ы непременно сделал. Но его  вся  наша
доблестная милиция уже четвертый месяц не может найти.
   - Менты вообще мышей не ловят, - проворчал кто-то еще. - Ясное дело,  это
не пьяных в подворотнях обирать! Читали, что в "МК" пишут?
   Компания  стала  горячо  обсуждать  последнюю   публикацию   "Московского
комсомольца", посвященную событиям в микрорайоне, где орудовал  каннибал,  и
Сорокин перестал слушать. Он читал эту статью, и по прочтении ему оставалось
только  развести  руками.  Вся  информация  по  этому   делу   была   строго
засекречена, но блокировать целый микрорайон  так,  чтобы  никто  ничего  не
узнал, было, конечно же, невозможно. Люди ежедневно ездили оттуда на работу,
в гости, многие вообще, взяв отпуска, бежали из Москвы,  надеясь  пересидеть
события у живущих в провинции родственников. В такой обстановке ни  о  какой
секретности, разумеется, не могло быть и речи. Жители микрорайона не  видели
причин, по которым они должны были молчать, а так как никто  из  них  толком
ничего  не  знал,   в   средства   массовой   информации   поступали   самые
противоречивые сведения. Некоторые из появлявшихся в газетах публикаций были
похожи на бред, другие отчетливо отдавали провокацией, и Сорокин, как всегда
в подобных случаях, с тоской  вспоминал  благословенные  застойные  времена,
когда ни один журналист не смел пикнуть без команды  сверху,  а  уж  о  том,
чтобы путаться под ногами у ведущих расследование сотрудников МУРа, никто из
этих писак и подумать не мог.
   "Но где-то этот парень прав, -  подумал  полковник  о  человеке,  который
сказал,  что  милиция  не  ловит  мышей.  -  Мы  опять  сели  в  калошу.  Мы
действительно никого не ловим, а только сидим  и  ждем,  когда  эта  сволочь
сделает следующий ход, в надежде, что он  наконец-то  ошибется  и  даст  нам
шанс. Это тактика слабого, тактика, заведомо обреченная на провал.  Черт  бы
побрал это дело!"
   Что-то ритмично мигало на самом краю поля зрения. Это мигание  раздражало
одолеваемого мрачными мыслями  полковника.  Он  сердито  повернул  голову  и
непроизвольно  вздрогнул:  у   края   тротуара   стояла,   мигая   аварийной
сигнализацией, черная "Волга". Поначалу Сорокин  решил  было,  что  это  его
машина, и уже начал лихорадочно соображать, что такое могло случиться, из-за
чего его выследили даже  здесь.  Потом  он  увидел  длинный  ус  антенны  на
багажнике, литые диски колес, о которых почему-то так мечтал  его  водитель,
разглядел номер и понял, что машина чужая. "Ну, может быть, не совсем чужая,
-  подумал  он  с  кривой  усмешкой.  -  Серия  номерного  знака  уж  больно
знакомая..."
   - Разрешите присесть? -  вежливо  осведомился  чей-то  голос  у  него  за
спиной.
   - Милости прошу, - отворачиваясь от машины  и  делая  приглашающий  жест,
сказал Сорокин. - А я думаю, что это за нахал  свое  корыто  в  неположенном
месте поставил?
   - Фильтруй  базар,  начальник,  -  гнусавым  "деловым"  голосом  произнес
полковник Мещеряков, пожимая Сорокину руку и присаживаясь к столику. - Чисто
аварийная остановка, ты понял? У  меня  радиатор  прохудился,  трубы  горят,
охлаждающая жидкость во как нужна!
   Он чиркнул по горлу ребром ладони.
   - Охлаждающая жидкость здесь на уровне  мировых  стандартов,  -  похвалил
местное пиво Сорокин. - Только  не  говори,  что  специально  ехал  сюда  на
служебной машине и совершенно случайно наткнулся на меня.
