е яму.
   Лопатин, догадавшийся, что за, бумагу держит в  руке  капитан,  криво
усмехнулся.
   - Деньги были в пакете? - спросил Гусев.
   - Да, в черном таком пакете, полиэтиленовом, с ручками...
   - Вот в этом? - спросил Гусев, доставая из ящика  стола  пакет  -  не
тот, но очень похожий.
   - Д-да..,  нет,  в  другом.  Рисунок  был  другой,  -  заявила  мадам
Лопатина.
   - Этот? - спросил Гусев, показывая ей тот самый пакет.
   - Этот, - присмотревшись, твердо ответила Вера Степановна.  -  Точно,
этот.
   - Как при этом был одет ваш муж? - спросил Гусев.
   -  Обыкновенно,  -  пожала  плечами  Лопатина.  -   Брюки,   рубашка,
тапочки...
   - Кепка, перчатки, шарф на нем были? - скороговоркой спросил Гусев.
   Ему все это уже надоело. Он видел,  что  врут  оба,  но  Лопатин,  по
крайней мере, был последователен в  своем  вранье  и  потому  имел  шанс
выкрутиться. Мадам же Лопатина уже успела  довести  капитана  до  белого
каления.
   - Какая кепка? - возмутилась Вера Степановна. - Дома, на кухне...
   - Значит, так и  запишем:  кепки,  перчаток  и  шарфа  на  гражданине
Лопатине в момент передачи денег не было,  -  суконным  голосом  уточнил
Гусев, барабаня двумя пальцами по клавишам пишущей машинки.
   - Пишите, пишите, - проворчала мадам Лопатина. - Ерундой занимаетесь,
а он - вот он, сидит себе, улыбается...
   - Ознакомьтесь, - сухо сказал Гусев, протягивая ей акт экспертизы.
   - Чего это?  -  в  своей  неподражаемой  манере  отреагировала  мадам
Лопатина.
   - Это акт дактилоскопической экспертизы, - все так  же  сухо  пояснил
Гусев.
   Вера Степановна взяла бумагу в руки и  стала  читать,  еще  не  слыша
отчетливого скрипа, с которым сходились за  ее  спиной  тяжелые  створки
ворот ада.

Глава 11

   Вернувшись с зарядки и приняв душ, Илларион Забродов приготовил  себе
завтрак и уселся  с  ним  за  кухонный  стол,  отдавая  должное  пище  и
неторопливо размышляя. Он всегда поступал  так  со  сложными  вопросами,
которые  не  требовали  немедленного  решения:  поразмыслив   над   ними
некоторое время, он откладывал их в сторону  на  несколько  дней,  после
чего, снова приступив к обдумыванию проблемы, обнаруживал,  что  шустрые
ребята, живущие где-то в подвальных помещениях мозга, уже сделали все за
него - вопрос оказывался в  общих  чертах  решенным.  Оставалось  только
придать  решению  окончательный  вид,  зачистить  его  мелкой  наждачной
бумагой  и  потянуть  лаком,  чтобы  оно  превратилось   в   законченное
произведение искусства.
   Беда была  в  том,  что  в  области  отношений  между  людьми  полная
законченность  означала,  как  правило,  невысокий  земляной  холмик  за
скромной оградкой и  парочку  украшенных  траурными  лентами  венков.  В
остальном же, когда речь шла о людях, принять окончательное решение,  не
отягощенное разнообразными "но" и "если", было трудновато. Сегодня нужно
было звонить Балашихину, и Илларион, задумчиво прожевывая пищу,  пытался
понять,  что  же  все-таки  ему   сказать.   Ответ   требовался   вполне
определенный - да или нет, а у него было столько вопросов  к  отставному
майору, что говорить об ответе, пожалуй, было рановато.  Сколько  бы  ни
кричал Балашихин о глупом идеализме Забродова, Илларион при всем при том
оставался приземленным  прагматиком,  давно  убедившимся,  что  оптимизм
хорош только в  строго  отмеренных  дозах  -  так  же,  впрочем,  как  и
пессимизм. Он как раз и  занимался  этим  взвешиванием,  тщательно,  как
рекомендуют врачи, пережевывая пищу и запивая ее крепким кофе из большой
фаянсовой кружки, которой пользовался,  когда  хотел  растянуть  завтрак
подольше.
   С одной стороны, Балашихин предлагал хорошо оплачиваемую работу более
или менее по специальности, но зато с другой... Тут все дело в специфике
профессии, подумал Илларион. Охрана, защита - это все  хорошо,  но  я-то
натренирован защищать, не просто подставляя грудь под пули вместо босса,
-  для  этого  существуют  шкафы  с  каменными  затылками.  Моя   работа
перехватить и обезвредить.., совсем обезвредить. Вся беда в  том,  решил
он, что невозможно сделать доброе дело, не причинив при этом никому зла.
