-то такое маячило за казенными милицейскими протоколами,
пыталось  прорваться,  докричаться  до  него  сквозь  всю  эту  пыльную,
заплесневелую суконщину... Что же это было?
   Он раздраженно перелистал страницы дела, потом,  взяв  себя  в  руки,
принялся перечитывать все с  самого  начала  -  протокол  осмотра  места
происшествия,   показания   свидетелей,    показания    подчиненных    и
начальников...
   Генеральный директор "Форта", некто Агапов  Григорий  Егорович..,  ну
что за имечко, честное слово.., так вот, этот Агапов показал, что Иргера
знает уже восемь лет, со дня основания "Форта", который был тогда просто
строительным  кооперативом.  Бодр,  жизнерадостен  и  весел...   Он   не
понимает, видите ли, что послужило причиной трагедии... Я  вот  тоже  не
понимаю, а хотелось бы... Только с вами разве поймешь?
   Лопатин вдруг замер, как унюхавшая дичь гончая. Ах ты,  ч-ч-черт,  да
вот же оно! Прямо-таки лезет в глаза из каждой строки: Агапов, "Форт"...
Как же можно было не заметить такое? Агапов, тот  самый  Агапов,  и  тот
самый "Форт"... Это же прямо по Наталье Дарьяловой - у  всех  на  устах!
Мать моя женщина!..
   Забыв о данном себе и жене обещании выкуривать не больше пяти сигарет
в день, Константин Андреевич залез в пачку и выкопал из  нее  кривоватую
сигарету, откинулся на спинку  кресла,  глубоко  затягиваясь  и  прикрыв
глаза тяжелыми от усталости веками.  Это  дело  необходимо  как  следует
обмозговать, ибо сулило оно немало - как в случае победы, так и в случае
поражения. При надлежащей раскрутке  дело  обещало  получиться  громким:
скандал вокруг "Форта" не утихал уже  с  полгода,  то  вроде  бы  совсем
затухая, то вдруг  разгораясь  с  новой  силой  Так  что,  ущучив  этого
скользкого Григория Егоровича, следователь Лопатин  мог  рассчитывать  в
ближайшее время занять кресло прокурора: старику давно пора отправляться
на пенсию, удить рыбу и чесать  поясницу,  вспоминая  былые  героические
дни. В случае же неудачи...
   Впрочем, о неудаче думать не  хотелось,  и  Лопатин  стал  думать  об
Агапове - том самом Агапове, который во время прошлых  выборов  чуть  не
прошел в Думу, том самом, который за восемь лет  практически  на  пустом
месте,  из  ничего,  построил  крупнейшую   подрядную   фирму,   которая
мало-помалу прибирала к рукам уже и кремлевские заказы.  Ходили  упорные
слухи, что Агапов этими  заказами  приторговывает  за  бугром.  В  слухи
верилось: западные фирмы рвали подряды друг у друга из рук, и  на  месте
Агапова мало кто удержался бы от соблазна пополнить свои валютные счета.
Кто же поверит, что там, где он сам непременно украл  бы,  другой  вдруг
возьмет и не украдет?
   Шалишь, подумал Константин Андреевич. Я в это тоже не верю. Тем более
что впереди выборы, а избиратель  нынче  пошел  сволочной  -  словам  не
верит, подавай ему деньги.., прямо сейчас и как можно  больше.  Так  что
если допустить, что наш Григорий  Егорович  брал  (и  берет)  взятки  от
зарубежных субподрядчиков,  то  и  господин  Иргер  получается  довольно
интересной фигурой.  Не  бывает  так,  чтобы  генеральный  хапал  обеими
руками, а главбух ничего не знал. Знал, наверняка знал, и знал  много...
Любой на месте Агапова задумался бы: а не  прибрать  ли  Михаила  нашего
Наумовича от греха подальше, пока не проболтался?
   - Хе, - потирая руки, сказал Константин Андреевич фиолетовой папке  -
Хо!
