онарик на кожаном ремешке. А когда  поравнялся  с
Хоботовым, то приостановился, посмотрел на пачку в руках и спросил:
   - Земляк, закурить не найдется?
   - На, кури, - руки Хоботова дрожали, когда он щелкал зажигалкой.
   - Что, с бодуна?  -  сочувственно  поинтересовался  крепко  сложенный
слесарь-сантехник.
   - Можно сказать и так.
   - Пошли, здоровье поправишь.
   И Хоботов с облегчением вздохнул.
   "Да, все как всегда, все получается само собой".
   - Пошли, коль не жалко.
   Они были чем-то похожи, примерно одного роста, одинаковой  физической
силы и даже примерно одного  возраста.  Лишь  седоватая  борода  старила
слесаря, да морщин на его испитом лице накопилось побольше.
   - Где? - спросил Хоботов.
   - Где, где, - рассмеялся слесарь, - ведомо, где в ...  Только  вот  в
подвал зайти придется  в  двенадцатом  доме,  вентиль  проверить.  Вчера
поставили, вдруг как подтекает?
   Хоботов прикрыл глаза, шагая рядом с  сантехником,  городской  пейзаж
уже стоял у него в памяти.
   "Подвал, трубы... Трубы... - и он усмехнулся. -  Вот  почему  у  меня
ночью не получалась змея! Это не змея, это  не  удав,  в  удавов  верили
древние греки,  а  для  современного  человека  -  это  труба  огромная,
серебристая, рифленая, которая окутывает весь город. Да, Лаокоон  -  это
человек города и его должна давить труба".
   - Ты чего задумался? Плохо?
   - Да нет, всегда от предчувствия выпивки меня знобить начинает.
   Слово "предчувствие" несколько покоробило  слесаря.  Уж  слишком  оно
было не из его лексикона, но оно соседствовало с куда более  знакомым  и
близким словом "выпивка".
   - Да уж, хреново, - слесарь посочувствовал Хоботову, - когда колотить
начинает. Пошли, пошли.
   Они завернули в арку,  остановились  у  невысокой,  крашеной  суриком
двери с надписью "Бойлерная". Слесарь копался со связкой ключей, пытаясь
отыскать нужный. Ориентировался он не по номерам, а по каким-то странным
запилам, сделанным  ножовкой.  Дверь  приоткрылась,  на  мужчин  пахнуло
сыростью и удушливым подвальным теплом.
   - Дай, я вперед, - сантехник взял металлический  чемоданчик  и  зажег
фонарь.
   Спускался он боком - так, словно бы шел в  лыжах  по  крутому  склону
горы.
   - Осторожно, тут коты гадят. Один раз поскользнулся, чуть  голову  не
расшиб. Тут упадешь, так хрен тебя кто достанет. Сюда по  полгода  могут
не заглядывать.
   Помещение,  в  котором  оказались  Хоботов  и  сантехник,  скульптору
понравилось. Это был старый подвал, стены не оштукатурены,  из  хорошего
красного кирпича, по которому пятнами расходилась плесень.
   Вдоль  стен  тянулись  трубы,  и  новые,  в   блестящей   станиолевой
теплоизоляции, аккуратно стянутой фирменными хомутами, и старые, ржавые,
уже потерявшие гладкость, словно они  годы  пролежали  на  морском  дне,
обросли раковинами, водорослями и только совсем недавно их  извлекли  на
свет, чтобы повесить на стену в мрачном подвале.
   - Присаживайся, пока я тут пошаманю. -  пригласил  слесарь,  подвигая
ногой пластиковый ящик из-под "кока-колы".
   Хоботов присел, смотрел, как  мужчина  лезет  по  приставной  сварной
металлической лесенке к верхней трубе, как проверяет вентиль, откручивая
и опуская задвижку, поджал сальник.
   - Вот и порядок, - он вытер ладони о штаны и, не торопясь  спустился,
развернулся и прислонился к лестнице. - Дай еще сигарету, - попросил он.