Особенно,  когда  доброе  дело  заключается  в  том,   чтобы   отправить
кого-нибудь на тот свет.
   Эмоции, подумал Илларион. Это все эмоции, происходящие от  недостатка
информации. У Балашихина есть информация, но  он  почему-то  не  захотел
поделиться.
   Подозревал, надо думать, что мне она не понравится.
   Он неторопливо закончил завтрак, вымыл посуду и  отыскал  в  записной
книжке страницу, на  которой  был  записан  телефон  Балашихина.  Только
теперь  он  заметил,  что  телефон  Оли  записан  здесь  же,  прямо  под
балашихинским. Листок, с которого он переписал номер, тоже лежал  здесь.
Забродов в последний раз скользнул  глазами  по  угловатым,  с  наклоном
влево строчкам и, скомкав листок, положил  его  в  карман,  чтобы  позже
выбросить. Он давно заметил, что мусор имеет тенденцию размножаться, как
бактерии, в геометрической прогрессии, и всегда старался пресекать  этот
процесс в зародыше.
   Поддавшись внезапному  порыву,  он  набрал  номер  Оли,  не  имея  ни
малейшего понятия о том, что будет говорить, если та возьмет  трубку,  и
нисколько не волнуясь по этому  поводу:  он  знал,  что  главное  -  это
вовремя открыть рот, а уж слова найдутся сами собой.
   Оля не  отвечала.  Илларион  с  философским  видом  пожал  плечами  и
позвонил Балашихину. Следовало условиться о времени встречи и поговорить
обо всем серьезно - подробно и без бутылки. Уже набрав номер, он подумал
о том, что Балашихин, должно быть, на работе, но  тут  трубку  сняли,  и
Балашихин каким-то не своим голосом сказал:
   - Слушаю.
   Илларион решил, что не туда попал. Голос был вроде бы  балашихинский,
а вроде бы и не его. Что за черт, подумал он с легким недоумением.
   - Простите, - сказал он, - боюсь, я не туда попал...
   Мне нужен Николай Викторович.
   - Туда, туда ты попал, - проворчала трубка. - Ты что, Забродов, своих
не узнаешь?
   - Это ты, Балашихин?  -  удивился  Илларион.  -  Что  это  у  тебя  с
голосом?
   - Ну что, как ты думаешь, может быть у меня с голосом?  -  недовольно
спросил Балашихин.
   - Ну да, - сказал Илларион, - конечно. С  твоим  голосом  может  быть
все, что угодно - от самогона до армянского коньяка...
   - Спирт, - сипловато уточнил Балашихин. - Медицинский спирт. Ты  чего
звонишь?
   - Да, брат,  -  сказал  Илларион.  -  Ну  и  погулял  же  ты!  Мы  же
договаривались. Ты что, не помнишь?
   - Почему не помню? Помню. Так мы же  на  понедельник  договаривались.
Или случилось что?
   - Так, - произнес Забродов голосом врача,  констатирующего  летальный
исход. - Очень мило. Скажи, пожалуйста: какой, по-твоему,  сегодня  день
недели?
   -  Воскре...  Погоди,  погоди...  М-мать!  -  в  сердцах   воскликнул
Балашихин. - Я же на работу проспал!
   -  Поздравляю,  -  сказал  Илларион.  -  Добро  пожаловать  в   армию
безработных пенсионеров-спецслужбистов.
   - Да ну, глупости какие, - небрежно отозвался Балашихин и закашлялся,
словно поперхнувшись. - Это все мелочи жизни.  Сейчас  я  туда  позвоню,
скажу, что буду после обеда.., а можно и  отгул  взять.  Ты  как  насчет
этого дела?
   - Гран мерси, - ответил Забродов, - я воздержусь.
   - Ну и хрен с тобой, - буркнул Балашихин. - Но ты ведь приедешь?
   - Была у меня такая мысль, - не стал отрицать Илларион.
   - Давай, жду, - скомандовал Балашихин. - И, если не трудно,  прихвати
по дороге пивка...
   - Заметано, - сказал Илларион.
   -  Тундра  ты,  Забродов,  -  вздохнул  Балашихин.  -  Надо  говорить
"замазано". Понял - нет, в натуре?
   - I'll be goddamned, - с надрывом пообещал Илларион.
   - Чего? - не понял Балашихин. Его  недоумение  позабавило  Иллариона:
майор отлично владел английским.
