мандир группы,  а
гулящая жена. Капитан Забродов  закурил  сигаретку  и  стал  внимательно
присматриваться к рядовому.
   Под  этим  отеческим   взглядом   рядовой   увял,   смешался,   начал
спотыкаться,  повторяться  и  нести  уже  совершеннейшую  бессвязицу   и
нелепицу.  Послушав  еще  минуты  две,  Забродов  потушил   сигарету   в
консервной  банке,  заменявшей  ему  пепельницу,  аккуратно  отложил   в
сторонку книгу, которую почитывал на сон грядущий и, не меняя  выражения
лица, со  всего  размаха  ахнул  кулаком  по  столу  -  очень  неудачно,
поскольку стол был вовсе не стол, а просто лист  фанеры,  положенный  на
деревянные козлы, так что звука никакого  не  получилось,  а  получилось
черт знает что -  книга  полетела  в  одну  сторону,  фонарь  в  другую,
пепельница взлетела к брезентовой крыше палатки,  запорошив  пеплом  все
вокруг, как какой-нибудь недоделанный Везувий, а проклятая  фанера  косо
свалилась на земляной пол. Впрочем, рядовому такому-сякому звук  уже  не
требовался - ему хватило того, что он увидел, и он  раскололся.  Правда,
сначала Забродов заставил его помочь  навести  в  палатке  относительный
порядок.
   Рядовой  поведал  Забродову,  что  плановые  зачистки  не  нравились,
оказывается, далеко не всем. Один веселый старлей, к примеру, отправил в
Союз  чуть  ли   не   тонну   разного   барахла:   ковры,   магнитофоны,
видики-шмидики, тряпки, чеканную посуду ручной работы  и  прочий  мелкий
мусор, в том числе золотишко и кое-какое оружие  -  коллекционное  и  не
очень. Упереть все это на своем горбу он, само собой, был не в состоянии
и  потому  понемногу  пригружал  своих  солдатушек,   чтоб   не   ходили
порожняком.
   А дальше? - спросил  капитан  Забродов,  ощущая,  как  немеет  лобная
кость, словно он в жаркий день хватанул ледяной, только что из  колодца,
воды.
   А что - дальше? - пожал плечами  рядовой.  Отстегиваешь  "крылышкам",
пакуешь барахло в цинковый гроб, грузишь это дело в "черный тюльпан" - и
тю-тю.
   Подробностей рядовой, конечно, не знал, но нетрудно было догадаться о
том, что происходило с гробом дальше: на территории Союза его  встречали
"безутешные родственники" и увозили -  куда  там  увозят  такие  вещи..,
домой, что ли.
   - Ты почему с автоматом, спросил Забродов, - в карауле, что ли? Ну  и
иди себе, карауль...
   - А мой рапорт? - спросил этот мальчишка.
   - Ты что, - удивился Забродов,  -  дурак?  Зачем  тебе  переводиться?
Служи спокойно. Спасибо, солдат...
   Рядового звали Костей, Костей Славиным. Вот  он-то  как  раз  мог  бы
стать поэтом, если бы той ночью  в  карауле  ему  не  перерезали  горло.
Караулы после этого происшествия удвоили - духи  совсем  обнаглели,  раз
начали нападать на часовых, - а особое мнение капитана Забродова  так  и
осталось только  его  личным  мнением,  ничем  не  доказанным  и  потому
пустопорожним. Старший лейтенант Званцев  с  треском  вылетел  из  армии
вообще и из спецназа в частности. Он мог бы вылететь и из жизни, если бы
набежавшие на шум офицеры под предводительством Мещерякова не отняли его
у Забродова. Это, кстати, получилось у них далеко не сразу, и Мещерякову
тогда вторично разбили его благородный нос - тогда уже майорский...
   Где был в это время Балашихин, Илларион не помнил: не то перевели его
куда-то,  не  то  как  раз  тогда  валялся  он  в  госпитале  со   своей
простреленной ногой, но при событиях не присутствовал и подробностей  не
знал. Федотов с Мещеряковым тогда  приложили  максимум  усилий  к  тому,
чтобы погасить скандал  в  самом  зародыше.  Народ  в  спецназе  тертый,
бывалый, рты у всех устроены так, что ни одной отмычкой не  отопрешь,  а
гласность для них и в нынешнее время - пустой  звук,  не  говоря  уже  о
временах тогдашних, так что все стихло очень  быстро.  Забродов  ушел  в
очередной рейд, а когда вернулся, то обнаружил, что никакого Званцева  в
части словно бы  никогда  и  не  было  -  в  списках,  так  сказать,  не
значился... Он тогда махнул рукой, а теперь вот оказалось, что зря...