   - Параноик, - обозвал его Мещеряков, жестом подзывая официантку.  -  Кому
ты нужен, чтобы за тобой  охотиться?  Ехал  мимо,  смотрю,  сидишь,  как  на
витрине, сосешь пиво и скучаешь. Давненько, думаю, я пива не пил в  приятной
компании. А ты мне с ходу - допрос с пристрастием...
   - Да, - сказал Сорокин, - в смысле приятности компании я  сейчас  того..,
не очень.
   - Неприятности? - вскользь поинтересовался  Мещеряков,  благодарно  кивая
официантке, которая поставила перед ним длинный запотевший бокал со  светлым
пивом.
   - Можно подумать, твоя работа - сплошной праздник,  -  уклончиво  ответил
Сорокин.
   - Да, - задумчиво согласился Мещеряков и пригубил пиво. -  Работа  -  это
всегда головная боль. Особенно когда отвечаешь не столько за  себя,  сколько
за других.
   - Вот-вот, - поддакнул ему  Сорокин.  -  А  когда  в  лейтенантах  ходил,
небось, думал: погодите, вот стану полковником, вы у  меня  попляшете!  Буду
сидеть в кабинете и указывать: ты туда, ты сюда, а ты, морда, вообще  ступай
сортиры драить... Было дело?
   - А как же! - улыбнулся Мещеряков. - Но должен тебе сказать, что  сортиры
в нашей конторе действительно чистые.
   - У вас только сортиры и чистые, -  не  удержался  Сорокин  и  немедленно
устыдился: вряд ли стоило срывать на полковнике ГРУ свое дурное настроение.
   Мещерякова, впрочем, было не так-то легко  обидеть:  он  прошел  отличную
выучку,  и  немалая  заслуга  в  этом,  насколько  было  известно  Сорокину,
принадлежала Иллариону Забродову.
   - А у вас зато и сортиры  не  блещут,  -  спокойно  парировал  Мещеряков.
Сорокин вздохнул.
   - Очко в твою пользу. Был я недавно в одном отделении... А, к  черту,  не
будем о грустном. Ты извини, я что-то к вечеру стал уставать. На пенсию, что
ли, уйти?
   - Ага, давай, - язвительно подхватил Мещеряков. - И  я  с  тобой.  Пошлем
всех подальше и будем жить в свое удовольствие. Помнишь, как в армии  шутят?
Снял портупею - и рассыпался. Не боишься?
   - Забродов же не рассыпался, - зачем-то сказал Сорокин.
   - Забродов рассыпаться не  может,  -  наставительно  произнес  Мещеряков.
Говорил он в бокал с пивом, и  голос  его  звучал  глухо,  как  в  бочку.  -
Забродов - не человек.
   - Интересно, - сказал Сорокин, - а кто он, по-твоему?
   - Забродов - беглец из какого-то романа, - сказал  Мещеряков.  -  Фенимор
Купер, Майн Рид... Да нет, даже не так. Не из романа, а из утопии. Идеальный
человек в представлении какого-нибудь кабинетного философа.
   - Гм, - сказал Сорокин. - Да... Ну, это ты, брат, загнул. Хорош идеальный
человек! Идеальный солдат - это я еще понимаю.
   - Говори потише, - попросил Мещеряков. - Тоже  мне,  идеальный  солдат...
Тебе бы такого подчиненного, ты бы его лично через неделю  расстрелял  перед
строем. Потом  бы,  конечно,  посмертно  представил  к  ордену,  но  сначала
все-таки расстрелял бы.
   - Пожалуй, - подумав с минуту, хмыкнул  Сорокин.  -  А  все  почему?  Все
потому, что в нашей грубой жизни ничто идеальное не приживается.
   - Этот негодяй прижился очень даже неплохо, - заметил Мещеряков.
   - Идеальная приспособляемость, - подсказал Сорокин.
   - Очень смешно, - огрызнулся Мещеряков. - Что-то ты  сегодня  и  в  самом
деле.., того. Колючий, как дикобраз. В чем дело?
