ли кот нагадил, то с  ним  и  следует
разбираться.
   Она как в воду глядела: в конце  концов  с  котом  разобрались.  Рано
утром в начале марта Барсика обнаружили приколоченным к  двери  подъезда
десятисантиметровыми гвоздями.  Гвоздей  было  пять:  четыре  удерживали
растопыренные лапы, а пятый  был  вбит  прямо  в  мучительно  оскаленную
пасть.
   В том, как жестоко расправились с котом,  была  какая-то  мистическая
жуть.  Ольга  Иваницкая  немедленно  решила,  что  без  соседей  тут  не
обошлось, и ринулась выяснять  отношения,  сломив  слабое  сопротивление
супруга.  Впрочем,  карательная  экспедиция  закончилась  пшиком:  дверь
открыла  Алла  Петровна  и,  с  трудом  вникнув  в  суть   предъявляемых
претензий, выдала Иваницкой по первое число. Ольга сникла  и  с  позором
удалилась: в самом деле, надо  было  окончательно  сойти  с  ума,  чтобы
подозревать таких интеллигентных людей, как Шинкаревы,  в  средневековом
зверстве.
   Сергей Дмитриевич, который наблюдал за скандалом, стоя в дверях кухни
с недоеденной сосиской на вилке, почти не слышал разговора: он изо  всех
сил боролся с подступающим обмороком,  стараясь  сохранять  безразличное
выражение лица. В его памяти опять зиял огромный черный провал,  на  дне
которого, судя по  содержанию  происходившей  в  данный  момент  беседы,
скрывалась масса интересных вещей. Он очень  надеялся,  что  амнезия  на
поверку окажется не связанной с мученической гибелью соседского кота, но
сосущее предчувствие беды не оставляло Шинкарева весь день,  и  вечером,
вернувшись с работы, он отважился предпринять собственное расследование.
Жена к тому времени уже отправилась в свое казино, и  Сергей  Дмитриевич
на свободе без помех проинспектировал содержимое шкафа с одеждой. Он  не
знал, что именно надеется найти, а точнее, не найти в этом шкафу, но все
его  сомнения  развеялись,  когда  в  руках  у  него  оказалась   старая
брезентовая куртка, весь перед  которой  был  густо  забрызган  какой-то
бурой жидкостью. В  кармане  куртки  обнаружились  рабочие  рукавицы  из
толстой замши,  испачканные  тем  же  веществом.  Рукавицы  окончательно
добили Сергея Дмитриевича, поскольку исчерпывающе отвечали на вопрос,  в
котором заключалась его последняя надежда: каким образом можно  насмерть
замучить крупного и, несомненно, очень сильного  кота,  не  получив  при
этом ни единой царапины?
   Сергей  Дмитриевич  затолкал  рукавицы  обратно  в   карман,   скатал
податливый, ветхий от старости  брезент  в  тугой  ком,  засунул  его  в
пластиковый пакет и вышел из дома, Барсика,  естественно,  уже  сняли  с
двери, но на крашеном дереве отчетливо белели следы гвоздей и  виднелись
темные  потеки,  от  одного  взгляда  на  которые   Сергея   Дмитриевича
затошнило. Он всегда боялся вида крови, особенно чужой. Эта боязнь  была
сродни страху высоты или морской болезни, и до сегодняшнего  дня  Сергей
Дмитриевич был уверен, что она неизлечима.  Торопливо  проскакивая  мимо
места ночной казни, он подумал, что ему, скорее всего, предстоит  узнать
о себе много нового.
   Он выбросил пакет в мусоропровод, но не в своем доме, а  в  одной  из
девятиэтажек на соседней улице. Захлопывая тяжелый люк мусоропровода, он
поймал  себя  на  том,  что  действует,  как   закоренелый   преступник,
заметающий следы по всем правилам криминологии. Эта мысль вызвала на его
одутловатом лице бледную  тень  улыбки:  а  почему,  собственно,  "как"?
Конечно, убийство кота - это не совсем преступление, но кто может знать,
что выкинет поселившийся в нем монстр на следующий раз?
   Именно  тогда,  в  марте,  Сергей  Дмитриевич  впервые  обратился   к
психиатру. Сделать это оказалось не так-то просто: нужно было ухитриться
провернуть  дело  так,  чтобы  жена  ни  о  чем  не  догадалась.  Сергею
Дмитриевичу и без того казалось, что Алла  Петровна  в  последнее  время
стала косо на него посматривать, и ему очень не  хотелось  укреплять  ее
подозрения. В конце концов он попал-таки на прием к довольно  известному
специалисту.