   Он остановил машину  и  вышел.  Прислонился  к  гранитному  парапету,
закурил, чувствуя, как  налетающий  с  реки  ветерок  треплет  волосы  и
забирается под пятнистую ткань куртки, и стал  смотреть  на  закопченные
приземистые корпуса МоГЭС на другом берегу  реки.  Мимо  проплыл  речной
трамвай - яркое пятно цвета и звука, бьющее  в  глаза  пестротой  летней
одежды, шевелящее мажущими руками  туристов,  поющее  голосом  какого-то
очередного певца-однодневки... Илларион  почти  не  увидел  его:  речной
трамвай был из совершенно иного временного потока, нежели тот, в котором
пребывал сейчас бывший инструктор спецназа. Они одновременно  находились
рядом и за миллион километров друг от друга, разделенные  невидимой,  но
неразрушимой пленкой - той самой, которая  разделяет  дневную  и  ночную
сторону жизни. Забродов был  занят:  он  обживался  на  ночной  стороне,
входил  в  нее,  врастал  нервными  окончаниями,  расконсервируя  Органы
чувств,  которые  на  дневной  стороне  не   имеют   ни   названия,   ни
употребления, а потому принято считать, что они у человека отсутствуют.
   "Ведь вот что странно, - подумал он.  -  Всю  жизнь  из  меня  делали
зверя: пришел, разорвал противнику глотку и тихо ушел. А что получилось?
Получился, смею надеяться, неплохой охотник. Деньги, что  ли,  начать  с
Мещерякова брать? Что я на него бесплатно вкалываю?
   Только что с него, с полковника, возьмешь? Вот Агапов  -  это  да.  У
него бабок немеряно, он бы не поскупился...
   Вот так же рассуждал и Балашихин. Как только  ты  ставишь  деньги  во
главу угла, можешь считать себя покойником, потому что, как бы ты за них
ни дрался, всегда найдется кто-то,  кто  любит  деньги  сильнее  тебя  и
дерется за них злее. Вот и разрешился наш спор, Балашихин.
   Не пойму только, кто из нас  что  и  кому  доказал.  Собственно,  так
обычно и бывает со спорами. Ничегошеньки в них не рождается, кроме новых
споров.
   Зачем спорить? Позади тебя стоит машина.  "Беретта"  в  бардачке.  На
этот раз я не буду валять дурака и размахивать руками. Один выстрел -  и
эта куча дерьма навеки  уберется  с  моей  дороги  независимо  от  того,
двигаюсь я по кругу или по спирали. Ну, пусть не один - их там много, и,
как минимум, половина из них лояльна по отношению к своему работодателю:
Званцев во все времена был настоящим очаровашкой, да и платит он  им,  в
конце концов, неплохо... Это все дела  не  меняет  -  один  выстрел  или
двадцать один. Просто  это  было  бы  как  раз  то,  чего  я  всю  жизнь
старательно избегал - тайная расправа без суда и следствия.
   Кажется, все. Я уже рассуждаю, как киллер.
   Пожалуй, на этом психологическую настройку пора закончить, а  то  как
бы мне все это не начало нравиться...
   А что? Как сказал бы Балашихин, это, по крайней мере, живое дело."
   Он вернулся за руль "Жигулей", вынул из  бардачка  пистолет,  засунул
его за пояс. Рассовал по карманам запасные обоймы. Некоторое время он  с
сомнением разглядывал оставшийся в бардачке шуршащий целлофановый пакет,
потом достал его, развернул и проделал  с  его  содержимым  манипуляции,
необходимые для того, чтобы подготовить его к использованию.
   В бардачке  лежало  еще  что-то.  Илларион  залез  поглубже,  нащупал
гладкий продолговатый брусок сигаретной пачки и выволок его наружу.  Это
и впрямь были сигареты - початая синяя  пачка  облегченных  "Пэлл-мэлл",
забытая, как видно, госпожой полковницей. Илларион усмехнулся,  вспомнив
Мещерякова, как он в лицах изображал  разговор  с  женой.  Улыбка  вышла
мимолетной и не очень веселой. Илларион приоткрыл пачку, понюхал,  вынул
из нее сигарету и закурил. Некоторое время  он  сосредоточенно  дымил  с
видом профессионального дегустатора, потом выбросил сигарету в окно.
   - Трава, - сказал он вслух и запустил двигатель.
   После "Лендровера" он чувствовал себя  за  рулем  "Жигулей"  неловко,
словно ненароком взгромоздился на трехколесный велосипед. Все здесь было
какое-то игрушечное, и, кроме того,  Илларион,  привыкший  очеловечивать
технику, никак не мог отделаться от ощущения,  что  машина  его  боится.