   -  Бля  буду,  -  перевел  Забродов,  подумав  мимоходом,  что  такое
выпадение памяти вкупе с изменившимся голосом выглядит, по меньшей мере,
странно. С другой стороны, узнал же Балашихин его.., нет, вряд ли дома у
майора  сидит  кто-то  другой  и  разговаривает  его  голосом.  Ну  вот,
огорчился Илларион. Стоило только подумать  о  том,  чтобы  вернуться  к
активной профессиональной жизни, как паранойя уже тут как тут...
   - А, - сказал Балашихин, - ясно. Это уже  деловой  базар.  Короче,  я
жду.
   Илларион положил трубку, энергично почесал затылок и пошел одеваться.
   - Уф, - сказал Гуня, возвращая микрофон в гнездо и утирая с прыщавого
лба обильный трудовой пот. - Кажется, пронесло.
   Он с трудом умещался в тесном пространстве микроавтобуса,  до  отказа
набитом  аппаратурой.  Сидевший  в  соседнем  кресле  Званцев  задумчиво
подергал себя за мочку уха и произнес:
   - Может быть, пронесло. А может, и нет. Забродов - парень  непростой,
имей это в виду.
   Гуня  развел  мосластыми  руками,  давая  понять,  что   сделал   все
возможное, а остальное не в его власти. От него  так  разило  застарелым
потом и грязными носками,  что  в  салоне  было  нечем  дышать.  Званцев
повернулся к нему спиной, чтобы не видеть его прыщавой физиономии,  взял
микрофон и набрал на пульте номер.
   - Везите, - сказал он, когда ему ответили, и отключился.
   С облегчением покинув провонявший Гуней микроавтобус, Званцев пересел
в поджидавший его "Мерседес".
   Запустив двигатель, он ненадолго задумался, теребя мочку  уха,  потом
решительно тряхнул головой и тронул машину с места.
   ...Спустя  сорок  минут  Илларион  Забродов  загнал  "Лендровер"   на
асфальтированную площадку перед  высотным  зданием  недавней  постройки.
Быстрым взглядом оценив расстояния между  окнами,  красный  облицовочный
кирпич, обилие стеклопакетов, зеленой  металлочерепицы  и  архитектурных
излишеств,  придававших  шестнадцатиэтажной  коробке  некий   готический
акцент, Забродов покачал головой и вслух произнес:
   - Кучеряво.
   Он не стал прикидывать, сколько может стоить квартира в таком доме: и
без того было ясно, что много. Что же это за работа такая,  подумал  он,
за которую столько платят?
   Площадка была заставлена автомобилями, ни один из которых,  насколько
мог судить Илларион, не был старше четырех-пяти лет. Если все эти машины
принадлежали жильцам, то Иллариону оставалось только пожалеть о том, что
он не был домушником.
   Запирая  дверцу  своего  "Лендровера",  который  в  таком   окружении
смотрелся как паровоз на гоночном треке, Илларион заметил отъезжавший со
стоянки ярко-красный джип "Мицубиси", автоматически запомнив номер.
   Провожая джип глазами,  он  усмехнулся,  подумав,  что  его  паранойя
продолжает  развиваться,  однако   не   стал   спорить   с   собственным
подсознанием. Он мог сколько  угодно  игнорировать  странности,  имевшие
место в состоявшемся недавно телефонном разговоре, но внутренний сторож,
который никогда не засыпал, уже развил лихорадочную деятельность  внутри
его черепной коробки, и Илларион ему не препятствовал: этот  не  в  меру
осторожный субъект уже много раз спасал  ему  жизнь,  начиная  вопить  и
звонить во все колокола, когда, казалось, ничто не предвещало опасности.
   Оснащенная домофоном дверь подъезда оказалась открытой.  Илларион  на
всякий случай потыкал пальцем в кнопки, но домофон  молчал,  не  подавая
признаков жизни.
   Илларион подумал: уж не Балашихин  ли  это,  накачавшись  медицинским
спиртом, демонстрировал широту славянской натуры, которой, как известно,
чужды  всевозможные  замки,  засовы  и   прочие   ограничители   свободы
передвижения, особенно такие самодовольно-импортные, лезущие в глаза  да
еще и говорящие вдобавок, как, например, вот  этот  домофон.  Балашихин,
сколько его помнил Илларион, всегда был хулиганом - не злым, конечно, но
кто знает, что может показаться веселым пьяному человеку?
