литературе таких картин русской природы и русское жизни, какие раскинуты
в "Коняге". После Некрасова ни у кого не слышалось таких стонов душевной
муки, вырываемых зрелищем нескончаемого труда над нескончаемой  задачей.
Великим  художником  является  С.  и  в  "Господах  Головлевых".   Члены
Головлевской семьи, этого уродливого  продукта  крепостной  эпохи  -  но
сумасшедшие в полном смысле слова, но поврежденные совокупным  действием
физиологических и общественных устоев. Внутренняя жизнь этих несчастных,
исковерканных  людей  изображена  с  такой  рельефностью,  какой   редко
достигают и наша, и западноевропейская литература. Это особенно  заметно
при сравнены картин аналогичных по сюжету - напр. картин пьянства  у  С.
(Степан Головлев) и у Золя (Купо,  в  "Assommoir").  Последняя  написана
наблюдателемпротоколистом, первая-психологом-художником.  У  С.  нет  ни
клинических терминов, ни стенографически записанного бреда, ни  подробно
воспроизведенных галлюцинаций; но  с  помощью  нескольких  лучей  света,
брошенных в глубокую тьму,  перед  нами  восстает  последняя,  отчаянная
вспышка бесплодно погибшей жизни. В пьянице, почти дошедшем до животного
отупения,  мы  узнаем  человека.  Еще  ярче  обрисована  Арина  Петровна
Головлева -  и  в  этой  черствой,  скаредной  старухи  С.  также  нашел
человеческие черты, внушающие сострадание. Он открывает их даже в  самом
"Иудушке" (Порфирии Головлеве) - этом "лицемере чисто  русского  пошиба,
лишенном всякого нравственного мерила и не знающем  иной  истины,  кроме
той, которая значится в азбучных прописях". Никого не  любя,  ничего  не
уважая, заменяя отсутствующее содержание жизни массой  мелочей,  Иудушка
мог быть спокоен и по своему счастлив, пока вокруг него,  не  прерываясь
ни на минуту, шла придуманная им самим суматоха. Внезапная ее  остановка
должна была разбудить его от сна на яву, подобно тому,  как  присыпается
мельник, когда перестают двигаться мельничные колеса. Однажды очнувшись,
Порфирий Головлев должен был почувствовать страшную пустоту, должен  был
услышать  голоса,  заглушавшиеся  до  тех   пор   шумом   искусственного
водоворота. Совесть есть и у Иудушек; по выражению С.,  она  может  быть
только "загнана и позабыта", может только устранить, до поры до времени,
"ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает  человеку  о  ее
существовании". В изображении кризиса, переживаемого Иудушкой и ведущего
его к смерти, нет, поэтому ни одной фальшивой ноты, и вся фигура Иудушки
принадлежит к  числу  самых  крупных  созданий  С.  Рядом  с  "Господами
Головлевыми" должна быть  поставлена  "Пошехонская  Старина"-удивительно
яркая  картина  тех  основ,  на  которых  держался  общественный   строй
крепостной России. С. не примирен с прошедшим, но и не  озлоблен  против
него; он одинаково  избегает  и  розовой,  и  безусловно-черной  краски.
Ничего не скрашивая и не скрывая, он ничего не извращает - и впечатление
получается тем более сильное, чем живее чувствуется близость  к  истине.
Если на всем и на всех лежит печать чего-то удручающего, принижающего  и
властителей, и подвластных, то ведь именно  такова  и  была  деревенская
дореформенная Россия. Может быть,  где-нибудь  и  разыгрывались  идиллии
вроде той, которую мы видим в  "Сне"  Обломова;  но  на  одну  Обломовку
сколько приходилось Малиновцев  и  Овсецовых,  изображенных  Салтыковым?
Подрывая  раз  навсегда  возможность  идеализации  и  крепостного  быта,
"Пошехонская Старина" дает,. вместе  с  тем,  целую  галерею  портретов,
нарисованных рукою  истинного  художника.  Особенно  разнообразны  типы,
взятые С. из крепостной массы. Смирение, например, по необходимости было
тогда качеством весьма распространенным; но  пассивное,  тупое  смирение
Конона не походит ни на мечтательное смирение Сатира-скитальца, стоящего
на рубеже между юродивым и раскольником-протестантом, ни на воинственное
смирение Аннушки, мирящейся с рабством, но отнюдь не с  рабовладельцами.