   - Сейчас, - проворчал Сорокин, -  расскажу...  Тебе  как:  полный  доклад
представить или только тезисы?
   - Конспективненько, - усмехнулся Мещеряков, - вкратце. Впрочем, можешь не
трудиться. Я, знаешь ли, иногда из чистого любопытства просматриваю газеты.
   Сорокин шепотом произнес матерное ругательство.
   - Целиком и полностью с тобой согласен, - не слишком сочувственно  сказал
Мещеряков. - Журналисты - это вечная заноза в наших с тобой задницах. Ничего
не поделаешь - свобода печати...  Слушай,  а  ты  не  пробовал  их,  скажем,
расстреливать? Или сажать, а? Берешь кило героина, заряжаешь им редакционную
машину, сажаешь всех до последнего курьера в кутузку, а потом тихо  шлепаешь
при попытке к бегству... Не пробовал? А ты попробуй.
   - Смешно тебе, - проворчал Сорокин, с тоской заглянув в бокал с пивом.  -
А у меня, между прочим, какая-то сволочь людей ест.
   - Ну, у  меня  людей  тоже  периодически  едят,  -  сказал  Мещеряков.  -
Приходишь утром на службу и отдаешь приказ: такого-то ко мне  в  кабинет,  А
тебе отвечают: никак невозможно, потому как такого-то вчера  съели.  Вызвали
наверх и сожрали с потрохами, а объедки отправили на Чукотку, в  театральный
бинокль за американскими разведывательными спутниками следить.
   - Ну и что ты тогда делаешь? - с неожиданно вспыхнувшим интересом спросил
Сорокин, - Ну а что в таких случаях делают? - вяло откликнулся Мещеряков.  -
Хватаюсь за свою задницу и щупаю: на месте она или половину  уже  кто-нибудь
отгрыз?  Тьфу!  Хотел  поднять  тебе  настроение,  а  получилось,  что  свое
испортил. Девушка! Организуйте-ка вы нам коньячку...  Граммов  по  пятьдесят
для начала, хорошо?
   - А что скажет госпожа полковница? - на всякий случай спросил Сорокин.
   - А твоя?
   - А моя уже все сказала и укатила на дачу.
   - А моя, - со вздохом сказал Мещеряков,  -  в  Париже.  Франко-российская
дружба - это тебе не хухры-мухры, понял?
   - Понял, - сказал Сорокин. - Да здравствует свобода?
   - Что ты называешь свободой? Вот  это?  -  Мещеряков  обвел  нетерпеливым
жестом уличное кафе. - Или это? - он  раздраженно  кивнул  в  сторону  своей
машины, которая терпеливо дожидалась его у бровки тротуара, мигая оранжевыми
огоньками аварийной сигнализации, как новогодняя елка.  -  Слушай,  а  давай
напьемся!
   - М-да? - с некоторым сомнением в голосе сказал Сорокин.
   - А что?  Со  старшими  по  званию  пить  приходится  осторожно  -  вдруг
что-нибудь не то ляпнешь. С младшими - сам понимаешь, еще хуже. А с тобой  -
как раз, что называется, в уровень. И повод есть...
   - Какой повод?
   - Свобода, елки-палки!
   Принесли коньяк. Сорокин задумчиво  повертел  рюмку  в  пальцах  и  вдруг
спросил:
   - Тебе Забродов, случайно, не звонил?
   - А что? -  быстро  откликнулся  Мещеряков,  бросив  на  приятеля  острый
взгляд, которого тот, похоже, не заметил.
   - Да так, вспомнилось почему-то. Наверное,  по  ассоциации  со  свободой.
Никогда не  видел  более  свободного  человека.  Не  считая  душевнобольных,
конечно.