- Пить здесь будем или пойдем куда?
   - А куда пойти можно?
   - В другой подвал. Да там запах такой  же.  Я  уже  привык,  а  тебя,
небось, мутит?
   - Нет, не мутит, - покачал головой Хоботов, - Нравится.
   - Не может такой запах нравится.
   - Нет, не вру.
   Слесарь  нагнулся,  открыл  железный  чемоданчик  и  вытащил  бутылку
портвейна, завернутую в мятую газету.
   - Вот, сегодня одному интеллигенту в  смесителе  на  кухне  прокладку
сменил, так он портвейном рассчитался. Сколько же он у него стоял? Я уже
таких  этикеток  и  не  припомню.  "Семьсот  семьдесят  седьмой",   "Три
семерки", помнишь? Раньше самым лучшим считался, - и  слесарь  сорвал  с
горлышка пробку с козырьком. - Давай, тяни, - он подал бутылку.
   Хоботов неторопливо, спокойно принял портвейн.
   Пил как всегда, высоко запрокинув голову и  вливая  жидкость  себе  в
рот, только булькало. Даже не прикладываясь к горлышку.
   - Ловко ты пьешь. А  я  вот  так  не  умею,  у  меня  сразу  изо  рта
выливаться начинает, словно кто пробку в горло воткнул.
   Они в два приема выпили бутылку портвейна. Хоботов  достал  портмоне,
вытащил крупную купюру и, держа ее в двух пальцах, протянул сантехнику.
   - Может, сбегаешь еще? Что-то не проняло. А я здесь посижу.
   - Лады, - сантехник исчез, оставив чемодан с инструментами, прихватив
с собой лишь фонарик.
   Хлопнула дверь наверху.  Хоботов  увидел  ноги  сантехника  в  старых
джинсах, которые мелькнули  в  подвальном  окне.  Хоботов  сладострастно
потер ладонь о ладонь, он чувствовал  покалывание  в  кончиках  пальцев,
почти такое же, какое наступало перед удачной работой.
   - Идет, идет, - зашептал он, - все идет  как  надо,  -  а  затем  его
взгляд заскользил по трубам. - Вот они, удавы, вот  они,  змеи!  Обвили,
окружили, но меня-то вам не удушить.
   Вновь хлопнула дверь, и  сантехник  с  двумя  бутылками  водки  и  со
свертком закуски под мышками, радостный и возбужденный, влетел в подвал.
   - Во, украинскую купил! На две хватило и на закусь еще.
   - У тебя  дети  есть?  -  довольно  холодно  спросил  Хоботов,  когда
сантехник устраивал еще один пластиковый ящик,  чтобы  использовать  его
как стол.
   - Есть. Дети - дело нехитрое, в смысле - завести.
   А вот потом... - он махнул  рукой,  освободившейся  после  того,  как
поставил откупоренную бутылку на  ящик,  -  все  кричат  "деньги  давай,
деньги!", - разлив по стаканам, закрыл пробку, - сегодня дал,  а  завтра
их уже нет. А где я деньги возьму? Я же слесарь, а не рэкетир какой. Ну,
бутылку кто поставит, ну, где пара тысяченок  обломится,  так  этого  ж,
разве что, хватит вот так, в подвале посидеть, по пузырю покатить...
   - Дело говоришь, - сказал  Хоботов,  сам  удивляясь  звучанию  своего
голоса.
   Он стал надтреснутым, немного хриплым, таким, какой  бывает  у  людей
много пьющих и много курящих.
   - Что, вздрогнем? - спросил он, посмотрев в глаза слесарю.
   Тот, еще ничего не поняв, согласно кивнул и потянулся за стаканом.  А
Хоботов, резко поднявшись, навалился на него, схватив за шею, и принялся
душить.
   Слесарь только с виду выглядел  крепким.  Может,  в  молодости  он  и
обладал большой силой, но загубил ее.
