Ариосту",  из  которого  взяты
некоторые  подробности  (напр.  битва  Руслана  с  Черномором)  и   даже
сравнения. Еще ближе связь "Руслана" со знаменитою  "Pucelle"  Вольтера,
которого П. уже в "Бове" называет своею музою; из ее  взял  П.  и  самую
идею обличить идеальную "лиру" Жуковского "во лжи прелестной"; через нее
он впервые познакомился и с манерой Ариосто и Пульчи (Morgante Maggiore;
из ее и ее образцов он заимствовал (тоже в смягченном виде)  иронический
тон, частые отступления, длинные лирические введения и манеру  мгновенно
переносит читателя с места на место, оставляя героя или героиню в  самом
критическом положении; из ее же взяты и отдельные мысли и образы. Чтение
волшебных сказок Антуана  Гамильтона  и  рыцарских  романов,  которые  в
прозаическом изложении "Bibl. des romans" должны были быть известны П. с
детства, равно как и близкое знакомство с "Душенькой" Богдановича, также
имели влияние на "Руслана и Людмилу".  Еще  важнее  и  несомненнее,  как
доказал  профессор  Владимиров,  непосредственные  заимствования  П.  из
"Богатырских повестей" в стихах ("Алеша Попович" и "Чурила  Пленкович"),
сочиненных Н. А. Радищевым (М., 1801) и основанных на "Русских  Сказках"
М.  Чулкова  (1780-1783),  оттуда  взято  и  имя   героини,   и   многие
подробности. Историколитературное значение первой поэмы П.  основано  не
на этих подробностях (которые сам поэт, называет "легким  вздором"),  не
на мозаически составленном сюжете и  не  на  характерах,  которые  здесь
отсутствуют, как и во всяком  сказочном  эпосе,  а  на  счастливой  идее
придать  художественную  форму  тому,  что  считалось  тогда  "преданьем
старины глубокой", и на прелести самой формы,  то  юношески  задорной  и
насмешливой, то искренней, трогательной и глубоко продуманной, но всегда
живой, легкой и в тоже время эффектной и пластичной до осязательности. В
такой форме все получает новую  выразительность  и  красоту;  так  напр.
вымысел о живой и мертвой воде, едва  достойный,  по-видимому,  внимания
умного ребенка, в обработке П. всем показался полным  смысла  и  поэзии.
Откуда бы ни взял П. эпизод о любви Финна к Наине, но только  знаменитый
стих: Герой! я не люблю тебя сделал его сильным и высоко художественным.
Сам П. считал впоследствии свою первую поэму холодной (Соч. V. 120) -  и
в ней, действительно, мало чувства и теплоты  душевной,  сравнительно  с
"Кавказским  Пленником",  "Бахчисарайским  Фонтаном"  и  пр.  И  в  этом
отношении, однако, она несравненно выше всего, что было написано до ее в
подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб и весь состоит  из
имен,  полушутливых  восхвалений  русской   силы,   да   из   полудюжины
простонародных образов и выражений; но в 1820 г. и это было  неслыханной
новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соединение фантастики
с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта,  которым  волей-неволей
проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого момента  русская
поэзия навсегда освобождается от формализма,  шаблонности  и  напускного
пафоса и становится свободным и искренним выражением души  человеческой.
Оттого эта легонькая  сказка  и  произвела  такое  сильное  впечатление;
оттого П. для  своих  современников  и  оставался  прежде  всего  певцом
Руслана, который уже в 1824 г. попал на театральные подмостки (кн. А. А.
Шаховской  составил  волшебную  трилогию  "Финн",  а  Дидло  всю   поэму
обработал в большой балет).
   В числе  приятелей  П.  было  не  мало  будущих  декабристов.  Он  не
принадлежал к союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли потому, что
друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-1-х,  в  то  время
еще никакой серьезной опасности не предвиделось, а  во-2-х  политические
деятели крайне редко руководствуются подобными соображениями, - а скорей
потому, что П. считали недостаточно  для  этого  серьезным,  неспособным
отдаться одной задаче), но вполне сочувствовал его вольнолюбивым  мечтам
и энергично выражал свое сочувствие и в разговорах, и в стихах,  которые
быстро  расходились  между  молодежью.  При  усиливавшемся  в  то  время
реакционном настроении, П. был на дурном счету у представителей  власти.