   Усталость как рукой сняло - он был бодр и готов к действию.  Впрочем,
посмотрев на часы, он несколько увял: рабочий день давно  закончился,  а
вместе с ним закончилась рабочая неделя. Господин Иргер, надо  полагать,
уже освоился на том свете - как-никак, с момента его смерти прошла ровно
неделя без каких-нибудь полутора часов. Константин Андреевич раздавил  в
пепельнице окурок, захлопнул фиолетовую  папку  с  делом  Иргера  и,  не
вставая, спрятал  ее  в  сейф:  Михаилу  Наумовичу  больше  некуда  было
торопиться, а следователь Лопатин  нуждался  во  времени  для  серьезных
размышлений. Тесноват кабинетик, привычно подумал Константин  Андреевич,
запирая дверцу сейфа. Пора переезжать, ох пора!
   По самому краю сознания теплым солнечным зайчиком скользнула в высшей
степени соблазнительная мысль о  том,  что  за  плоды  его  размышлений,
подкрепленные доказательствами, господин  Агапов  мог  бы  без  раздумий
отвалить немалую сумму, но Константин Андреевич, хоть и не  без  усилий,
прогнал эту провокационную мыслишку прочь. Как человек опытный, он знал,
что шантаж, при всей его несомненной доходности, является очень  опасным
бизнесом. В данном же случае, если его догадкам  суждено  подтвердиться,
риск  становился  просто  смертельным:  господин  Агапов  мог  заплатить
шантажисту пулей. Возможно, это и послужило причиной смерти Иргера.
   - Ладно, - сказал  следователь  Лопатин  своему  облупленному,  давно
нуждавшемуся в покраске сейфу, - там видно будет. Пора к пенатам.
   При воспоминании о пенатах он слегка  поморщился  -  почти  незаметно
даже для себя. На эти выходные мадам Лопатина запланировала  поездку  на
дачу, а Константин Андреевич с гораздо большим удовольствием пережил  бы
острый приступ дизентерии, чем одну такую поездку: к  числу  ковырятелей
земли он не относился и возвращался из своих земледельческих  экспедиций
совершенно разбитым. Когда-то в минуту слабости уступив жене и приобретя
дачный участок, он потом бессчетное число раз  проклинал  себя  за  это.
Впрочем, проклинай не проклинай, а для того, чтобы  не  уступить  напору
мадам Лопатиной, требовалась  стальная  воля  древних  землепроходцев  и
немалое мужество, которым Константин Андреевич, как это  ни  прискорбно,
не обладал в достаточной степени.
   Кряхтя и вздыхая,  следователь  прокуратуры  Лопатин  выбрался  из-за
стола, набросил на плечо ремень сумки и покинул  свой  кабинет,  заперев
его двумя оборотами ключа.
   Улица, как душная горячая перина, встретила его  неожиданным  теплом.
Окончательно махнув рукой на свои попытки воздержания, Лопатин закурил и
неторопливо  направился  к   метро,   с   глубокой   заинтересованностью
разглядывая по дороге девичьи ножки, которых на улицах и  в  самом  деле
оказалось великое множество.  На  фоне  этого  резвого  соблазнительного
частокола предстоящий дачный вояж  выглядел  совсем  уж  кисло:  пыльная
земля, мозоли на ладонях, грязь под ногтями и постоянно  маячащая  перед
глазами необъятная корма мадам Лопатиной, задранная к  небу,  как  ствол
зенитного орудия. Это была тоска. Это была безнадега.
   Константин Андреевич, не сдержавшись, процедил сквозь зубы  невнятное
ругательство и вместе с толпой других страдальцев  нырнул  в  разверстую
пасть метро.

Глава 2

   Увидев книжный развал, Илларион Забродов включил указатель поворота и
аккуратно припарковал  автомобиль  у  тротуара.  Двигатель  потрепанного
"Лендровера" замолчал,  издав  напоследок  вздох,  в  котором  Иллариону
почудилось скрытое облегчение.
   - Ну-ну, - сказал Илларион машине, - что это еще за выдумки?