Избавление и Сатир, и Аннушка видят только в смерти - и это значение она
имела тогда для миллионов людей. "Пускай вериги  рабства"  -  восклицает
С., изображая простую, теплую веру простого человека, - "с каждым  часом
все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело  -  он  верит,  что
злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда  правда  осияет
его, наравне с другими алчущими и  жаждущими.  Да!  колдовство  рушится,
цепи рабства падут, явится свет,  которого  не  победит  тьма".  Смерть,
освободившая его предков, "придет и к нему,  верующему  сыну  веровавших
отцов, и, свободному, даст крылья, чтобы лететь в  царство  свободы,  на
встречу свободным отцам"! Не менее поразительна та страница "Пошехонской
Старины", где Никанор Затрапезный, устами которого на этот ре несомненно
говорит сам  С.,  описывает  действие,  произведенное  на  него  чтением
Евангелия. "Униженные и оскорбленные встали передо мной осиянные светом,
и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не
дала им, кроме оков".  В  "поруганном  образе  раба"  С.  признал  образ
человека. Протест против "крепостных цепей",  воспитанный  впечатлениями
детства, с течением времени обратился у С., как и у Некрасова, в протест
против   всяких   "иных"   цепей,   "придуманных   взамен   крепостных";
заступничество  за  раба  перешло  в  заступничество   за   человека   и
гражданина. Негодуя против "улицы" и "толпы", С. никогда не отождествлял
их с народной массой и всегда стоял  на  стороне  "человека  питающегося
любовью" и "мальчика без штанов". Основываясь  на  нескольких  вкривь  и
вкось истолкованных отрывках на разных сочинений С., его враги старались
приписать  ему   высокомерное,   презрительное   отношение   к   народу,
"Пошехонская Старина" уничтожила возможность подобных обвинений.
   Немного, вообще, найдется писателей, которых ненавидели бы так сильно
и так упорно, как Салтыкова.  Эта  ненависть  пережила  его  самого;  ею
проникнуты даже некрологи, посвященные ему в некоторых  органах  печати.
Союзником злобы являлось непонимание. Салтыкова называли  "сказочником",
его произведения - фантазиями, вырождающимися порою в "чудесный фарс"  и
не имеющими ничего общего с действительностью. Его низводили на  степень
фельетониста, забавника, карикатуриста, видели в его сатире  "некоторого
рода ноздревщину и хлестаковщину, с большою  прибавкою  Собакевича".  С.
как-то назвал свою манеру писать "рабьей", это слово было подхвачено его
противниками - и они уверяли, что благодаря "рабьему языку" сатирик  мог
болтать сколько угодно и о чем угодно, возбуждая не негодование, а смех,
потешая  даже  тех,  против  кого   направлены   его   удары.   Идеалов,
положительных стремлений у С. по мнению его  противников,  не  было:  он
занимался только "оплеванием", "перетасовывая и  пережевывая"  небольшое
количество всем наскучивших тем. В основании подобных взглядов лежит,  в
лучшем случае, ряд явных недоразумений.  Элемент  фантастичности,  часто
встречающийся у С.,  нисколько  не  уничтожает  реальности  его  сатиры.
