которому  закон  не  писан,  а  все  остальные
снимают с нас последние штаны, пока мы упиваемся своим  былым  величием.  За
державу обидно, Забродов! Ну чего молчишь? Неужели тебе сказать нечего?
   Иларион  пригубил  сакэ  и  сосредоточенно  почмокал  губами.  От   речей
Анастасии Самоцветовой у него окончательно пропал аппетит.
   - Честно? - спросил он для разгона.
   - Если ты это умеешь, - ответила поэтесса, уминая рыбу. Язык  у  нее  уже
начал заплетаться.
   "Черт бы меня побрал, - подумал Забродов с тоской. - Любой на моем  месте
давным-давно избавился бы от этой дамочки и вспоминал бы о ее  существовании
только в пьяной компании, когда все начинают рассказывать анекдоты из жизни.
Поэтесса... Послушать ее, так она только  тем  и  занимается,  что  сочиняет
рифмованные подписи к плакатам ура-патриотического  содержания  -  для  РНЕ,
например, или для либерал-демократов... Тьфу!"
   - Если честно, - медленно сказал он, старательно подбирая слова, - то мне
не очень нравится, когда женщины рассуждают о политике. Я  вообще  не  люблю
таких разговоров.
   - Сатур  вентур  нон  студит  либентур,  -  с  понимающим  видом  кивнула
Самоцветова. От этого излишне резкого движения ее заметно качнуло вперед,  и
она с трудом вернулась, в исходное положение. - Сытое брюхо к учению  глухо.
Моя хата с краю, так?
   - Да нет, не так.  Просто,  чтобы  рассуждать  о  политике,  нужно  иметь
определенный уровень информированности. У меня этого уровня нет. Да и  ни  у
кого, пожалуй, нет, даже у профессиональных политических  обозревателей.  Мы
видим только то, что нам считают нужным  показать,  а  такую  картину  мира,
согласитесь, нельзя считать полной. Это все  равно  что  судить  о  человеке
по... - Он хотел сказать "по его гольфам", но вовремя  спохватился.  -  ..по
пуговице от его штанов. Поэтому все разговоры о  политике  я  считаю  пустой
болтовней, бесполезным сотрясением воздуха.  И  потом,  вы  ведь  не  просто
женщина, Анастасия. Вы поэт. Зачем вам лезть в политику?  Ведь  политики  не
вмешиваются в ваше творчество.
   - Еще как вмешиваются! Раньше вмешивались напрямую, а теперь  вмешиваются
косвенно. Они на него.., ик!.,  влияют.  Негативно.  Посмотришь  на  них  по
телевизору,  и  тянет  вместо  лирики  писать  революционные  песни.  Вихри,
понимаешь,  враждебные  веют..,  туда-сюда...  У  меня  есть  один  знакомый
журналист, ты его не знаешь. Так вот, он недавно вернулся с  Курил.  Это  же
кошмар, что там делается! Японцы нас  оттуда  открыто  выживают.  И  никому,
главное, дела нет. У них - я имею в виду у японцев -  там  целые  рыболовные
флотилии разбойничают. Прямо с берега видно,  как  они  тралы  поднимают.  А
сделать ничего нельзя, потому что у них моторы  хорошие,  японские,  и  наши
пограничники их догнать не могут.  Это  насчет  уровня  информированности...
Там,  на  Кунашире,  каждая  собака  знает,  кто  такой   господин   Набуки.
Благодетель!  Прикармливает  их,  как   карасей,   фотоателье   построил   с
символическими ценами, паром пустил, который туристов в обе стороны возит...
Говорят, что тем, кто уезжает с Кунашира на Большую землю,  господин  Набуки
даже подъемные платит. Хорошие, говорят, подъемные...  А  то,  что  половина
браконьерского флота принадлежит этому самому господину  Набуки,  никого  не
волнует. В море рыбы сколько хочешь, а у нас ее  ловить  некому  и  нечем...
Понял?  А  ты  мне  -  политика,  уровень  информированности,  пуговицы   от
кальсон... Это же скрытая интервенция!  Посмотри,  где  мы  сидим.  Ресторан
японский - где? В центре Москвы! А почему не русский? Я бы сейчас  расстегай
съела вместо этой краденой кильки. А вот  выйдем  отсюда,  обрати  внимание,
напротив  что?  Фотоателье.  В  смысле,   проявочная   мастерская.   "Фуджи"
называется. А почему не "Свема"? Молчишь? Молчи-молчи... Скоро  они  нам  на
Красной площади вместо Василия Блаженного свою пагоду отгрохают, а мы  и  не
заметим.