   Специалист, вопреки ожиданиям Сергея Дмитриевича, оказался  вовсе  не
седобородым старичком с  добрыми  подслеповатыми  глазками  за  толстыми
линзами очков, а сорокалетним амбалом с боксерской  челюстью,  синеватой
от просвечивающей сквозь кожу щетины, и огромными  волосатыми  ручищами,
угрожающе торчавшими из закатанных  рукавов  халата.  Эти  самые  рукава
разве что только не трещали  на  могучих  бицепсах  восходящего  светила
медицинской науки. Глаза  у  светила  были  маленькие,  серо-стальные  и
какие-то недобрые, на коротко подстриженных  висках  серебрилась  ранняя
седина, а выражение лица сразу заставило  Сергея  Дмитриевича  вспомнить
бородатый анекдот про то,  как  группенфюрер  Мюллер  определял  возраст
египетской мумии.
   Впрочем, доктор не стал выкручивать Сергею Дмитриевичу руки и бить  в
солнечное сплетение пудовым  кулаком.  Он  внимательно  выслушал  жалобы
пациента на провалы в памяти (разумеется,  о  том,  что  происходило  во
время этих отключений сознания, Сергей Дмитриевич  умолчал),  задал  ряд
вопросов, из которых Сергей Дмитриевич сделал вывод, что доктор не прочь
подогнать его случай под какую-то свою теорию,  в  каковую  он  (случай)
никак не желал вписываться, и в конце концов спросил,  чем,  собственно,
пациент недоволен.
   - Конечно, - сказал этот мордоворот,  -  ситуационный  психоз  у  вас
налицо. Сейчас очень нервное время, знаете ли... Но провалы в  памяти...
Не знаю. Я, например, тоже никогда не помню, что делаю по ночам,  потому
что по ночам я,  как  правило,  сплю,  да  и  вы,  как  я  понял,  тоже.
Попробуйте гулять по вечерам и вообще побольше бывать на свежем воздухе.
Можно попринимать какое-нибудь слабенькое  успокоительное..,  но  это  в
крайнем случае.
   Выйдя из кабинета, Сергей Дмитриевич, не удержавшись,  смачно  плюнул
на пол. Гулять по вечерам!
   Как будто ему мало ночных прогулок...
   Впрочем, доктор был не  виноват,  и  Сергей  Дмитриевич  отлично  это
понимал. Врачей, как и адвокатов, нельзя  обманывать,  но  признаться  в
своих, с позволения сказать,  проделках,  Шинкарев  не  отваживался.  По
дороге домой он зашел в аптеку и основательно запасся  валерьянкой  -  и
настойкой, и таблетками, - и  стал  тайком  от  жены  накачиваться  этой
дрянью каждый  вечер.  Спал  он  теперь,  как  убитый,  но  как  раз  на
бессонницу он никогда не жаловался.
   Валерьянка помогала, как  мертвому  припарки,  но  без  нее  было  бы
гораздо хуже.  Теперь  Сергей  Дмитриевич  жил  в  постоянном  тревожном
ожидании новых бед и каждое утро придирчиво инспектировал  свою  память,
свое тело и одежду в поисках следов ночных похождений. Время от  времени
он их находил: порой его куртка оказывалась влажной от прошедшего  ночью
дождя, а вычищенные с  вечера  до  зеркального  блеска  ботинки  к  утру
непостижимым образом покрывались рыжей коркой засохшей глины.  На  руках
Сергея Дмитриевича то и дело появлялись царапины  и  пятна.  Пятна  были
самые  разнообразные:  ржавчина,  обыкновенная  грязь  и  даже  масляная
краска. С замиранием сердца он ждал,  когда  к  этому  списку  добавится
кровь, но крови не было, как не было и новых скандалов.  Однажды  Сергей
Дмитриевич проснулся и обнаружил,  что  смотрит  на  мир  одним  глазом.
Второй глаз заплыл и  не  открывался,  и,  заглянув  в  зеркало,  Сергей
Дмитриевич ужаснулся: на месте глаза зловеще переливался  всеми  цветами
радуги здоровенный синяк. Такое приобретение было совершенно  невозможно
скрыть от окружающих, и он прямо на ходу с дьявольской  изворотливостью,
удивившей его самого, сочинил байку о том, как, выйдя  ночью  по  нужде,
спросонья запутался ногами в шлепанцах и  гвозданулся  лицом  о  дверную
ручку.