Сквозь преувеличения ясно виднеется правда - да  и  самые  преувеличения
оказываются иногда ничем другим, как предугадыванием будущего. Многое из
того, о чем мечтают,  например,  прожектеры  в  "Дневнике  Провинциала",
несколько лет спустя перешло в действительность. Между тысячами страниц,
написанных С., есть, конечно, и  такие,  к  которым  применимо  название
фельетона или карикатуры - но по небольшой и сравнительно неважной части
нельзя судить о громадном  целом.  Встречаются  у  Салтыкова  и  резкие,
грубые, даже бранные выражения, иногда, быть может, бьющие  через  край;
но вежливости и сдержанности нельзя и требовать от сатиры.  В.  Гюго  не
перестал  быть  поэтом,  когда  сравнил  своего  врага   с   поросенком,
щеголяющим в львиной шкуре; Ювенал читается в школах, хотя у  него  есть
неудобопереводимые стихи.  Обвинению  в  цинизме  подвергались,  в  свое
время, Вольтер, Гейне, Барбье, П. Л. Курье, Бальзак;  понятно,  что  оно
взводилось и на С. Весьма возможно, что при чтении. С. смеялись,  порою,
"помпадуры" или "ташкентцы"; но почему? Потому что многие  из  читателей
этой категории отлично умеют "кивать на Петра", а  другие  видят  только
смешную оболочку рассказа, не вникая в его внутренний смысл. Слова С.  о
"рабьем языке" не следует  понимать  буквально.  Бесспорно,  его  манера
носит на себе  следы  условий,  при  которых  он  писал:  у  него  много
вынужденных недомолвок, полуслов, иносказаний  -  но  еще  больше  можно
насчитать случаев, в которых его речь льется громко и свободно или, даже
сдержанная, напоминает собою театральный шепот, понятный всем постоянным
посетителям театра. Рабий язык, говоря собственными словами С.,  "нимало
не затемняют его намерений"; они совершенно ясны для всякого, кто желает
понять их. Его темы бесконечно  разнообразны,  расширяясь  и  обновляясь
сообразно с требованиями времени. Есть у него,  конечно,  и  повторения,
зависящая  отчасти  от  того,  что  он  писал  для  журналов;   но   они
оправдываются,  большею  частью,  важностью  вопросов,  к   которым   он
возвращался. Соединительным звеном всех его сочинений служит  стремление
к идеалу, который он сам (в "Мелочах жизни") резюмирует  тремя  словами:
"свобода,  развитие,  справедливость".  Под  концом  жизни  эта  формула
кажется ему не достаточною.  "Что  такое  свобода",  говорить  он,  "без
участия в благах жизни? Что такое развитие, без ясно намеченной конечной
цели?  Что  такое  справедливость,  лишенная  огня  самоотверженности  и
любви"? На самом деле  любовь  никогда  не  была  чужда  С.:  он  всегда
проповедовал ее "враждебным словом отрицанья". Беспощадно преследуя зло,
он внушает снисходительность к людям, в которых  оно  находит  выражение
часто помимо их сознания и  воли.  Он  протестует,  в  "Больном  месте",
против жестокого девиза:  "со  всем  порвать".  Речь  о  судьбе  русской
крестьянской женщины, вложенная им в  уста  сельского  учителя  ("Сон  в
летнюю ночь", в "Сборнике"), может быть поставлена, по глубине  лиризма,
наряду с лучшими страницами  некрасовской  поэмы:  "Кому  на  Руси  жить
хорошо". "Кто видит слезы крестьянки? Кто слышит, как они  льются  капля
по капле? Их видит и слышит только русский крестьянский  малютка,  но  в
нем они оживляют нравственное чувство и полагают  в  его  сердце  первые
семена добра". Эта мысль, очевидно, давно овладела С. В одной  из  самых
ранних и самых лучших его сказок ("Пропала  совесть")  совесть,  которою
все тяготятся и от которой  все  стараются  отделаться,  говорит  своему
последнему владельцу: "отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори  ты
передо мной его сердце чистое и схорони  меня  в  нем,  авось  он  меня,
неповинный младенец, приютит и выходит, авось он меня  в  меру  возраста
своего произведет да и в люди потом со мной выйдет -  не  погнушается...
По этому ее слову так в сделалось. Отыскал мещанишка  маленькое  русское
дитя, растворил его сердце чистое  и  схоронил  в  нем  совесть.  Растет
маленькое дитя, и вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое
дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут  тогда
все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая  и
захочет распоряжаться всем сама". Эти слова, полные не только любви,  но
и надежды - завет, оставленный С. русскому народу.
   В высокой степени своеобразны слог и язык С. Каждое выводимое им лицо
говорит именно так,  как  подобает  его  характеру  и  положению.  Слова
Дерунова, например, дышат самоуверенностью и важностью, сознанием  силы,
не привыкшей встречать ни противодействия, ни даже возражений. Его  речь
- смесь идейных фраз,  почерпнутых  из  церковного  обихода,  отголосков
прежней  почтительности  перед  господами  и   нестерпимо   резких   нот
доморощенной политико-экономической доктрины. Язык Разуваева относится к
языку Дерунова,  как  первые  каллиграфические  упражнения  школьника  к
прописям  учителя.  В  словах  Фединьки  Неугодова  можно  различить   и
канцелярский формализм высшего  полета,  и  что-то  салонное,  и  что-то
Оффенбаховское.  Когда  С.  говорит   от   собственного   своего   лица,
оригинальность его манеры чувствуется в расстановке и сочетании слов,  в
неожиданных сближениях, в быстрых переходах из  одного  тона  в  другой.