Говоря по чести, у "шестерки" были на то веские  причины:  последняя  их
поездка закончилась для машины весьма плачевно.
   - Ну брось, малышка, - ласково сказал Илларион машине. - Обещаю,  что
мы больше не будем штурмовать генеральские дачи.
   Самое смешное заключалось в том, что он сам в это не верил.

Глава 14

   Директор  частного  охранного  агентства  Андрей   Игоревич   Званцев
сосредоточенно грыз ногти.
   Эта нехорошая привычка,  в  общем-то  несвойственная  его  утонченной
натуре, появилась у него довольно давно - еще в те, успевшие подернуться
тонким флером забвения времена, когда он со скандалом ушел из армии.
   Тогда он сильно нервничал, давал себе  глупые  клятвы  и  вообще  был
дураком - правда, не таким все-таки,  как  Забродов.  Вскоре  после  его
увольнения оказалось, что этот бешеный идеалист действовал  Званцеву  во
благо: на гражданке тоже можно было жить, и жить  весьма  непыльно.  Так
что его невроз очень быстро  прошел,  равно  как  и  сопровождавшая  его
привычка обгрызать ногти до самого мяса.
   Теперь привычка  вернулась  -  вдруг,  скачком,  без  предупреждения.
Дураком Званцев  перестал  быть  давно  и  потому  немедленно  распознал
забытый, казалось бы, симптом и верно угадал его причину.
   Причин было несколько.
   С некоторых пор все вдруг  пошло  кувырком,  запутавшись  в  какой-то
непонятный ком, который катился не туда, куда направлял его  Званцев,  а
куда заблагорассудится, наматывая на себя все новые нелепости.  Званцеву
было не впервой преступать закон. Уголовный кодекс был просто  одним  из
препятствий на пути к успеху, дырявым забором, через  и  сквозь  который
лазили все, кому не лень. Как поется  в  популярной  у  народа  песенке:
созрели вишни в саду у дяди Вани. А дядя Ваня с  тетей  Груней  нынче  в
бане... И кто посмел бы бросить в него за это камень?
   Если  вы  тратите  годы  на  то,  чтобы  натаскать  породистого  пса,
целенаправленно делаете из него зверя наподобие  собаки  Баскервилей,  а
потом вдруг выгоняете его на улицу, - как  вы  думаете,  что  он  станет
делать? Может быть, пойдет на помойку - рыться в  отбросах  и  харчиться
объедками? Конечно, мечтать не вредно.
   Но теперь все шло не так. Начиналось все вроде бы за здравие: Лопатин
был у них, можно сказать, в кармане, и Агапов,  казалось,  был  доволен,
только очень торопил.
   Наверное, из-за этой чертовой спешки все и пошло наперекосяк.  Теперь
не Званцев выбирал жертвы, они сами выскакивали на него, как  кабаны  из
кустов, и ему приходилось  стрелять  навскидку,  надеясь,  что  рука  не
подведет. Пока что  рука  не  подводила,  но  он  был  профессионалом  и
понимал, что вечно так продолжаться не может.
   Когда разработанный тобой план рушится и ты начинаешь драться вслепую
- жди беды.
   Собственно, все было не так уж плохо: никакого Апокалипсиса  пока  не
наблюдалось, а его подчиненные были уверены, что все на мази, но он  уже
угадал надлом безошибочным чутьем профессионала и  теперь  с  бессильной
яростью наблюдал, как надлом  этот  растет,  превращаясь  в  трещину,  в
пропасть, в какой-то чертов Гранд Каньон, куда грозило  вот-вот  рухнуть
все его годами возводившееся благополучие.
   Сначала карты спутал этот идиот Балашихин, совершенно потерявший  над
собой контроль, стоило запахнуть шальными  деньгами.  Потом  влезла  эта
бабища, жена Лопатина, со своей жадностью. Кстати,  подумал  Званцев,  я
ведь еще не решил, что делать с этим придурком Васильком...
   Вообще, подумал он, это был не самый лучший ход - все эти  кассеты  и
фальшивые деньги. Слишком поспешный,  слишком  лежащий  на  поверхности,
слишком грубый... Следовало, конечно, работать  тоньше  -  это  было  бы
гораздо дольше, но зато наверняка. Но  Агапов!  Агапов  торопил,  Агапов
требовал, Агапов, черт возьми, орал, брызгая слюной, как будто  это  он,
Званцев, был виноват в том,  что  у  уважаемого  всеми  без  пяти  минут
депутата рыльце в пушку. Нужен был ему этот Иргер... Компромат  собирал?