   Она тоже замолчала и принялась сосредоточенно обирать  со  своей  лиловой
хламиды кусочки морской капусты, крупинки риса и мелкие рыбьи кости. Парик у
нее слегка сбился на сторону, но  и  без  этого  было  хорошо  заметно,  что
поэтесса Анастасия Самоцветова изрядно пьяна. "Это плохо, - подумал Иларион.
- Не хватало только скандала... С чего же ее так  развезло?  Ведь  выпили-то
всего ничего, в этом кувшинчике помещается граммов двести,  от  силы  двести
пятьдесят, а она лыка не вяжет. Японцы ее, видите ли, не устраивают.  Что-то
они в  последнее  время  всех  перестали  устраивать,  от  генерала  ГРУ  до
поэтессы-графоманки в желтых носках. Странно. Такие вежливые, тихие  ребята,
никому слова плохого не скажут. Обеспечили весь мир  классной  электроникой,
подарили нам, дуракам, каратэ и дзюдо, а заодно и показали всему  миру,  что
такое по-настоящему утонченный  вкус...  Что  же  это  против  них  все  так
ополчились? Много, ох много вокруг меня в последнее время говорят о японцах.
Прямо помешались все на них."
   Он посмотрел на Анастасию Самоцветову и понял, что обед пора заканчивать:
поэтесса, перевернув над своей чашкой кувшинчик из-под сакэ,  сосредоточенно
трясла его, пытаясь добыть то, чего там давно не было.
   - 3-забродов, - совершенно  пьяным  голосом  сказала  она,  убедившись  в
тщетности своих усилий, - ты мне друг? Ты меня уважаешь?  Необходимо  выпить
на брудершафт. Закажи еще бутылочку этого компота, и я  соглашусь  выйти  за
тебя замуж.
   - А если не закажу? - с надеждой спросил Иларион, вертя головой в поисках
официантки:  с  этим  весельем  действительно  пора   было   кончать,   пока
обслуживающий персонал не вызвал милицию.
   - Тогда дело плохо, - с пьяным смехом сказала  Анастасия  Самоцветова.  -
Тогда тебе придется на мне жениться Знаешь, как в том старом  анекдоте  либо
ты идешь за дровами, а я лежу на печи, либо я лежу на печи, а  ты  идешь  за
дровами...
   - Угу, - сказал Иларион, - ясно. Вот что, Анастасия, вы не в моем  вкусе,
и мне кажется, что у нас с вами ничего не выйдет. Может  быть,  вы  все-таки
перестанете меня преследовать?
   - У-У-У, какой ты... Не  надейся,  дружок,  не  перестану.  Я  специально
напилась, чтобы тебе это сказать. Я одна, ты один - ну куда это  годится?  А
что я не в твоем вкусе, так это дело поправимое. Либо ты привыкнешь, либо  я
стану одеваться по-другому. Чего  ты  боишься?  Рискни,  Забродов.  А  вдруг
выиграешь?
   - О господи, - сказал Иларион - Знаете, я в этом как-то сомневаюсь.
   - Сомнение - основа познания, - с  важным  видом  изрекла  Самоцветова  и
громко икнула. - Пардон... Но если всю жизнь сидеть и сомневаться,  никакого
познания не получится. Опыт нужен, Забродов! Я, может быть, тоже сомневаюсь,
но надо же пробовать! Пытаться! А то в старости  некому  будет  стакан  воды
подать. Я уже не говорю об утке... Короче, я -  я,  женщина!  -  делаю  тебе
предложение. Если ты такой тюфяк... Давай соглашайся, а то потом пожалеешь!
   - Сомневаюсь, - повторил Иларион. Самоцветова говорила слишком громко,  и
теперь он думал только о том, как бы поскорее отсюда убраться.
   - Сомневается он... Ты сказку о царевне-лягушке слыхал? Внешность моя ему
не подходит... Граждане! - вдруг завопила она пьяным голосом.  -  Посмотрите
на него! Наобещал с три короба,  а  теперь  в  кусты!  Бедный  мой  малыш!..
Сыночек мой, Коленька-а-а!..
   Из-за ширмы показалось обеспокоенное лицо официантки.
   - У вас все в порядке?
   - Нет, как видите, - сквозь зубы процедил Иларион. Он уже стоял, изо всех
сил пытаясь аккуратно отодрать Самоцветову от татами. Поэтесса вцепилась как
клещ.  Потеряв  терпение,  Иларион  рванул  сильнее,  столик   с   закусками
перевернулся, и посуда посыпалась на пол.  Что-то  разбилось  с  дребезжащим
треском - судя по звуку, это была керамика. Японская керамика, напомнил себе
Иларион и, поднатужившись, поставил поэтессу вертикально. Парик съехал ей на
лицо, и из-под него  глухо  доносились  разудалые  выкрики.  -  Извините,  -
продолжал Забродов, обращаясь к официантке. - Видите, какая  неприятность...