Замечательно уменье Салтыкова приискать подходящую кличку для типа,  для
общественной группы, для образа действий ("Столп", "Кандидат в  столпы",
"внутренние Ташкенты", "Ташкентцы  приготовительного  класса",  "Убежище
Монрепо", "ожидание поступков" и т. п.).  Мало  таких  нот,  мало  таких
красок, которых нельзя было бы найти у С. Сверкающий юмор, которым полна
удивительная беседа мальчика в штанах с мальчиком  без  штанов,  так  же
свеж и оригинален, как и задушевный лиризм, которым проникнуты последние
страницы "Господ Головлевых" и "Больного места". Описаний у С.  немного,
но и между ними попадаются такие перлы, как картина деревенской осени  в
"Господах   Головлевых"   или    засыпающего    уездного    городка    в
"Благонамеренных речах".

   Собрание соч. С. с приложением "Материалов для его биографии",  вышло
в первый раз (в 9 т.) в год его смерти (1889) и выдержало с тех пор  еще
два издания.

   Литература о С, P., "Литературная деятельность С. " ("Русская  Мысль"
1889 г. ј 7 - перечень  соч.  С.);  "Критические  статьи",  изд.  М.  Н.
Чернышевским (СПб., 1893); О. Миллер, "Русские  писатели  после  Гоголя"
(ч. II, СПб., 1890); Писарев,  "Цветы  невинного  юмора  (соч.  т.  IX);
Добролюбов, соч. т. II, Н.  К.  Михайловский,  "Критические  опыты.  II.
Щедрин" (М., 1890); его же, "Материалы для  литературного  портрета  С."
("Русск. Мысль", 1890 г. М.  4);  К.  Арсеньев,  "Критические  этюды  по
русской литературе" (т. 1, СПб., 1888); его же "М.  Е.  С.  Литературный
очерк" ("Вестн. Европы", 1889  г.  ј  6);  статья  В.  И.  Семевского  в
"Сборники Правоведения", т. I; биографии Салтыкова, С.  Н.  Кривенко,  в
"Биографической библиотеке" Павленкова; А. Н. Пыпин,  "М.  Е.  Салтыков"
(СПб., 1899); Михайлов, "Щедрин, как  чиновник"  (в  "Одесском  Листке";
выдержки в ј 213 "Новостей" за 1889 г.). Автограф  письма  С.  к  С.  А.
Венгерову,  с  биографическими  сведениями,  воспроизведен  в   сборнике
"Путь-дорога", изданном в пользу нуждающихся переселенцев (СПб.,  1893).
Соч. С. существуют и в переводах на иностранные языки, хотя своеобразный
стиль С. представляет для переводчика чрезвычайные  трудности.  На  нем.
яз. переведены "Мелочи жизни" и  "Господа  Головлевы"  (в  универсальной
библиотеке  Реклама),  а  на  французский  -   "Господа   Головлевы"   и
"Пошехонская старина" (в  "Bibliotheque  des  auteurs  etrangers",  изд.
"Nouvelle Parisienne").
   К. Арсеньев Салтыков (граф Петр Семенович) - ген.-фельдмаршал; службу
начал в 1714 г. рядовым солдатом гвардии и был отправлен Петром  Великим
во Францию, для обучения мореходству. Участвовал в шведской  войне  1742
г. Во время семилетней войны, в 1759 г., был назначен  главнокомандующим
русскою армиею и  одержал  победы  над  пруссаками  при  Цюлихау  и  при
Кунерсдорфе. Последняя победа доставила ему  фельдмаршальский  жезл.  Во
время кампании 1760 г. он заболел и сдал начальство ген. Фермеру,  но  в
1762 г. опять вступил  в  командование  армиею  и  начальствовал  ею  до
окончания войны; затем назначен был присутствовать в сенате, а в 1763 г.
- главнокомандующим в Москву. В 1771 г., когда там стала  свирепствовать
чума, С. уехал из столицы, чем навлек на себя гнев Екатерины II. В  1772
г. он оставил службу и в том же году умер. Сын его, граф  Иван  Петрович
(1730-1805), участвовал в семилетней войне и в первой войне с турками; с
1784 г. был ген. губернатором владимирским и  костромским;  в  1790  г.,
командуя   войсками,   действовавшими   в   Финляндии   против   шведов,
блистательно  окончил  кампанию.  В  1795  г.  С.,  вследствие  ссоры  с
Румянцевым,  вышел  в  отставку,  но   через   год   назначен   киевским
губернатором, а затем произведен в ген.-фельдмаршалы, с назначением ген.