Да леший с ним, кто в наше время не  собирает  компромат?  У  меня  его,
между прочим, на дорогого Григория Егоровича столько же, сколько было  у
Иргера, если не больше, и что теперь? Ну убрали Иргера.  Санек,  сволочь
безрукая, подумал Званцев. Ведь просил же: аккуратно... Вся беда в  том,
что работать приходится с любителями. Самому повсюду  не  успеть,  да  и
положение не то.
   А любители вечно все портят, как бы ни старались. Отсюда - Лопатин  и
все прочее: убийство Балашихина, убийство этой  рыжей  шлюхи,  а  теперь
вот, на десерт так сказать, похищение этого лопатинского ублюдка. Что  с
ним делать-то теперь?
   Хуже всего было то, что  где-то  там,  на  заднем  плане,  все  время
путался Забродов. Он не мешал, нет, и вряд ли  теперь  сможет  помешать:
Санек с ребятами на этот  раз  вроде  бы  сработали  как  надо,  но  его
присутствие  нервировало  Званцева,  заставляя  грызть  ногти.  То,  что
Забродова нейтрализовали, списав на него Балашихина, это было,  конечно,
хорошо.., пожалуй, слишком хорошо, чтобы Званцев мог в это безоговорочно
поверить. Именно поэтому он  до  сих  пор  не  снял  пост  прослушивания
забродовского телефона. Гуня до сих пор сидел в фургоне, вонял  носками,
курил "Беломор" и слушал. Полчаса назад он позвонил в  офис  и  доложил,
что Забродов не подает признаков жизни: его телефон молчит  с  тех  пор,
как он, Гуня, разговаривал с Забродовым, выдавая себя за Балашихина. Это
было очень хорошо, но, в сущности, ничего не доказывало, и Званцев велел
Гуне сидеть на месте до особого распоряжения и нести службу: на улицу не
выходить, водки не пить, баб не трахать и вообще  не  пускать  в  фургон
посторонних, а просто сидеть на месте и слушать.
   Званцев закурил  и  посмотрел  на  часы.  Идти  никуда  не  хотелось.
Хотелось, наоборот, сидеть в удобном  кресле,  курить,  грызть  ногти  и
ждать развития событий. Пока он сидел здесь,  казалось,  шли  более  или
менее по намеченному им плану.  Здесь,  в  этом  кабинете,  располагался
некий нервный узел, из которого  паутиной  разбегались  во  все  стороны
невидимые нити причин и следствий, и он, Званцев, был той силой, которая
дергала   за   ниточки,   заставляя   события   происходить   в   нужной
последовательности.
   "Может, Саню послать? - подумал он. - Нет  уж,  хватит,  научили.  Не
довезет он папку - тогда можно  прямо  сразу  стреляться,  не  дожидаясь
руководящих указаний."
   Как будто уловив начальственные мысли, в кабинет вошел Санек -  легок
на помине.  Конечно,  не  просто  так  вошел,  а  после  соответствующей
церемонии: звонок по внутреннему телефону от Оли, начальственное  "Пусть
войдет", осторожный  стук  в  дверную  филенку  и  только  потом  уже  -
собственно  Санек,  в  натуральную  величину  и  заметно  вспотевший  от
непривычных процедур.
   Он  остановился  у  дверей,  посверкивая  оттуда  недобрыми  волчьими
глазами,  откашлялся  в  костлявый  кулак,  переступил  ногами  в  вечно
нечищенных туфлях и хрипло спросил:
   - С пацаном чего делать, Андрей Игорич?
   - Игоревич, - автоматически поправил его Званцев.
   Санька, конечно, не  переделаешь,  но  стоит  позволить  этим  уродам
коверкать твое отчество, как они через неделю вообще забудут, что оно  у
тебя есть, а через две станешь ты у них просто Андрюхой, которого  можно
хлопнуть по плечу и между делом послать подальше, чтобы не лез со своими
поручениями, не мешал в карты шлепать...
   То есть все, конечно, не так легко и просто,  но  все  равно  гораздо
проще и легче, чем обратный процесс.
   - Игоревич, - послушно поправился Санек.  -  Извините.  Я  говорю,  с
пацаном чего делать будем?
   Куда его?
   - Я тебя слышал, - проворчал Званцев.  -  Хрен  его  знает  куда  его
девать.
   - Что, папашке пока отдавать не будем? - спросил Санек и ухмыльнулся,
сверкнув своим складом металлоизделий.
   - А сам как думаешь? - откидываясь на спинку  кресла  и  с  интересом
глядя на Санька, спросил Званцев.