   Он даже не смог оказать достойного сопротивления, и  уже  через  пять
минут его бездыханное тело лежало на  бетонном  полу,  усыпанном  всякой
дрянью,  от  бычков  до  прошлогодней  листвы,  залетевшей  сюда  сквозь
разбитое окно.
   Хоботов тяжело и возбужденно дышал. Он  смотрел  на  мертвое  тело  с
улыбкой умиления.
   - Вот идеальная скульптура, - пробормотал он.  -  Любят  же  говорить
идиоты искусствоведы, что творение скульптора - это остановленная жизнь.
Вот творение рук моих!
   Он не спеша взял полную бутылку, положил  ее  в  металлический  ящик,
туда же полетела и закуска. Надел на  голову  шапку  слесаря,  а  затем,
перевернув его на живот,  щелкнул  складным  ножиком  и  самым  коротким
лезвием вырезал на затылке крест - тот знак, которым  обычно  подписывал
все свои скульптуры. Натянув на голову лыжную шапку слесаря с  идиотским
помпоном, прихватив его инструменты. Хоботов покинул  подвал,  аккуратно
подперев дверь обломанной веткой.
   Он шел по улице быстро. Теперь ему хотелось как можно скорее  попасть
в  мастерскую.  Дойдя  до  акведука,  он  увидел  промоину   в   грязном
темно-зеленом льду, сорвал с головы шапочку, бросил ее в ящик и,  связав
ручки проволокой, зашвырнул ящик в воду. Тот исчез моментально, тяжелый,
с полной бутылкой водки, с инструментами и всякой  железной  дребеденью,
которую носят с собой сантехники.
 
Глава 7 
 
   Обычно человек просыпается, когда  громко  включают  музыку,  но  тут
случилось наоборот. Наталья Болотова открыла глаза сразу после того, как
музыка  резко  смолкла,  буквально  оборвалась  на  полуфразе.   Ресницы
дрогнули, глаза открылись, и она увидела девушку, стоящую к ней  спиной,
рассматривающую магнитофон.
   В правой руке девушка держала ключи.  Она  вертела  их  на  пальце  и
металлические пластинки,  ударяясь  друг  о  друга,  словно  заканчивали
смолкнувшую музыку, издавали мелодичный звон. На ногах  у  девушки  были
тяжелые ботинки. Длинные светлые волосы лежали на плечах.
   - Вы кто? - воскликнула Наталья, тут же опуская ноги на пол.
   Девушка повернулась.
   - А вы кто? - она смотрела на журналистку так, как могут смотреть  на
кошку, неизвестно откуда взявшуюся в квартире, устроившуюся на хозяйском
диване, причем у кошки, плюс ко всем недостаткам, грязные лапы.
   - Я Наталья Болотова.
   - Наталья Болотова? Что-то не припомню таких знакомых.
   - Я не ваша знакомая. А вы кто? , - Я Маша.
   - Маша? - в свою очередь переспросила Наталья.
   - Да, Маша Хоботова.
   - А, вы, дочь Леонида Антоновича?
   - Да, я его дочь, - немного брезгливо произнесла девчонка.
   Затем она прошлась по мастерской, приподняла край влажной мешковины.
   - Что, начал работать?
   - Как видишь, - сказала Наталья.
   - Опять какую-то дрянь ваяет. Вы что, натурщица по вызову?
   - Нет.
   - А кто?
   - Я искусствовед.
   Слово "искусствовед" для девчонки было вполне привычно и она на  него
даже не отреагировала, как другие не реагируют на  профессию  сантехник.
Судя по всему, термины, связанные  с  искусством,  для  нее  были  не  в
новинку.
   - И что вы о нем хотите написать? Наверное, будто он очень  талантлив
и даже порой гениален? А я так не думаю. Я думаю, мой папаша сволочь.
   - Нельзя так говорить о родителях.
   - О родителях нельзя, а о нем можно. Он жадный.
   Вот вам он хоть раз давал деньги?