инспектором всей кавалерии в главнокомандующим украинскою армией. С 1797
по 1804 г. был военным губернатором Москвы.
   Сальвини (Томазо Salvini) - знаменитый итал. трагик, родился  в  1829
г., 14 лет вступил на сцену, играл вместе  с  Ристори,  затем  на  время
оставил театр и посвятил себя изучению классического репертуара. В  1864
- 67 гг. играл во Флоренции, после чего организовал собственную  труппу,
во главе которой посетил Париж, Испанию, Америку, Вену, Берлин,  Россию,
везде имея блестящий успех. коронные роли С. -  Гамлет,  Отелло,  Ромео,
Орест, Паоло (в "Франческе да Римини"), Оросман (в "Заире"). С.  -  один
из величайших артистов новейшего времени; он умеет совершенно  сливаться
с воплощаемым им лицом. В отличие от Росси, стремившегося прежде всего к
естественности  изображения,  С.  дает  идеалистическую   характеристику
действующего лица. С. напеч. "Ricordi, aneddoti ed improssioni"  (Милан,
1895). На русск. яз. переведены  его  "Несколько  мыслей  о  сценическом
искусстве" ("Артист" ј 14) и "Листки из автобиографии" ("Артист", X, 35,
36 и 37). Теперь С. покинул сцену. Сын его,  Густаво,  также  выдающийся
артист, с большим успехом выступающий в шекспировских  ролях;  во  главе
своей труппы несколько раз выступал и в России, в последний раз - в 1898
г., в С.Петербурге.
   Сальдо (от латинского saldare - выравнивать).  -  Между  лицами  (или
учреждениями), состоящими друг с другом в доверительном отношении, когда
одной стороне приходится затрачивать одновременно свои и  чужие  деньги,
существует  взаимный  счет.  Стороны,   предполагающие   совершить   ряд
последовательных сделок, соглашаются между собою в том, что все,  что  в
течение известного периода времени будет следовать одной из них в уплату
от другой, последняя удерживает у себя, обращая данные суммы, по  своему
усмотрению, на свои  надобности  или  на  надобности  другой  стороны  и
сообразно с этим кредитуя или дебитуя данный счет. Отношение этого  рода
- всегда взаимное, т. е. каждая сторона по счету может быть и должником,
и кредитором. Отличительное свойство такого счета состоит в том, что  он
составляется из многих разнообразных по своему  содержанию  сделок.  Вся
масса статей подвергается ликвидации в условленные периоды, когда течете
счета как  бы  приостанавливается,  заключается,  для  взаимного  зачета
долгов и требований. Результатом такого расчета является  известное  С.,
т. е. чистая сумма долга или требования к данному  счету.  Окончательный
расчет  сообщается  одною  стороною  другой  для  признания  выведенного
остатка (С.), при чем, в зависимости от того, в чью  пользу  оказывается
С., оно классифицируется как С. дебета или С. кредита.  В  тех  случаях,
когда сторона погашает С. своего дебета или извлекает С. своего  кредита
(то и другое - полностью, без  остатка),  счет,  заключаясь  сам  собою,
оказывается сальдированным:  предпринимаемое  в  этих  случаях  действие
называется сальдированием счета. Расчет, препровождаемый одною  стороною
другой, снабжается всегда формулою Sauf erreur et omission (сокращенно -
S. Е. & О.) или Salvo errore et omissione (последняя формула  заменяется
иногда  словами:  Salvo  errore   calculi),   означающею,   что   ошибка
(разумеется - бухгалтерская или арифметическая) в счет не ставится.
   Самара - губ. гор., в углу Самарской луки, на лев. берегу  р.  Волги,
при устьй р. Самары, под 53ё11' с. ш. и 50ё5' в. д. Город расположен  на
новейших образованьях, покоящихся на коренных пермских породах,  которые
со стороны Волги имеют песчаный характер, а со стороны р. Самары состоят
из глин. В том месте, где стоит Самара, левый берег Волги выше правого и
потому  город  в  гигиеническом  отношении  находится  в   благоприятных
условиях. Средняя годовая температура С. +3,6ё, зимы - 9,2, весны