   Подъезд, как с удовлетворением отметил Илларион, сверкал чистотой. На
всем этом  почти  не  правдоподобном  блеске  темнело  одно-единственное
неопрятное пятно - возле дверей лифта, дымясь, как бикфордов шнур, лежал
окурок американской сигареты. Он тлел уже несколько  минут.  -  на  полу
рядом с ним Забродов увидел беловатый цилиндрик пепла.
   Дверь лифта открылась сразу: кабина стояла на первом этаже, и  в  ней
отчетливо  пахло  табачным  дымом,  видимо,  той  самой  сигареты,   что
дотлевала на полу в подъезде. Илларион нажал кнопку двенадцатого  этажа,
и лифт плавно пошел вверх.
   Лифт был роскошный, с зеркалом во всю заднюю стенку,  и  Илларион  по
дороге развлекался тем, что корчил рожи своему отражению, - благо, никто
не  видел,  как  взрослый  дядя  валяет  дурака,  словно  первоклассник,
сбежавший с уроков.
   Подъем не отнял много времени. Лифт,  помимо  чисто  внешних  данных,
оказался еще и скоростным, и вскоре створки двери, разойдясь,  выпустили
Иллариона на площадку двенадцатого этажа. Едва уловимый запах  табачного
дыма витал и здесь,  и  Забродов  приподнял  брови  в  немом  удивлении.
Неизвестный курильщик, похоже, проделал его собственный путь,  только  в
обратном направлении. "Наверное, те ребята в джипе", - подумал Илларион,
всматриваясь в таблички с номерами квартир. Найдя нужную, он  подошел  к
двери и утопил клавишу дверного звонка.
   Он отчетливо слышал, как звонок заливается трелями в тишине прихожей,
но  Балашихин  не  откликался  и  не  спешил  открыть  дверь.  Поудобнее
пристроив под мышкой принесенные с собой четыре бутылки  пива,  Илларион
тронул  дверную  ручку,  и  дверь  открылась,  словно  только   того   и
дожидалась,  Внутренний  сторож   среагировал   раньше,   чем   Забродов
сообразил, что, собственно, происходит. Дверное  полотно  еще  описывало
бесшумный полукруг на хорошо смазанных петлях, а Илларион уже стоял  под
прикрытием стены, плотно прижавшись спиной к шероховатой  штукатурке,  и
чутко вслушивался в доносившиеся из квартиры звуки.
   Дверь с негромким стуком ударилась о стену прихожей. Больше ничего не
происходило, и ничего не было слышно, кроме долетавших с верхнего  этажа
неуклюжих  фортепианных  пассажей  да  мерного  шлепанья  сочившейся  из
неплотно завернутого крана воды где-то в глубине квартиры.  Когда  дверь
распахнулась, на  лестничной  площадке  появился  новый  запах.  Он  был
слишком слабым, чтобы его можно было с уверенностью идентифицировать, но
Илларион готов был дать руку на  отсечение,  что  запах  знакомый.  Этот
слабый аромат Иллариону совсем не понравился.
   Проклятое пиво мешало сильнее, чем прикованное к ноге чугунное  ядро,
и Илларион, стараясь не  шуметь,  по  одной  поставил  бутылки  на  пол.
Опохмелка отменяется, ни к селу ни к городу подумал он. По крайней мере,
на время.
   Дверь  стояла  нараспашку,   и   просторная   прихожая,   наполненная
проникавшим   через   дверь   большой    комнаты    солнечным    светом,
просматривалась с лестничной  площадки  во  всех  подробностях.  Светлый
паркет, отлично отциклеванный и покрытый прозрачным  лаком,  сверкал  на
солнце  первозданной   чистотой.   Идеально   ровные   кремовые   стены,
белоснежные  пластины   дверей   со   сверкающими   латунными   ручками,
незаметный, но,  несомненно,  очень  дорогой  светильник  под  потолком,
ничего лишнего - никаких ковриков, тряпочек и висящих на гвозде  пыльных
тулупов и побитых молью платков. Блеск. Чистота. Порядок.
   Одним словом, Европа, подумал Забродов, бесшумно вступая в прихожую и
зачем-то прикрывая за собой дверь.
   Запах табачного дыма здесь был гуще, да и тот,  второй,  полузнакомый
запах  сгустился  и  приобрел,  если  можно   так   выразиться,   вполне
определенные  очертания.  Это  был  резкий,  совершенно   неуместный   в
фешенебельной городской квартире запах стрельбища, войны и пороха.
   Это был запах смерти.
   Бесшумно, как  камешек  по  льду,  скользя  по  сверкающему  паркету,
Илларион вспомнил слова Балашихина о том, что он со всем справится  сам,
а если не справится, то он, Илларион  Забродов,  ему  поможет.  Илларион
тогда ответил, что, конечно же,  поможет,  если  успеет.  Не  успел.  Не
успел, будь оно все проклято.