Мы уже уходим. Вот возьмите, пожалуйста.
   Он не глядя выгреб из бумажника  все,  что  там  было,  и  сунул  в  руку
официантке, которая во все глаза смотрела на него,  не  зная,  что  сказать.
Наконец она нашлась, но то,  что  она  произнесла,  настолько  противоречило
тому, что она думала, что это было заметно невооруженным глазом.
   - Приходите к  нам  еще,  -  натянуто  улыбаясь,  сказала  она,  очевидно
повторяя заученный текст. - Мы всегда рады гостям.
   - Да уж,  -  сказал  Иларион,  прикидывая,  каким  способом  лучше  всего
транспортировать распоясавшуюся любимицу муз к выходу: держа под  мышки,  на
плече или волоком. - Непременно придем, не сомневайтесь. У вас очень уютно.
   В это  время  Самоцветова  залихватским  движением  сдвинула  на  затылок
закрывавший  глаза  парик  и  увидела  официантку  -  вернее,   не   столько
официантку, сколько  ее  кимоно  и  прическу,  из  которой  торчали  длинные
деревянные шпильки.
   - А, - с нехорошим оживлением воскликнула поэтесса, - попалась! Нигде  от
вас  прохода  нет!  А  ну,  отойди  от  моего  мужика,  интервентка!   Гейша
недоделанная!
   Она принялась бестолково размахивать руками, норовя нанести ни в  чем  не
повинной официантке какое-нибудь увечье. Иларион почувствовал,  что  с  него
хватит. Все это напоминало какой-то бессвязный кошмар, но две вещи  он  знал
наверняка: во-первых, что видит поэтессу  Самоцветову  в  последний  раз  и,
во-вторых, что путь в этот симпатичный ресторанчик ему  отныне  заказан.  Он
сделал незаметное движение рукой, и Самоцветова послушно  обмякла,  замолчав
на полуслове и бессильно уронив голову.
   - Что это с ней? - встревоженно спросила официантка.
   - Да ничего, - ответил Иларион. - Устала, не выспалась... Выпила лишнего,
побуянила и заснула.
   - Заснула?
   - Заснула, заснула, не беспокойтесь. Еще раз извините, нам пора.
   У него вдруг возникло сильное искушение приподнять Анастасии Самоцветовой
веко и проверить, как там поживает зрачок, но официантка вряд ли  поняла  бы
подобное проявление заботы. Она и так, кажется, начинала что-то  подозревать
- того и гляди, позовет милицию. Поэтому  Иларион  просто  крякнул  и  одним
движением забросил безвольно обмякшее тело поэтессы на плечо.
   - Мужчина! - теряя последнее сходство с японкой, воскликнула  официантка.
- Я совсем забыла, вас же там  ждут!  Какой-то  человек  стоит  у  выхода  и
говорит, что вы ему срочно нужны. Ведь это вы Забродов?
   - Да, это я, - признался Иларион. - Увы, увы... Ну, мы пошли.
   Он поудобнее пристроил на плече свою ношу и вышел из-за ширмы в обеденный
зал под удивленные и заинтересованные взгляды немногочисленных  посетителей.
Откуда-то доносились  негромкие  звуки  японской  музыки,  в  воздухе  пахло
пряностями и ароматическими курительными палочками, как в буддийском  храме.
Узкоглазый и желтолицый человек  в  коротком  суйкане  и  широких  хакама  -
неужели и впрямь японец? -  услужливо  раздвинул  перед  Иларионом  седзи  и
поклонился.  Лицо  его  оставалось  приветливым  и   бесстрастным,   как   у
деревянного  идола,  несмотря  на  то  что   с   плеча   Забродова   свисало
бесчувственное тело в лиловой хламиде с  блестками  и  ярко-желтых  гольфах,
один из которых к тому же наполовину сполз с ноги  и  теперь  болтался,  как
сдувшийся воздушный шарик.
   Иларион даже не успел как следует удивиться тому,  что  кто-то  ухитрился
вычислить  его  в  этом  ресторане.  Оказавшись  в  фойе,  он  сразу  увидел
нетерпеливо переминавшегося невысокого, почти квадратного человека с широким
обветренным лицом.
   - Ба! - воскликнул он. - Матвей! Ты откуда? Вот так сюрприз! Как ты  меня
нашел?