   Вопрос был не праздный: Санек, хоть и не был профессионалом,  обладал
совершенно звериной хитростью и порой удивлял  Званцева,  подавая  очень
дельные советы.
   - Отдавать, конечно, нельзя, - рассудительно  сказал  Санек.  -  Рано
отдавать. Надо этого следака еще немного за  салом  поводить,  чтобы  уж
наверняка... Только...  это..,  прибрать  бы  куда  байстрючонка  этого.
Плохо, что он на хате у меня сидит. Опасно. Соседи там, да и  участковый
меня пасет.
   - Ч-ч-черт, - сказал Званцев. - Вот  так  всегда,  -  пожаловался  он
Саньку, - когда торопишься:  сядешь  по-большому,  а  штаны-то  снять  и
забудешь.
   Санек,  блюдя  свое  мелкоуголовное  достоинство,  сдержанно  кивнул.
Впрочем, Званцеву на его достоинство было глубоко начхать. Если бы Санек
вместо солидного кивка разразился подобострастным хихиканьем, для Андрея
Игоревича это не имело бы  никакого  значения:  Санек  был  и  оставался
шестеркой независимо от того, как он пытался себя  вести.  Нравится  ему
строить из себя крутого  мафиози  -  на  здоровье,  лишь  бы  работал  и
поменьше есть просил.
   - Отвези его ко мне на дачу, что ли, - проворчал Званцев. - Только не
в дом, на черта он мне там нужен, ублюдок... Весь фарфор мне перебьет. В
старой бане его запри, понял? Кто у тебя там с ним сидит?
   - Да полудурок этот, - махнув рукой, сказал Санек.
   - Какой еще полудурок?
   - Да Василек же, - пояснил Саня. - Трясется весь, как этот...
   - Это правильно, - одобрил Званцев. - Все-таки знакомое лицо. Он  его
уже у себя дома видел, вот пусть и запомнит покрепче... Ты все понял?
   - Чего ж тут не понять, - сказал Санек. - Волыну ему дать?
   Званцев пожал плечами: на мелочи он отвлекаться не любил.
   - Нет, не дам, - подумав, сказал Санек. -  Отстрелит  он  себе  яйца,
чернильная душа, вот и все. Ну так что, ехать?
   - Да, - сказал Званцев. - Действуй, Санек.
   - Ага, - сказал Санек. - А за папкой когда?
   - За папкой я как-нибудь сам, - ответил Званцев. -  Этой  папке  цены
нет, так что я уж лучше сам...
   - Не доверяете? - набычился Санек.
   - При чем тут доверие? - пожал плечами Званцев. - У тебя есть занятие
- вот и занимайся. И потом, есть вещи,  которые  лучше  не  передоверять
никому, если хочешь спать спокойно. Все, вперед.
   Санек ушел. Званцев позвонил Оле и  потребовал  кофе.  Время  на  то,
чтобы не торопясь выпить чашечку, у  него  было.  Он  потягивал  крепкую
смесь, откинувшись в своем глубоком кресле и хмуря брови.
   Званцев был недоволен. Вся эта свистопляска с киднеппингом  была  ему
нужна как прострел в пояснице. Лопатина  можно  было  бы  дожать  и  без
этого.  Куда,  спрашивается,  торопится  Агапов?  Сам  вызвал  джина  из
бутылки, а теперь он, Званцев, должен этого джина  заталкивать  обратно.
Нашел себе царя Соломона на твердой ставке...
   Ну вот куда, спрашивается, девать этого мальчишку?
   Мальчишка-то не маленький, все сечет, все запоминает: места,  машины,
лица...
   Званцев даже закряхтел с досады. Саньку, видите ли, неудобно  держать
пацана  у  себя:  соседи  у  него,  участковый...   Званцеву,   конечно,
удобнее.., мать твою! А ведь  мальчишку  придется  убрать,  с  внезапной
холодной ясностью понял он. Никогда этим не занимался и  думал,  что  не
придется. Солдат ребенка не обидит.., кто сказал? Забродов.
   Опять Забродов, черт бы его побрал со всеми потрохами!
   А если убирать пацана, то надо убирать и папашу.
   Папаше туда и дорога, пусть  только  папочку  отдаст.  Расследованием
своим он, похоже, занимался в порядке  художественной  самодеятельности:
не то выдвинуться захотел, не то продать  свою  папочку  Агапову.  Ну  и
купил бы, с привычным уже раздражением подумал он об Агапове.
   Лопатин  много  не  попросил  бы,  да  и  жалко  все-таки  -  работал
человек...
   Он  немного  успокоился