   - А почему он мне должен давать деньги?
   - Я же говорю, что он жадный. Денег у него куры не  клюют,  а  родной
дочери сто баксов выделить без нотаций не  может,  скандалы  устраивает.
Кричит на меня, словно я ему чужая.
   - Но дает же?
   - Щедрые люди дают просто так. Был бы щедрый и вам  бы  дал,  мне  не
жалко.
   - Вы с ним живете?
   - Не хватало еще с таким придурком жить!
   Маша Хоботова говорила  настолько  откровенно,  насколько  откровенно
может говорить подросток - с перебором. Причем она даже  этим  кичилась,
ей нравилось перехлестывать через  край,  выражая  этим  свои  эмоции  и
чувства. К тому же она  чувствовала,  что  несколько  странная  в  своей
сдержанности красивая женщина уважает  ее  отца,  хотя,  на  ее  взгляд,
уважать Хоботова старшего было не за что.
   - А  где  он  сам?  Небось,  в  магазин  за  поддачей  пошел?  Выпить
собрались? Дело хорошее. Если он с женщиной пьет, то  легко  с  деньгами
расстается, но если с  мужчиной,  а  тут  я  нос  в  мастерскую  суну  -
накричит, выгонит, а главное, денег не даст.
   - Пить мы не договаривались.
   - А чем занимались?
   - Вроде бы он работал с утра. Я... - Наталье не дали окончить фразу.
   - Ах, да, поддачу тут вижу, - она подошла, взяла  бутылку,  понюхала,
затем сделала глоток и тут же сплюнула. - Фу, гадость какая! Опять  свою
любимую дрянь пьет. Она, между прочим, бешеных денег стоит, лучше бы мне
дал.
   Одета девчонка была очень  хорошо,  добротно  и  дорого.  И  судя  по
внешнему виду, в деньгах не нуждалась, разве что на мелочевку.
   - Сигарета есть? - спросила Маша.
   - Отец курить разрешает?
   - Во всяком случае не запрещает. А если  бы  и  запрещал,  какое  ему
дело? Когда он придет и спросит, я скажу, что сигареты мои.
   Маша села на диван, на край валика, затем подумала и положила ноги  в
ботинках  на  низкий  столик.  Она  взяла  сигарету,  умело   прикурила,
затянулась, выпустила дым тонкой струйкой и посмотрела на Болотову.
   Наталья ей нравилась: красивая, видная женщина и, судя по  всему,  не
глупая.
   Ее всегда удивляло, что вокруг отца крутятся  умные  люди,  хотя  его
самого она считала идиотом, способным лишь месить глину  и  зарабатывать
деньги,  причем  очень  хорошие.  Отец  конечно  же,  давал  ей  деньги,
как-никак единственная дочь, и давал  щедро.  Но,  как  все  дети,  Маша
думала, что дает он ей мало и во всем  обделяет,  а  самое  главное,  не
считает  серьезным  человеком,  с  которым  можно  о   чем-то   толковом
поговорить. Она сидела и курила, поглядывая на холм из грубой мешковины,
под которым пряталась начатая скульптура.
   - А что он сейчас лепит?
   - Скульптуры, Маша, не лепят...
   - Ах да, пардон, ваяют. Он у нас воитель.., или ваятель. По  русскому
у меня тройка.
   - Не знаешь, как правильно, скажи - скульптор, не ошибешься.
   - Иногда у него получаются забавные вещички. Я как-то  заходила  сюда
месяц назад, он распсиховался тогда, выставил  меня  из  мастерской.  Но
денег дал и то потому, что я ему мешала, он тогда  Христа  делал.  Может
видели, страшный такой, на культуриста или на гимнаста смахивает, словно
не на кресте висит, а штангу от помоста отрывает? Идиотизм  какой-то.  И
что только люди в этом находят? Есть же идиоты, которые  деньги  за  это
платят!
   - Хорошая работа, - сказала Болотова.