Когда П. был занят печатанием своей поэмы, его ода  "Вольность"  (т.  I,
стр. 219) и несколько эпиграмм (а также и то, что он в театре  показывал
своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского)  произвели  в
его судьбе неожиданную и  насильственную  перемену.  Гр.  Милорадович  -
конечно, не без разрешения государя, - призвал П. к себе и  на  квартире
его велел произвести обыск. Говорят (пока  мы  не  имеем  документальных
сведений   об   этом   деле   и   должны   довольствоваться   рассказами
современников), П. заявил,  что  обыск  бесполезен,  так  как  он  успел
истребить все опасное; затем он попросил  бумаги  и  написал  на  память
почти все свои "зловредные" стихотворения. Этот поступок произвел  очень
благоприятное впечатление; тем не менее доклад был сделан в том  смысле,
что поэт должен был  подвергнуться  суровой  каре;  уверяют,  будто  ему
грозила Сибирь или Соловки. Но П. нашел многих заступников:  Энгельгардт
(по его словам) упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности;
Чаадаев с  трудом,  в  неприемные  часы,  проник  к  Карамзину,  который
немедленно начал хлопотать за П. перед императрицей Марией Федоровной  и
графом Каподистрией; усердно хлопотал  и  Жуковский,  ходатайствовали  и
другие  высокопоставленные  лица  (А.  Н.  Оленин,  президент   академии
художеств, князь Васильчиков и  др.),  и  в  конце  концов  ссылка  была
заменена простым переводом  "для  пользы  службы"  или  командировкой  в
распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов южного  края.  Между
тем по Петербургу распространились слухи, будто П. был тайно  подвергнут
позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели  его  в  ужасное
негодование,  так  что  он,  по  его   словам,   "жаждал   Сибири,   как
восстановления чести",  и  думал  о  самоубийстве  или  о  преступлении.
Высылка хотя отчасти достигала той же цели,  и  5-го  мая  П.,  в  очень
возбужденном настроении духа, на перекладной, помчался  по  Белорусскому
тракту в Екатеринослав. Вот что  писал  Карамзин  через  полторы  недели
после его отъезда князю П. А. Вяземскому: П. был несколько  дней  совсем
не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм,
дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев  на  5.
Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он  был,  кажется,  тронут  великодушием
государя, действительно трогательным. Долго  описывать  подробности;  но
если П. и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего  в
ад" ("Русск. Архив", 1897, ј 7, стр. 493). Многие приятели П., а позднее
его биографы считали это выселение на юг  великим  благодеянием  судьбы.
Едва ли с этим можно безусловно согласиться. Если новые и  разнообразные
впечатления следует признать благоприятными для художественного развития
молодого поэта, то  для  него  столько  же  было  необходимо  общение  с
передовыми умами времени и полная свобода. Гений П.  сумел  обратить  на
великую себе пользу изгнание, но последнее не перестает  от  этого  быть
несчастием. Печальное и даже  озлобленное  (насколько  была  способна  к
озлоблению его добрая и впечатлительная натура) настроение П. в  1821  и
последующие годы происходило не только от байронической мировой скорби и
от грустных условий тогдашней внутренней и внешней  политики,  но  и  от
вполне  естественного  недовольства   своим   положением   поднадзорного
изгнанника, жизнь которого насильственно хотели отлить  в  несимпатичную
ему форму и отвлечь от того, что он считал своей высшей задачей. П.  вез
о собою одобренное государем письмо графа  Каподистрии,  которое  должен
был  вручить  Инзову:  составитель  его,  очевидно  на  основании   слов
Жуковского и Карамзина, старается  объяснить  проступки  П.  несчастными
условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он исправится
под благотворным  влиянием  Инзова  и  что  из  него  выйдет  прекрасный
чиновник "или но крайней мере перворазрядный писатель". Еще  характернее
ответ Инзова на запрос гр. Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821  г.;
добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху,  рассказывает,  как
он занимает П. переводом  молдавских  законов  и  пр.,  вследствие  чего
молодой  человек  заметно  исправляется;   правда,   в   разговорах   он
"обнаруживает иногда пиитические мысли; но я уверен - прибавляет Инзов -
что лета и время образумят его  в  сем  случае".  Первые  месяцы  своего
изгнания П. провел в неожиданно приятной обстановке; вот  что  пишет  он
своему младшему брату Льву: "приехав в Екатеринослав, я  соскучился  (он
пробыл  там  всего  около  двух  недель),  поехал  кататься  по  Днепру,
выкупался и схватил горячку, по  моему  обыкновению.  Генерал  Раевский,
который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в  жидовской
хате, в бреду, без лекаря, за кружкою  обледенелого  лимонада.  Сын  его
(младший, Николай.... предложил  мне  путешествие  к  кавказским  водам;
лекарь, который с ними ехал, обещал меня  в  дороге  не  уморить.  Инзов
благословил меня на счастливый путь  я  лег  в  коляску  больной;  через
неделю вылечился. Два месяца жил я  на  Кавказе;  воды  мне  были  очень
полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие...  (следует  ряд
живых впечатлений кавказской природы  и  быта).  С  полуострова  Тамани,
древнего Тмутараканского княжества, открылись мне  берега  Крыма.  Морем
приехали мы в Керчь (следует краткое описание древностей Пантикапеи). Из
Керчи приехали мы в Кефу (т. е. Феодосию)...  Отсюда  морем  отправились
мы, мимо полуденных  берегов  Тавриды,  в  Юрзуф  (иначе  Гурзуф,  тогда
принадлежавший герцогу Ришелье),  где  находилось  семейство  Раевского.