   Он  поймал  себя  на  том,  что  в  последнее  время  стал  все  чаще
заговаривать  с  "Лендровером",  как  с  живым  человеком,   и   коротко
усмехнулся: а что? Машина прошла с ним огонь и воду и медные трубы,  так
что он ничуть не удивился бы, если бы однажды в ответ на какую-нибудь из
его реплик "Лендровер" послал бы его подальше человеческим  голосом.  Он
даже представил себе этот голос:  немолодой,  хрипловатый,  басистый,  с
металлической  реверберацией,  как  у   жестяного   робота   из   старых
фантастических фильмов.
   - Здравствуй, маразм, - тихо  сказал  Илларион  Забродов,  выходя  из
машины и запирая дверцу, и беззвучно рассмеялся.
   Чтобы  попасть  к  развалу,  ему  пришлось  сделать  небольшой  крюк,
спуститься в подземный переход и снова подняться на поверхность  уже  на
другой стороне улицы.
   Выбравшись из-под земли, он  привычно  оглянулся  на  машину.  Вид  у
"Лендровера" и в самом деле был усталый:
   Илларион неделю колесил  по  проселкам  и  заросшим  лесным  дорогам,
отыскивая новые  места  для  рыбалки,  и  теперь  его  автомобиль  остро
нуждался в мойке. И конечно же, возле машины уже стоял зевака - какой-то
мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, лица которого Илларион с  такого
расстояния не разглядел. На автомобильного вора мужчина похож не  был  -
возраст не тот, и Илларион махнул на него рукой.
   Развал появился в этом месте  совсем  недавно,  раньше  Илларион  его
здесь не видел, и теперь он с интересом двигался между рядами торговцев,
внимательно вглядываясь в пеструю россыпь обложек и названий  в  надежде
обнаружить в этой  куче  хоть  одну  настоящую  жемчужину.  Хождение  по
книжным развалам в последнее время стало делом  неблагодарным:  ощущение
было как у старателя,  пытающегося  мыть  золото  в  давно  выработанном
карьере, и  Илларион  действовал  скорее  по  привычке,  чем  в  надежде
что-нибудь приобрести.
   Издали заметив приметные обложки серии военных мемуаров, он ненадолго
остановился возле старика, продававшего,  по  всей  видимости,  то,  что
осталось  от  его  личной  библиотеки:  жалкая  кучка  книг,  таких   же
потрепанных, как и он сам. Но и здесь его ждало разочарование:  то,  что
мог предложить продавец, у Иллариона уже было.
   Он перебросился со стариком парой незначительных замечаний, посетовав
на  засилье  ширпотреба  во  всех  областях  жизни,  в  том  числе  и  в
книгопечатании, пожелал ему успеха в  торговле  и  не  спеша  направился
обратно к машине. По дороге он заметил,  что  давешний  зевака  все  еще
стоит возле "Лендровера" и, более того, уже принялся выводить пальцем на
пыльной поверхности  крыла  какие-то  узоры.  Вот  это  уже  хамство!  -
Забродов терпеть  не  мог  такого  рода  народное  творчество,  -  и  он
заторопился с твердым намерением оборвать художнику руки.
   Он спустился в переход, про себя дивясь тому, насколько странна и  до
непонятности  примитивна  психология  некоторых  сограждан.  Ведь   вот,
казалось бы, солидный дядечка, в пиджаке и, несмотря на более чем теплую
погоду, даже в шляпе - бизнесмен или чиновник, судя по виду, а не  нашел
себе лучшего развлечения, чем разрисовывать чужую машину. Прямо  холеным
бизнесменским или там чиновничьим пальцем по грязному крылу... "Бедняга,
- подумал Забродов, - совсем обалдел от жары и безделья...
   Или это, прямо по Фрейду, детский комплекс? Не  успел  он,  понимаете
ли, в младые годы на машинах нарисоваться, мало тогда  было  машин,  тем
более, иномарок..."
   Впрочем, поднявшись на поверхность земли, он увидел, что  на  пыльном
оливково-зеленом  металле  переднего  крыла   "Лендровера"   красовалась
примитивно нарисованная рожица -  просто  кривоватый  кружок  с  точками
глаз, дурацкой улыбкой, палочкой носа и похожими  на  ручки  заварочного
чайника ушами. Довершала картину  подпись,  сделанная  полукругом.  "Это
Забродов", - поясняла подпись на тот  случай,  если  Илларион  вдруг  не
узнает себя в круглолицем уродце.