   - Вот-вот. Да нет, не звонил, конечно. От него разве  дождешься?  Понятия
не имею, где его носит. Судя по тому, как долго он отсутствует, занесло  его
довольно далеко. Это же Забродов! Он мог, например, отправиться  прогуляться
в Непал - поболтать с ламой и вообще развеяться... Одно слово - чокнутый!
   На столе зазвонил мобильник Сорокина.
   - Да уж, - беря телефон в руку, согласился Сорокин, - что есть,  того  не
отнимешь... Вот же чертова штуковина! - воскликнул он, имея в виду  телефон.
- Я его когда-нибудь растопчу, ей-богу!
   Хоть бы раз сказали  что-нибудь  приятное,  а  то  все  норовят  сообщить
какую-нибудь гадость.
   - А вдруг? - с философским видом предположил Мещеряков. -  Вдруг  это,  к
примеру, Забродов - легок на помине? Вернулся и горит желанием повидаться...
А?
   - Сомневаюсь, - буркнул Сорокин,  поднося  трубку  к  уху.  -  Слушаю!  -
сердито бросил он в микрофон.
   Слушал он совсем недолго. Видимо,  ему  рассказывали  что-то  интересное,
потому  что,  несмотря  на  железное  самообладание  полковника,  лицо   его
буквально на глазах менялось, приобретая,  как  в  калейдоскопе,  все  новые
выражения: от угрюмой озабоченности к удивлению,  затем  через  недоверие  к
робкой надежде и наконец к огромному облегчению.
   - Да, - сказал он, дослушав до конца, - конечно. Еду.
   - Ну вот, - недовольно проворчал Мещеряков, - называется, напились.
   Сорокин торопливо засунул в карман сигареты, зажигалку и телефон и поднял
свою рюмку.
   - Напьемся непременно, - пообещал он. - А пока давай просто  выпьем.  Тем
более что теперь повод действительно есть.
   - Да ну? - вяло удивился Мещеряков. - Не секрет?
   - Секрет, но тебе я скажу. Наши ребята только что взяли эту сволочь.
   - Забродова, что ли?
   - Типун тебе на язык! Каннибала.
   - Ото, - садясь ровнее,  быстро  сказал  Мещеряков.  -  Поздравляю.  Тебя
подбросить?
   - Если тебе не трудно.
   - Трудно, но ради такого дела... Девушка! Счет, пожалуйста!
 
Глава 10 
 
   А произошло вот что.
   Зачарованно глядя на  извилистое  лезвие  кинжала,  Козинцев  пробормотал
что-то на неизвестном никому из присутствующих языке и сказал:
   - Я намерен с вашей помощью произвести один  из  самых  древних  обрядов,
известных человечеству, - обряд  жертвоприношения.  Приняв  участие  в  этом
таинстве, вы станете  сопричастны  величайшей  из  истин,  которые  доступны
людскому пониманию. Эта сопричастность даст вам то, чего вы были лишены  всю
вашу жизнь, - полную свободу без ограничений  и  понимание  того,  как  этой
свободой  пользоваться.  Дисциплина  ума  несет  здоровье  телу,   но   лишь
покровительство высших сил,  высшего  разума  по  ту  сторону  добра  и  зла
способно даровать нам настоящее счастье.
   - Я хотел бы понять... - вмешался в плавное течение его речи  неугомонный
ЯХП.
   - Поймете, - коротко пообещал Колдун.
   - ..что вы имеете в виду, говоря о жертвоприношении, - закончил ЯХП.
   - Не беспокойтесь, - снисходительно пророкотал Колдун. Легкая шепелявость
вдруг исчезла из его  голоса,  да  и  сам  голос  изменился  настолько,  что
казалось, будто за Колдуна говорит другой человек.  Теперь  он  разговаривал
низким раскатистым голосом, почти басом, даже более глубоким, чем лекторский
баритон ЯХП, и это было не столько удивительно, сколько страшно. Можно  было
подумать, что в тишайшего Ярослава Велемировича вселился демон.