   - Хорошая? - Маше нравилось, когда отца хвалят посторонние люди,  это
как бы приподнимало ее в собственных глазах. - Так тебе,  действительно,
нравится, - обратилась она на "ты" к Наталье, кивнув в  сторону  начатой
скульптуры.
   - Мне нравится.
   - И что, это на самом деле интересно, и кому-то нужно?
   - А ты посмотри. Подойди, посмотри внимательно и подумай.
   - Думать? Зачем здесь думать? Если  он  увидит,  что  я  подглядываю,
распсихуется, начнет ногами топать  и  тебя  вместе  со  мной  за  дверь
выставит.
   - Не выставит, подойди, посмотри, по-моему, любопытно.
   - Слова какие - любопытно... Да ни хрена там нет любопытного,  -  она
легко соскочила с  валика  дивана,  подошла  к  станку  и  задрала  край
мешковины. - Фу, гадость какая! Черви, все кишит. Жуть!  Ненавижу!  Нет,
что-нибудь хорошее слепил бы...
   - А что по-твоему - хорошее?
   - Ну, не знаю... Хотя бы тебя или меня. Меня он лепил, идем,  покажу,
- Маша опустила мешковину и поманила пальцем  Болотову  в  дальний  угол
мастерской, где высился стеллаж,  задернутый  занавеской.  Она  подошла,
указательным пальцем отвела край серого холста. - Видишь? Похоже?
   На второй  полке  стояла  маленькая  мраморная  головка  чуть  меньше
натуральной - голова ребенка с каким-то странным  ангельским  выражением
лица. Глаза прикрыты, словно ребенок спал и видел чудный сон.
   Маша взяла голову двумя руками.
   - Погоди, уронишь.
   - Моя голова,  могу  и  разбить.  Единственная  работа,  которая  мне
нравится. А хочешь, еще что-то интересное покажу? - и спокойно  передала
мраморную голову в руки Болотовой. Та замерла, боясь уронить  мрамор,  и
аккуратно вернула скульптуру на стеллаж. - Да где же она,  черт  подери?
Вот  там  вещь,  действительно,  любопытная,  от  которой  меня  тошнить
начинает. А, вот  она.  Я  как  отвернула  ее  к  стене,  так  он  и  не
поворачивал. Пыльная стала.
   Она развернула кусок гранита, из которого выступала бронзовая  голова
женщины, лицо искажала гримаса ужаса.
   - Это знаешь кто?
   - Нет, не знаю.
   - А это моего папашки  любимая  жена,  то  бить,  моя  мама.  Видишь,
сволочь, как обезобразил? А в  общем-то  она  нормальная  женщина,  даже
симпатичная, хотя, возможно, не такая красивая как  ты.  Но  как  он  ее
доставал, как изводил, не дай бог! Я полностью на ее стороне.
   - А чего тогда к нему ходишь? - спросила Болотова, - хотя про  деньги
Маша не молчала.
   - Как же, отец, кормилец... Если родил ребенка или, вернее, принял  в
этом процессе участие, то пусть содержит до пенсии. Я же его об этом  не
просила, - и Маша весело рассмеялась, понимая, что городит чушь, но чушь
вполне приемлемую и дающую хоть какое-то объяснение ее  экстравагантному
поведению.
   Громко хлопнула дверь. Маша быстро отвернула портрет матери к  стене,
отряхнула ладони, задернула штору. Хоботов зашел в  мастерскую.  На  его
лице была довольная улыбка.
   - А, дочка, привет! - воскликнул он  радостно,  так,  как  восклицает
пьяница, войдя в дом, чтобы ни жена, ни дочь не стали нападать  на  него
первыми. Ну, как, вы познакомились? Это Наталья, кажется, а это моя дочь
Маша без всяких, кажется.
   Маша переминалась с ноги на ногу.
   - Тебе, наверное, что-нибудь нужно?
   - Нужно, - сказала девчонка, - хотя вошла  я  просто  так,  проведать
тебя. Смотрю, красивая женщина спит на диване...