   Поначалу Илларион даже не  понял,  в  чем,  собственно,  дело  -  ну,
Забродов.., кто же еще, ведь машина-то его! - и лишь секунду  спустя  до
него дошло: откуда прохожему зеваке было знать фамилию владельца машины,
которую он решил украсить плодами своего сомнительного творчества?
   Илларион  принялся  озираться,   отыскивая   глазами   живописца,   и
немедленно обнаружил его: гениальный художник и не  думал  скрываться  с
места преступления, а, напротив, стоял рядом с машиной,  имея  неуместно
довольный вид и  покуривая  сигаретку,  словно  совершил  невесть  какой
подвиг и теперь наслаждался заслуженным отдыхом. Его светло-серая легкая
шляпа была легкомысленно сдвинута на затылок, открывая незагорелый  лоб,
на котором первым делом бросался в глаза аккуратный треугольный шрам над
левой бровью. Брови у него, как и когда-то, были густые и  широкие,  вот
только цвет их изменился: они стали словно подвиты серебристой паутиной,
и та же паутина поблескивала на висках - много, слишком много паутины...
"Стареем", - подумал Илларион, делая шаг навстречу старому  знакомому  и
отводя руку для рукопожатия.
   Живописец небрежно, до боли знакомым Иллариону жестом  уронил  окурок
на асфальт и растер его подошвой дорогого  кожаного  ботинка.  Это  было
почти ритуальное действо, разом перенесшее Иллариона с московской  улицы
в раскаленные пыльные горы. Там, в горах,  этот  человек  точно  так  же
небрежно ронял окурок под ноги  и  растирал  его  подошвой.  Вот  только
вместо кожаных туфель были на нем тогда старенькие,  прошедшие  огонь  и
воду кроссовки,  а  вместо  тощей  папки  держал  он  тогда  под  мышкой
пристрелянный АКМ с обшарпанным прикладом, на котором  живого  места  не
было от зарубок. И земля была не та, и одежда, и время. И сами они  были
не те.
   Растоптав окурок, живописец тоже шагнул навстречу Иллариону, сверкнув
всегдашней своей ослепительной улыбкой. Лицо изменилось  -  осунулось  и
постарело, а вот улыбка осталась та же:  большие,  без  единого  изъяна,
желтоватые от табака зубы, рот  до  ушей  -  не  улыбка,  а  воплощенное
дружелюбие. От этой улыбки в целом  заурядное  лицо  его  словно  ожило,
осветившись изнутри, и разом помолодело лет на двадцать.
   - Ага, - сказал живописец, - явился!
   Голос у него тоже остался  прежним  -  отлично  поставленный,  как  у
телевизионного диктора, но при этом с некоторой мужественной  хрипотцой.
Голос героя-любовника, покорителя диких земель и женских сердец. Весь он
был такой - мужикам на зависть, а бабам на погибель: почти двухметрового
роста, плечистый, улыбчивый,  с  лучистыми  карими  глазами,  сильный  и
гибкий - настоящий офицер, гордость любой армии, храбрец, умница,  каких
поискать, - капитан Николай Балашихин в полный рост.
   Две твердые, как дубовые доски,  ладони  сошлись  в  крепком  мужском
рукопожатии,  и   Илларион   помимо   воли   вспомнил   слова   О'Генри,
утверждавшего, что в тисках такого  рукопожатия  гибнут  любые  микробы.
Некоторое время двое бывших сослуживцев стояли молча, не разнимая рук.
   Это был один из  любимых  трюков  Балашихина,  который  он  применял,
правда только к друзьям, не распространяя на людей незнакомых:  схватить
человека за руку и жать, пока тот не попросит пощады. Впрочем, в  данном
случае он не  на  таковского  напал:  Илларион  хорошо  помнил  эту  его
привычку и сам был не дурак помериться руками.
   - Ага, - с видимым удовлетворением повторил  Балашихин,  -  есть  еще
порох в пороховницах!
   - А ты думал, - ответил Илларион.