   Прапорщик  Матвей  Брузгин  шагнул  ему  навстречу  и  скупо   улыбнулся,
протягивая для пожатия широкую как лопата ладонь.
   -  Телефон  отключать  не  надо,  тогда  не  придется  тебя  с   собаками
разыскивать, - слегка уклончиво ответил  он.  -  Давай  пошевеливайся,  надо
ехать.
   - Куда это? - подозрительно спросил Иларион.
   - Мещеряков в больнице. Не хочешь проведать приятеля?
   - Что он  опять  натворил?  -  спросил  Иларион,  пряча  беспокойство  за
шутливым тоном. - Шоколада переел или тухлых мидий наглотался?
   - Пуль он наглотался, - ответил Брузгин. - Состояние критическое.
   - Старый идиот! Где он?
   -  Сначала  его  отвезли  в  Склифосовского,  а  когда   Федотов   узнал,
переправили в наш госпиталь. Да ты не волнуйся так, все обойдется!
   - А я  и  не  волнуюсь,  -  солгал  Иларион,  снимая  с  плеча  Анастасию
Самоцветову и перекладывая ее на плечо Матвея Брузгина. - Слушай,  присмотри
за этим чудом природы, ладно? Минут через пять она должна очухаться. Если не
очухается, значит, просто заснула. Разбуди ее, узнай адрес и  отвези  домой.
Некогда мне с ней. Так, говоришь, в госпитале?
   - Ага.. Эй, эй, погоди!
   - Ну что еще? - нетерпеливо  спросил  Иларион,  останавливаясь  в  дверях
ресторана.
   - Обуйся, - ответил Брузгин, заботливо усаживая Самоцветову  на  стоявшую
под окном скамью и поправляя у нее на голове сбившийся парик
 
Глава 5 
 
   Адвокат по гражданским и уголовным делам Сигэцу Акиро  вынул  из  кармана
массивный портсигар, покрытый фальшивой позолотой, со щелчком открыл  его  и
долго выбирал сигарету, хотя все они были абсолютно одинаковы. Этот  ритуал,
который казался глупым даже самому мистеру Сигэцу, был когда-то придуман  им
специально для придания солидности в глазах небогатых клиентов и  постепенно
вошел в привычку. Адвокат Сигэцу очень редко  мог  позволить  себе  сбросить
маску и побыть самим собой Впрочем, то же самое можно  было  с  уверенностью
сказать о подавляющем большинстве его современников,  и  это  обстоятельство
несколько утешало Сигэцу в минуты мрачных раздумий.  Минуты  эти  наступали,
как правило, по утрам, когда адвокат просыпался после ночного марш-броска по
дешевым барам, жестоко страдая от головной боли и угрызений  совести  Выбрав
наконец сигарету, Сигэцу прикурил  о  г  массивной  настольной  зажигалки  и
откинулся на спинку кресла окутавшись облаком серого табачного дыма. У  него
возникло искушение положить ноги на стол,  как  это  делают  янки  в  старых
черно-белых боевиках из  жизни  полицейских  и  частных  детективов,  но  он
сдержался: его контора располагалась в районе  старого  порта,  так  что  по
дороге сюда на его подошвы могла налипнуть какая угодно дрянь.
   Без удовольствия посасывая сигарету, Сигэцу взял  с  захламленного  стола
папку с материалами по господину Набуки Синдзабуро и перелистал ее,  скользя
взглядом по знакомым строчкам, как будто за ночь  в  папке  могло  появиться
что-то новое. Ничего нового в папке, конечно же, не было. Здесь  содержалась
биография господина Набуки - основателя и бессменного  главы  могущественной
"Набуки корпорейшн", возникшей, как и ресторанная  империя  МакДональдс,  из
сети дешевых закусочных всего за  пару  десятков  лет.  Помимо  ресторанного
бизнеса, ежегодно приносившего немалый доход, корпорация Набуки  располагала
солидной  рыболовецкой  флотилией,  а  в   последнее   десятилетие   успешно
конкурировала на рынке фотографических услуг даже с  такими  монстрами,  как
"Кодак" и  "Фуджи".  Рестораны  и  проявочные  мастерские  Набуки  незаметно
расползались по всему миру, завоевывая новые рынки, что, в общем-то,  делало
господину Набуки честь как грамотному бизнесмену и  патриоту,  утверждающему
экономическое могущество Японии.