   - Гм,  -  ответила  на  это  Алла  Петровна,  критически  разглядывая
сомнительное украшение, за ночь возникшее на лице супруга. - Помню, была
у меня одна знакомая. Муж  у  нее  был  алкоголик,  напивался  до  белой
горячки и лупил ее нещадно, а она потом всем рассказывала, что на  дверь
в темноте наскочила, или что на нее велосипед со стены упал.
   - И что? - без особого интереса спросил Сергей Дмитриевич.
   - Да убил он ее в конце концов, - рассеянно ответила  Алла  Петровна,
вынимая из холодильника несколько кубиков льда и заворачивая их в чистую
тряпицу. - Возьми, приложи к глазу.  Конечно,  нужно  было  сделать  это
сразу, но лучше поздно, чем никогда. Надо было меня  разбудить,  если  у
самого ума не хватило.
   - Да ну, - сказал Сергей Дмитриевич, прикладывая  лед  к  пораженному
месту, - глупости какие. Я думал, само пройдет.
   - Конечно, пройдет, - усмехнулась  Алла  Петровна,  -  но  далеко  не
сразу. Недельки две будешь "светить всегда, светить везде"...
   - Вот черт, - с досадой сказал Сергей Дмитриевич, очень довольный тем
обстоятельством, что разговор как бы между прочим свернул  со  скользкой
темы самопадающих велосипедов и внезапно открывающихся дверей.
   Неделю он проходил в темных очках. Было ужасно неудобно:  они  мешали
смотреть, и Сергей Дмитриевич искренне сочувствовал  героям  боевиков  и
шпионских фильмов, которые носили такие очки, не снимая. Дважды он  едва
не попал под машину, а потом очки пропали. Просто пропали, и все. Ложась
вечером спать, он положил очки на тумбочку, а утром их там не оказалось.
Сергей Дмитриевич удивился, но удивило его не исчезновение очков, а  тот
факт, что он до сих пор не сошел с ума...

***

   ...Сергей Дмитриевич аккуратно прополоскал бритву,  вымыл  помазок  и
щедро опрыскался одеколоном из пульверизатора со старой, потемневшей  от
времени резиновой грушей. Вдруг  захотелось  закурить,  и  он  привычным
усилием воли задавил это крамольное  желание  в  зародыше  -  курить  он
бросил десять лет назад и за это время ни разу не сорвался, хотя  это  и
стоило ему буквально нечеловеческих усилий. В последнее время  он  начал
подозревать, что насилие  над  организмом  не  прошло  даром:  возможно,
ночные  прогулки  были   просто   реакцией   на   стресс,   своеобразным
предохранительным  клапаном,   через   который   подсознание   выпускало
накопившиеся отрицательные эмоции.
   - Ты еще поплачь, - негромко, но очень язвительно сказал он отражению
в зеркале и вздрогнул: раньше он сам с  собой  не  разговаривал,  считая
подобные отклонения от нормы признаком психического расстройства.
   Впрочем, подумал он, это далеко не первый и, к  сожалению,  не  самый
грозный из симптомов...
   "К  черту,  -  подумал  он,  выходя  из  ванной   и   придавая   лицу
приличествующее случаю бодрое выражение, - к чертям  собачьим.  Что  это
еще за вечер воспоминаний с утра пораньше? Не было ничего, и точка!  Так
ведь и в самом деле до психушки недалеко..."
   На ходу приглаживая ладонью остатки волос, он прошаркал  на  кухню  и
опустился на табуретку.  На  столе  уже  аппетитно  дымилась  тарелка  с
омлетом и исходила ароматным паром большая фаянсовая кружка с кофе. Алла
Петровна, как всегда по утрам, подтянутая, деловитая и не  правдоподобно
красивая для своих сорока двух лет, намазывала бутерброды.
   - Ешь, пьянчужка, - с ласковой насмешкой сказала она, подвигая к мужу
тарелку, - налегай. Да поторапливайся, не то на работу опоздаешь.
   - Вот еще. Сроду я на работу не опаздывал,  -  проворчал  он,  но  на
всякий случай взглянул на часы.
   У него перехватило дыхание, и  мир  перед  глазами  потемнел,  словно
мгновенно   подернувшись   частой   сеткой,   сотканной    из    толстых
угольно-черных нитей: стекло на его часах треснуло и запотело, а стрелки
остановились на двенадцати минутах второго.