   - Спит? - переспросил Хоботов.
   - Да, извините... - вдруг  обратилась  на  "вы"  Болотова,  наверное,
подействовало присутствие Маши, - вздремнула немного.
   - Значит, тебе надо дать денег?
   - Ты хочешь, чтобы я быстрее ушла? А  поскандалить,  побранить  меня?
Или, наоборот, усадить, виски попоить. Я-то уже настроилась на  скандал,
даже слова подходящие подготовила. Куда мне их теперь деть?
   - Оставишь для другого раза. На сколько ты скандал рассчитала?
   - На полчаса, - не поняла Маша.
   - Нет, я спрашиваю на сколько денег, как говорится,  на  какую  сумму
прописью?
   Маша  набрала  побольше  воздуха  и,  прищурив  глаза,   замирая   от
собственной наглости, проговорила:
   - Триста долларов.
   - Всего лишь? - усмехнулся Хоботов.
   - Нет, нет, пятьсот!
   - Нет, слово воробей, вылетит - не поймаешь. Как договорились. Триста
так триста, двести из них отдашь матери, сто оставишь себе. Кстати,  как
она там?
   - Ужасно,  -  ответила  Маша  и  отдернула  штору,  вновь  развернула
скульптуру. Точь в точь, как ты слепил, пардон, изваял, стала.
   Хоботов с неприязнью посмотрел на  творение  своих  рук,  на  женское
лицо, искаженное ужасом.
   - Точно такая же.., стоит ей о тебе вспомнить.
   - Может, лучше ей двести долларов не отдавать?
   А то как скажу, что у тебя была, так она  мне  скандал  за  бесплатно
устроит.
   Хоботов, присев на край подиума, вытащил новенькое пухлое портмоне  и
легко выдернул из  него  три  стодолларовые  купюры.  Он  расставался  с
деньгами довольно легко, довольный тем, что его щедрости есть  свидетель
- Наталья Болотова.
   - Ну, пап, еще одну добавь, у тебя же их много, - Маша норовила из-за
отцовского плеча заглянуть в портмоне.
   - В чужие карманы никогда не  заглядывай,  как  и  в  чужую  душу,  -
Хоботов захлопнул портмоне, как захлопывают книгу, которую не  дозволено
читать детям.
   - Почему?
   - Испугаешься!
   Сунув деньги дочери в ладонь, он сам сжал ее пальцы, смяв купюры.
   - Довольна?
   - Сверх ожидания.
   - А теперь пошла вон, мне работать надо. Деньги я не из воздуха беру,
а трудом зарабатываю.
   - А я то думала, что и детей аист приносит...
   Маша покосилась на Болотову. Ей захотелось еще  поболтать,  как-никак
энергию, припасенную на скандал с папашкой. Маша не истратила, и энергия
бродила в ее организме, ища выхода.
   - А ты все пьешь, -  сказала  она,  посмотрев  на  бутылку  с  виски,
которая стояла возле дивана, а рядом с ней стакан, который  налила  себе
Наташа.
   Теперь, когда деньги оказались в руках,  можно  было  позволить  себе
слегка наехать на папашку. Просто так, для разнообразия.
   - Не только я пью, - усмехнулся Хоботов, - все пьют.
   Ты хорошо слышала, что я тебе сказал? Пошла прочь.  Деньги  получила,
убедилась, что я живу хорошо, чего тебе еще?
   - Скучно существовать, - философски  заметила  девчонка,  -  компании
хорошей нет. А если пойду одна, непременно угожу в плохую.
   - Вот тебе компания - забирай и ее отсюда. Все надоели!  -  абсолютно
без злости сообщил Хоботов и принялся раздеваться, не  обращая  внимания
ни на дочь, ни на журналистку.
   Одежду он побросал кое-как и в кожаном фартуке подошел к  станку,  но
сдергивать мешковину не спешил, хотел дождаться,  ког