   По  дороге  он  открывал  двери  и  заглядывал  в  них  -  скорее  по
укоренившейся  привычке  действовать  в   определенных   обстоятельствах
определенным образом, чем в надежде действительно обнаружить за  дверями
что-нибудь достойное внимания. Квартира была пуста, он  чувствовал  это,
знал наверняка, как знал наверняка и то,  что  интересующий  его  объект
находится там, где размеренно капала вода. Это было не в ванной и не  на
кухне. Звук, похоже, доносился из большой комнаты.., и вода ли это была?
   Он распахивал двери.
   Полупустая кладовая. Два чемодана на полках, ящик с  инструментами  -
сентиментальная дань провинциальному прошлому...
   Туалет.  Интересно,  какой  идиот  додумался  придать  унитазу  форму
тюльпана? Гадить в тюльпан - н-да... Балашихину это должно было казаться
забавным. Узнаю брата Колю...
   Ванная. Вот это, что ли, называется "джаккузи"?
   Кучеряво, кучеряво... Помнится, майор, мы  с  тобой  мылись,  поливая
друг другу из фляжки, и были вполне счастливы. Я не противник  прогресса
в домашнем хозяйстве, но разве вот  это  фаянсовое  корыто  стоит  того,
чтобы из-за него рисковать жизнью? Я знавал людей, которые полагали, что
стоит, но всех их хоронили не в джаккузи,  а  в  обыкновенных  гробах  -
сосновых или там дубовых, а некоторых и вовсе не нашли...
   Он мимоходом заглянул в спальню, представлявшую собой странную  смесь
картинки из модного журнала и - почему-то - солдатской казармы.  Уже  не
слишком осторожничая,  сходил  на  кухню,  высоко  оценив  царивший  там
порядок,  и,  окончательно  расслабившись,  тяжело  ступая,  с   большой
неохотой прошел в гостиную, откуда и доносились капающие звуки.
   Горизонтальные жалюзи были подняты  до  самого  верха,  и  в  комнате
царили солнце и беспрепятственно залетавший в открытую  балконную  дверь
теплый ветер. Благодаря  ветру  смрад  жженого  пороха  здесь  почти  не
ощущался.
   Илларион огляделся.
   Голые стены, кожаная мебель на блестящем паркете, какие-то вазочки на
горизонтальных плоскостях, идеально вписывающиеся в интерьер, но явно не
имеющие ничего общего со вкусами и пристрастиями хозяина, - не  комната,
а витрина мебельного магазина. Или, скажем, офис.
   Техника, конечно, вся  импортная  и,  конечно,  вся  стоит  на  своих
местах, даже видеокамеру не тронули...
   Звякнув, откатилась в сторону задетая  ногой  стреляная  гильза.  Эх,
майор, майор...
   Балашихин, отныне и навеки ставший неодушевленным предметом, кособоко
полулежал в  глубоком  кожаном  кресле,  неудобно  свесив  голову  через
подлокотник. С головы  капало  на  паркет,  где  уже  собралась  темная,
продолжавшая на глазах расползаться лужа. На белой рубашке цвели красные
маки с черными рваными сердцевинами - росли, увеличивались  в  размерах,
стремясь слиться в единое алое пятно.  Во  лбу  бывшего  майора  чернела
дыра,  и  такая  же  дыра  чернела  в  спинке  кресла,  в  самом  центре
неприятного мокрого пятна с  какими-то  прилипшими  комками,  и  широкая
влажная полоса неопределенного на темном фоне кожаной обивки цвета  косо
протянулась от этой дыры вниз и влево - туда, где лежала  превратившаяся
в прохудившийся кран голова Балашихина...
   На полу яростным медным  блеском  горели  в  пятне  солнечного  света
стреляные гильзы. Илларион насчитал шесть штук и решил, что стреляли  из
револьвера.
   "А ведь я вас найду, ребята, -  подумал  он  о  парнях,  укативших  в
красном "Мицубиси". - Поубиваю голыми руками...  Переловлю  и  поубиваю,
как крыс. Ну-ну, сказал он себе, тихо, ты... Давай-ка без  истерик.  Что
такое произошло за те сорок минут, что я  сюда  добирался?  И  с  кем  я
говорил по телефону?"
   Он подошел к креслу и дотронулся до щеки Балашихина.
   Щека была теплая, и Илларион вопреки всякой логике переместил  пальцы
на шею под челюстью бывшего майора  -  глупо,  конечно,  но  он  видывал
чудеса и похлеще... Балашихин еще не усп