Глава 3

   Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после  кровавой
расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой.  Позже,  оглядываясь  на
этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали,  что
это была самая тяжелая весна в их жизни.
   Паша Иваницкий, как и  его  супруга,  не  мог  похвастаться  коренным
московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и  восемь  лет
колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был  нелегкий
хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена,  которую  приходится
платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу  раз  он
подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и  податься
домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги,  было
жаль, и он продолжал в жару и в стужу  затемно  выходить  из  общежития,
чтобы  к  половине  пятого  утра  быть  в  депо.  Нужно  было   получить
инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти  медицинский  контроль,
отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных  рядами  троллейбусов  свою
машину и подготовить к рейсу... Он привык выдерживать  график  движения,
почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и
секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две  минуты  медленней
или  быстрее,  чем  это  полагалось  по  графику,  не  шел  в  зачет  и,
следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых  на
конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми  людьми,
а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва  резался  с
ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького
телевизора. Часто он не знал даже имен, но было  известно  главное:  все
они были коллегами и собратьями по несчастью.
   Вторую смену он любил больше, но это тоже  был  не  сахар,  так  что,
получив,  наконец,  обещанную  кооперативную  квартиру,  Паша  Иваницкий
уволился из троллейбусного депо и ударился в малый бизнес. Дела  у  него
пошли неожиданно бойко, и менее  чем  через  два  месяца  после  похорон
безвременно почившего  Барсика  Паша  подогнал  к  подъезду  похожую  на
елочную игрушку "мазду-шесть-два-шесть" совершенно неприличного розового
цвета   с   металлическим   отливом.    Он    так    и    называл    ее:
"мазда-шесть-два-шесть", делая в слове  "мазда"  ударение  на  последнем
слоге, и жутко гордился приобретением.
   К Сергею Дмитриевичу Шинкареву Паша Иваницкий испытывал  необъяснимую
нежность и первым делом поделился своей радостью с ним.  Он  вломился  в
квартиру Шинкаревых и потащил соседей на лоджию, где немедленно принялся
тыкать пальцем вниз и кричать на весь микрорайон: "Гля, Серега!  Хороша,
а? Ну, скажи: хороша?" Глядя с двенадцатого этажа  на  забитую  машинами
подъездную дорогу, Сергей Дмитриевич осторожно высказался в том  смысле,
что да, хороша, хотя никак не мог взять в толк, о чем вообще идет  речь.
Уловив его нерешительность, Паша быстро сообразил, чем  она  вызвана,  и
потащил соседей вниз, на улицу, где и продемонстрировал  свое  сокровище
во всей красе. Он показал, как действуют электрические  стеклоподъемники
и центральный замок,  помигал  фарами  и  попрыгал  на  мягком  сиденье.
Радость била из него фонтаном, словно  ему  было  не  тридцать  пять,  а
просто пять, и Сергей Дмитриевич испытал мгновенный укол черной зависти:
ему до сих пор было непонятно, почему элементарная  спекуляция  женскими
прокладками за месяц приносит человеку  больше  денег,  чем  многолетний
честный труд.
   Движимый этим нехорошим чувством, он как бы между делом заметил,  что
у машины немного странный цвет. Жена немедленно одернула его,  да  он  и
сам уже устыдился минутной слабости, но Иваницкий  пропустил  его  слова
мимо ушей. "А что - цвет? - глупо улыбаясь, спросил он. - Цвет как цвет,
тем более, что изнутри его все равно  не  видно.  Зато  объем  -  два  с
половиной литра. Это ж ракета!"
   Паша Иваницкий был человеком недалеким и простым до изумления, но при
этом не злым и  очень  дружелюбным.  Этим  он  иногда  напоминал  Сергею
Дмитриевичу большого дворового пса -  бестолкового,  но  добродушного  и
веселого. Целый день  счастливый  обладатель  "мазды"  катал  по  району
соседей и даже соседских ребятишек. Желающих  прокатиться  было  мало  -
личный автомобиль  давно  перестал  быть  вызывающей  трепетную  зависть
диковинкой, особенно в Москве, но отбояриться от  Паши  было  не  так-то
просто. Дольше всех с  ним  ездила,  конечно  же,  Вероника  Ивановна  с
тринадцатого: пользуясь случаем, она исколесила весь район, ища приемный
пункт, где можно было сдать три бутылки с  винтовыми  пробками,  которые
предприимчивая карга не могла  превратить  в  наличные  вот  уже  третий
месяц. Паша не спорил: он наслаждался процессом. Бутылки они  так  и  не
сдали, и  переполненный  счастьем  Иваницкий  заплатил  старухе  за  три
бутылки из собственного кармана.  Вероника  Ивановна  деньги  взяла,  но
бутылки выбросить отказалась категорически.