   - Не беспокойтесь, - повторил Козинцев пугающим, не своим голосом.  -  Мы
не станем мучить и  убивать  несчастных  животных.  Все,  что  требуется  от
каждого из нас, это пожертвовать частичкой собственной жизни, малой  толикой
бегущего по нашим жилам животворного огня. Вот так.
   Он снова заговорил на незнакомом языке.  Продолжая  нараспев  произносить
какую-то  абракадабру,  которая  больше  всего   смахивала   на   колдовское
заклинание, он медленно поднес кинжал к  указательному  пальцу  своей  левой
руки и легко коснулся подушечки кончиком лезвия. Сразу же выступила кровь  -
тяжелая, казавшаяся при свечах  совсем  черной  капля.  Непрерывно  бормоча,
Козинцев  поднес  палец  к  каменной  плошке,  что  покоилась   на   коленях
деревянного истукана, перевернул ладонь и подождал,  пока  увесистая  капля,
набухнув, не сорвалась вниз. Свечи,  казалось,  на  миг  вспыхнули  ярче,  и
замерший в  кресле  Андрей  Пантюхин  мог  бы  поклясться,  что  по  комнате
пронеслось  короткое,  но  очень  холодное  дуновение,  этакий   сквознячок,
отдававший запахом старого склепа. Впрочем,  это  могло  быть  просто  игрой
воображения.
   - Кто следующий? - неожиданно  нормальным,  неуместно  деловитым  голосом
спросил Козинцев, обводя публику  взглядом  темных,  сверкавших  при  свечах
линз. Извилистое лезвие сверкало в его руке. Трепещущее пламя свечей плясало
на блестящей стали, и от этого казалось, что лезвие  шевелится,  извивается,
как живая змея, силясь вырваться из плена и поразвлечься на свой лад, жаля и
полосуя всех, кто подвернется под руку, то есть не под руку, конечно, а  под
режущую кромку.
   По комнате вдруг снова прокатилась волна воздуха. Пламя свечей  испуганно
дрогнуло и на мгновение вытянулось параллельно полу,  а  висевшая  на  месте
люстры конструкция из  полых  бамбуковых  стеблей  издала  тихий  мелодичный
перестук. Но это не было ледяное дыхание демона, просто с  дивана  поднялась
полная дама, так не полюбившаяся Тюхе.
   - Это какое-то безобразие, - громко и обиженно заявила она. -  Я  не  дам
себя резать, даже не мечтайте! Я думала, тут приличные люди, а это  какие-то
сектанты! А ну-ка выпустите меня отсюда!
   Обстановка мигом перестала быть торжественной и жутковатой.  Козинцев  от
неожиданности даже слегка приоткрыл рот. ЯХП опять гулко откашлялся в кулак,
Отморозов в углу дивана зашелестел своими  листками  и  зашаркал  ногами  по
полу, а по-турецки сидевший  на  пушистом  ковре  Пятый  откровенно  заржал.
Единственный из всех присутствующих, он  получал  от  происходящего  чистое,
ничем не замутненное удовольствие, поскольку не верил ни в бога, ни в черта,
ни в каннибалов, а Козинцева считал просто тихим психом, по  которому  давно
плачет дурдом.
   Пока толстуха медленно и очень неловко, как выбирающийся из слишком узкой
гавани океанский лайнер,  продвигалась  к  выходу  и  путалась  в  портьере,
погасли целых четыре свечи. Козинцев поклонился  своему  идолу,  пробормотал
слова извинения и  похромал  ее  провожать.  Тюха  встал  и  пошел  зажигать
потухшие свечи, борясь с ощущением, что занимается бесполезным делом. Он был
уверен, что, вернувшись, Колдун включит свет, извинится и скажет, что теперь
из-за чертовой толстухи у них ничего не выйдет и  что  пора  расходиться  по
домам. Тюхе казалось, что он будет огорчен таким поворотом событий; на самом
же деле в глубине души он только об этом и мечтал. Он был напуган,  но  пока
не так сильно, чтобы признаться в этом даже самому себе.