   Одним словом, все, что Сигэцу Акиро удалось собрать о Набуки  Синдзабуро,
более или менее укладывалось в рамки официальной биографии этого  уважаемого
господина  и,  насколько  мог  судить  адвокат,  полностью   соответствовало
действительности. У Сигэцу был отменный нюх на липу любого сорта - возможно,
потому, что сам он не отличался разборчивостью в средствах и был  далеко  не
без греха. Если бы биография Набуки была фальшивой, он почуял бы это  сразу,
как лисица чует  затаившуюся  под  снегом  мышь.  Фальшивые  биографии,  как
правило, видны с первого взгляда: они чересчур гладкие  и  неприметные,  без
падений и взлетов, сочиненные с единственной  целью  -  привлечь  как  можно
меньше внимания. Биография же  господина  Набуки  была  яркой  и  не  всегда
безгрешной.  Раскопать  подробности  делишек,   которыми   господин   Набуки
занимался в молодости, адвокату так и не  удалось,  но  кое-что  можно  было
понять и так, не вдаваясь в детали.
   Вот, например, такой факт: с сорок седьмого по сорок девятый год господин
Набуки проживал на Окинаве и работал уборщиком в баре,  где  проводили  свое
свободное время  солдаты  американской  военной  базы.  Эти  солдаты  иногда
исчезали без следа. Порой их находили - вернее,  находили  то,  что  от  них
осталось. В сентябре  сорок  девятого  года  силами  местной  жандармерии  и
американской  военной  полиции   была   обнаружена   и   арестована   группа
заговорщиков - молодых людей из прилегающих к базе деревень, в течение  двух
лет занимавшихся охотой на янки. Большинство членов группы были  расстреляны
по приговору военно-полевого суда. Уборщик из  бара  Набуки  Синдзабуро  был
допрошен  по  этому  делу  и  отпущен  восвояси,  поскольку   доказать   его
причастность к убийствам американских военнослужащих не удалось. В  этом  не
было ничего особенного: тогда хватали всех без разбора, а  потом  отпускали,
не найдя в их поведении ничего компрометирующего. И даже то, что  многие  из
расстрелянных заговорщиков были добрыми  приятелями  Набуки,  ни  о  чем  не
говорило: в сельской местности все знакомы друг с  другом,  а  уж  человеку,
который работает в баре, не миновать общения с половиной населения острова.
   Сигэцу вздохнул, сбил пепел с кончика сигареты в  массивную  керамическую
пепельницу и посмотрел в окно. Пыльные жалюзи были опущены, но адвокат давно
до мельчайших деталей  изучил  открывавшийся  из  его  конторы  унылый  вид:
гофрированные стены и ржавые  крыши  складов  и  пакгаузов,  мертвые  остовы
портальных кранов, штабеля каких-то серых от времени  ящиков  и  тюков...  В
хорошую погоду из его окна можно было разглядеть море, но сегодня оно тонуло
в серой туманной мгле, которая могла скрывать что угодно: возделанное  поле,
городскую окраину или вовсе какой-нибудь марсианский пейзаж.
   Адвокат вздохнул, закурил новую сигарету и вернулся к папке.
   Полиция отпустила Набуки Синдзабуро, но уже в декабре сорок  девятого  он
почему-то покинул  Окинаву,  подавшись  поближе  к  цивилизации,  на  Хонсю.
Возможно, он просто решил поискать счастья в  местах  не  столь  диких,  как
Окинава. Почему бы и нет? Но что-то подсказывало Сигэцу, что  дело  было  не
только в этом. Во всяком случае, убийства американцев на Окинаве на какое-то
время прекратились.
   Но бог с ней, с Окинавой. Происхождение господина Набуки - вот  что  было
по-настоящему интересно! Все, что власти знали по  этому  поводу,  стало  им
известно со слов самого Набуки. Он утверждал, что до сорок шестого года  жил
с родителями в Хиросиме  и  был  отправлен  на  Окинаву  в  гости  к  бабке.
Документы его, естественно, пропали вместе с родителями в  тот  день,  когда
американцы  сбросили  бомбу.  Как  ни  цинично  это  звучало,  но  благодаря
американцам из Хиросимы получилось отличное место для исчезнувших  метрик  и
сгоревших родословных. Сигэцу Акиро приложил немало усилий, чтобы разузнать,
существовала ли на самом деле окинавская бабка Набуки Синдзабуро.
   Оказалось, что бабка существовала. Эта почтенная женщина, по имени Набуки
Пунэко, жила на Окинаве с тех пор, как по болезни  вынуждена  была  покинуть
дом полковника  императорской  армии  Минамото-но  Сугимото,  где  до  войны
состояла няней при сыне полковника. Никаких свидетельств по поводу того, был
ли  у  нее  внук,  не  сохранилось,  зато  Сигэцу  посчастливилось  отыскать
пожелтевший номер "Дзюнтэн ниппон", где в разделе светской хроники на  глаз