   "Еще чего, - сказала старая кошелка, прижимая драгоценную  стеклотару
к груди, - стану я деньгами швыряться. Я  брошу,  а  какой-нибудь  алкаш
подберет и на  мои  денежки  налижется..."  Алкаши  были  больной  темой
Вероники Ивановны,  поскольку  сама  она,  овдовев,  частенько  находила
утешение на дне.
   Все  эти  подробности  Паша  Иваницкий  поведал  Сергею   Дмитриевичу
вечером, сидя за столом на кухне у Шинкаревых.  Он  пришел  с  бутылкой,
будучи уже основательно  навеселе,  и  заявил,  что  "это  дело  надобно
обмыть". Сергей Дмитриевич, которому до сих пор  было  неловко  за  свое
дневное высказывание по поводу цвета,  встретил  гостя  радушно  и  даже
нарушил табу, слегка пригубив водочки. Они просидели допоздна  втроем  -
Ольга Иваницкая, в отличие от мужа, осталась верна избранной профессии и
сейчас  крутила  баранку  во  вторую  смену.  Они   обсудили   множество
интересных тем, много смеялись и даже чуть-чуть попели - вечер удался на
славу, и, провожая Пашу до дверей, Сергей Дмитриевич поймал себя на том,
что улыбается. Ему уже давно не бывало так хорошо и уютно, и он подумал,
что для счастья человеку, в сущности, нужно очень мало.  Он  даже  забыл
принять  на  ночь  свою  валерьянку,  к  которой   в   последнее   время
пристрастился, как запойный кот, и уснул каменным сном. Без сновидений.
   Утром Алла Петровна растолкала супруга с  большим  трудом,  что  было
неудивительно: организм Сергея Дмитриевича после тридцати пяти лет начал
капризничать и упорно настаивал на  восьмичасовом  отдыхе,  а  благодаря
Иваницкому улеглись они далеко за полночь. С  кряхтением  выбравшись  из
постели, Шинкарев обратил внимание на то, что балконная  дверь,  которая
всю последнюю неделю простояла открытой настежь, плотно закрыта.
   - Ты чего это, мать? - спросил он у Аллы Петровны. - Дышать же нечем,
жарища...
   - Гарью воняет, - ответила жена. - Видно,  где-то  поблизости  что-то
сгорело.
   - Интересное кино, - сказал Сергей Дмитриевич и вышел на лоджию.
   Повинуясь безотчетному импульсу, он сразу же посмотрел вниз, но,  как
ни  таращился,  так  и  не  смог  разглядеть  на  стоянке  перед   домом
неприлично-розовую крышу  "мазды".  Зато  в  глаза  сразу  же  бросилось
огромное горелое пятно на асфальте, от которого  все  еще  валил  жидкий
сероватый  дым,  а  в  центре  этого  пятна   -   груда   покореженного,
черно-серого от жара и копоти железа.
   - Ешкин башмак, -  сказал  он.  -  Мать!  Иди  скорей  сюда!  Похоже,
Иваницкого машина сгорела!
   Алла Петровна выскочила в лоджию и, придерживая на груди халат,  тоже
посмотрела вниз.
   - Слушай, а ведь похоже, что так, - сказала она. - То-то же я смотрю,
что бензином аж на двенадцатом этаже воняет... Чувствуешь?
   - Ага, - согласился  Сергей  Дмитриевич,  -  бензинчиком  тянет.  Вот
скоты! Дохвастался, дурень...
   Он потер ладонью шершавую от  проступившей  за  ночь  щетины  щеку  и
испуганно замер: запах бензина резко усилился, стоило  поднести  руку  к
лицу. Пугливо покосившись на Аллу Петровну,  которая  все  еще  смотрела
вниз,  перегнувшись  через  перила,  он  понюхал  пальцы.   Тошнотворная
бензиновая  вонь  ударила  в  голову,  как  наркоз,  Сергей   Дмитриевич
покачнулся, но сразу же взял себя в руки и спрятал ладони за спину.
   - Да, - каким-то не св