   Училка вдруг полезла в  свою  сумку,  пошуршала  там  чем-то  и,  щелкнув
газовой зажигалкой, закурила сигарету. Движения ее рук были излишне резкими,
и  даже  не  отличавшийся  проницательностью  Тюха  понял,  что   она   тоже
нервничает.  Она  нервничала,  но  не  уходила,  хотя  запросто   могла   бы
последовать  примеру  толстухи.  Это  было  неожиданно:  заподозрить  ее   в
склонности к мистицизму можно было в последнюю очередь.
   Вернулся Козинцев.  Он  вовсе  не  казался  обескураженным.  Нетерпеливым
жестом усадив на место Тюху, он взял со стола кинжал, чуть-чуть  побормотал,
обращаясь к истукану, и сказал:
   - Ничего страшного. Всякий  волен  выбирать  свой  путь  по  собственному
усмотрению. Некоторые люди не нуждаются в помощи; иные ее просто недостойны,
и мы не вправе осуждать их за это.
   - Правильно, - поддержал его Пятый. - Меньше народа -  больше  кислорода!
Он веселился.
   - В какой-то мере Алексей прав, - сказал Колдун. - Но поговорим  об  этом
позже. Это очень серьезный разговор.., разговор посвященных, я бы сказал. На
этой  печальной  земле  действительно  слишком  много  народа.   Итак,   кто
следующий? Возможно, кто-нибудь еще желает нас покинуть?
   Желающих покинуть сборище больше не  оказалось.  Продолжающий  веселиться
Пятый высказал желание первым, как он выразился,  сдать  кровь.  Теперь  вся
компания действительно немного напоминала очередь перед кабинетом, где берут
кровь на анализ. Когда процедура была закончена, Колдун размешал собравшуюся
на дне каменного жертвенника лужицу кончиком кинжала, обмакнул в нее палец и
смазал кровью губы истукана.
   - Прими  нашу  жертву,  великий,  -  сказал  он  и  снова  забормотал  не
по-русски.
   Продолжая бормотать, он между делом облизал  палец,  которым  перемешивал
кровь. Тюхе на мгновение сделалось тошно. Пятый скорчил рожу, делая вид, что
его сейчас вырвет, а Училка, вздрогнув, уронила себе на колени столбик пепла
с сигареты. ЯХП опять кашлянул в кулак, а Отморозов, похоже, так ничего и не
заметил, хотя и пялился на Колдуна, разинув в изумлении рот.
   - Что ж, - неожиданно  сказал  Козинцев,  прервав  свое  бормотание,  как
показалось  присутствующим,  на  полуслове  -  вот  и   все.   Наша   жертва
благосклонно принята. Теперь для всех нас - для всех вас, я хотел сказать, -
начнется совершенно новая  жизнь.  Пока  что  вы  этого  не  чувствуете,  но
почувствуете очень скоро. Я полагаю, это  нужно  отпраздновать.  Праздничный
обед готов. Если вы согласны секундочку подождать, я принесу угощение.
   - Согласны,  согласны,  -  снисходительно  пробормотал  Пятый,  обсасывая
уколотый кинжалом палец. - Давайте, правда, пожрем чего-нибудь.
   Козинцев ушел и очень  быстро  вернулся,  неся  обеими  руками  огромное,
антикварной красоты серебряное блюдо,  на  котором  горкой  лежала  какая-то
снедь. По комнате, забивая запах ароматических  свечей,  благовоний  и  дыма
Училкиной сигареты, поплыл какой-то острый и пряный, совершенно  незнакомый,
но, несомненно, мясной дух, от которого у Тюхи мгновенно  начала  выделяться
слюна.
   - Есть придется руками, - объявил Колдун. - Это блюдо можно  есть  только
так, иначе теряется не  только  смысл,  но  и  значительная  часть  вкусовых
ощущений. Тоже, знаете ли, своего рода ритуал.
   - Не