   Они коротко обнялись - оба не любили долгих  нежностей  -  и  наконец
прервали рукопожатие.
   - Вот черт  здоровенный,  -  сказал  Илларион,  растирая  отдавленную
ладонь. - Откуда ты взялся?
   - От верблюда, - радостно доложил Балашихин. -  Я  теперь  москвич...
Лимита, одним словом.
   - Оно и видно. Шутки у тебя,  по  крайней  мере,  соответствующие,  -
сказал Илларион, кивая в  сторону  машины,  с  переднего  крыла  которой
глядела идиотская рожица.
   - Просто не мог удержаться, - рассмеялся тот. - Иду по улице, смотрю:
мама моя! - забродовский драндулет! Он, думаю,  или  не  он?  Не  может,
думаю, быть, чтобы он - все-таки столько воды утекло...  Присмотрелся  -
нет, таки он! Да и  кто  еще  решится  по  Москве  на  таком  мастодонте
раскатывать? Железный ты мужик, Забродов.
   Ни хрена не меняешь - та же тачка, тот же камуфляж...
   - Это я на рыбу ездил, - сказал Илларион.
   - Бедная рыба, - заметил Балашихин.
   - Не без этого, - скромно согласился Забродов. - А ты, я вижу, совсем
обуржуазился: пиджачок, галстучек.., шляпочка, папочка...  Часом,  не  в
политику подался?
   - Боже упаси, - рассмеявшись, ответил Балашихин. - Уж лучше  я  пойду
препараты для быстрого похудения распространять, чем это...
   - И как торговля? - с невинным видом поинтересовался Илларион.
   - Обижаешь, капитан, - сказал Балашихин. - Это  же  была  метафора...
Или гипербола? Черт, со школы их еще путаю...
   - Я, брат, уже не капитан, - сказал Забродов.
   - Ну поздравляю, - оживился Балашихин.  -  Наконец-то  ты  до  майора
дослужился! А мы, помнится, с ребятами об  заклад  бились,  что  тебе  с
твоим характером  майором  не  бывать.  На  ящик  водки,  между  прочим,
спорили. Только где мне их теперь искать, чтобы выигрыш получить...
   - Твое  счастье,  -  заметил  Илларион.  -  Не  придется  ящик  водки
отдавать. Я не капитан, а капитан в отставке.
   - Оба-на! - воскликнул Балашихин. - Это как же?
   - Да так, - пожал плечами Илларион. -  Долгая  история  и  совершенно
неинтересная.  Если  коротко,  то  ребята  были  правы:   характером   с
начальством не сошелся.
   - Как обычно,  -  констатировал  Балашихин.  -  Значит,  ты  тоже  на
пенсии...
   - Почему тоже? - спросил Илларион.
   - Так ведь и я  нынче  пенсионер,  -  сообщил  Балашихин.  -  Правда,
майорские звезды мне все-таки навесили - в утешение, надо думать.
   - Сократили? - с сочувствием спросил Илларион.
   - Так точно. Попал под раздачу  -  реформирование,  реструктуризация,
сокращение, укрупнение, переименование... - Он скривился. - Ладно, пусть
у них голова болит, как без  майора  Балашихина  дальше  жить,  а  я  уж
как-нибудь и без них не пропаду.
   - И что поделываешь?
   - Да так, - едва заметно замялся бывший майор.
   Заминка эта не ускользнула от взгляда Иллариона Забродова и не  очень
ему понравилась. Впрочем, подумал Илларион, в наше время каждый выживает
как умеет.
   Хоть памперсами торговать, лишь бы был результат...
   - Волка ноги кормят, в общем. Слушай, Забродов,  мы  что  же,  так  и
будем здесь стоять? Всухую? Я тебя, дьявола, сто лет не видел.
   - А ты не занят? - спросил Илларион.
   - Отчасти,  -  пожал  плечами  Балашихин.  -  Это  все  ерунда.  Хочу
погулять. Где тут ближайший водопой?
   Я угощаю.
   - Мысль сама по себе заманчивая, - с  некоторым  сомнением  в  голосе
произнес Илларион, хорошо помнивший,  что  такое  "гулять"