Ночью на корабле написал я элегию ("Погасло дневное  светило"),  которую
тебе присылаю: отошли ее  Гречу  (в  "Сын  Отечества")  без  подписи....
Корабль остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три  недели.  Мой  друг,
счастливейшие минуты жизни моей провел я  посреди  семейства  почтенного
Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем  любил
человека с ясным умом, с  простой,  прекрасной  душою,  снисходительного
попечительного  друга,  всегда  милого,  ласкового  хозяина.   Свидетель
екатерининского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков,  с
сильным  характером  и  чувствительный,  он  невольно  привяжет  к  себе
всякого, кто только достоин  понимать  и  ценит  его  высокие  качества.
Старший сын его (Александр, имевший сильное влияние на П.) будет  более,
нежели известен. Все его дочери - прелесть; старшая
   -  женщина  необыкновенная.  Суди,  был  ли  я  счастлив;  свободная,
беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так  люблю  и
которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный
край...". Там П. вновь испытал идеальную привязанность; там он  пополнил
свое литературное развитие изучением Шенье и особенно Байрона; там же он
начал писать "Кавк. Пленника". Из Гурзуфа,  вместе  с  генералом  и  его
младшим сыном,  П.  через  Бахчисарай  отправился  в  Киевскую  губ.,  в
Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на место  службы  в  Кишинев,
так  как  во  время  странствований  П.  Инзов  временно  был   назначен
наместником Бессарабской области. П. поселился сперва в наемной мазанке,
а потом перебрался в дом Инзова, который оказался гуманным в  "душевным"
человеком, способным понять и оценить П. Поэт пользовался  почти  полной
свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в  Петербурге:  он  посещал
самое разнообразное общество как туземное, так и русское, охотно в много
танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же  охотно  участвовал  в
дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за  карт  и  женщин  у
него было несколько "историй" и дуэлей; в последних  он  держал  себя  с
замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и  иногда  буйно
высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя
жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам)  состояла  в  усиленном
чтении (с выписками и заметками), не  для  удовольствия  только,  а  для
того, "чтоб в просвещении стать с веком наравне", и в энергичной  работе
мысли.  Его  занятия   были   настолько   напряженные   и   плодотворнее
петербургских. что ему казалось, будто теперь он в первый раз познал  "и
тихий труд, в жажду размышлений ("Послание Чаадаеву"). Результатом этого
явилась еще небывалая творческая деятельность,  поощряемая  успехом  его
первой поэмы и со дня на день усиливающеюся любовью и вниманием наиболее
живой части публики (так, через полтора месяца по приезде в Кишинев  П.,
на основании песни трактирной служанки, написал балладу "Черная Шаль", а
в декабре того же года, задолго до ее напечатания,  по  рассказу  В.  П.
Горчакова, ее уже твердили наизусть в Киеве). Уже в первые полтора  года
после изгнания П., несмотря на  частые  поездки  в  Киев  (где  Раевский
командовал корпусом), в Каменку,  в  Одессу  и  пр.,  написал  более  40
стихотворений,    поэму    "Кавказский     Пленннк"     и     подготовил
"Братьев-разбойников" и "Бахчисарайский Фонтан".  Но  все  это  едва  ли
составит третью часть творческих работ, занимавших его  в  Кишиневе.  Он
работает над комедией или драмой,  обличающей  ужасы  крепостного  права
(барин проигрывает  в  карты  своего  старого  дядьку-воспитателя),  над
трагедией во вкусе  Алфиери,  героем  которой  должен  был  быть  Вадим,
защитник новгородской свободы, потом обдумывает поэму на тот  же  сюжет;
собирает  материал  и  вырабатывает  план  большой  национальной   поэмы
"Владимир", в которой он хотел воспользоваться и былинами, и  "Словом  о
Полку Игореве", и поэмою Тассо, и  даже  Херасковым.  Под  впечатлениями
аракчеевско-голицынского режима он пишет ряд стихотворений (в том  числе
довольно обширную, но мало достойную его поэму "Гаврилиада" -  последний
отзвук его преклонения перед "Девственницей" Вольтера)  не  для  печати.
Кроме того, П. ведет свои записки, ведет  журнал  греческого  восстания,
которым  интересовался  более  нежели  многие  греки  и  успех  которого
предугадал один из первых в Европе:  пишет  "Исторические  замечания"  и
производит   без   посторонней   помощи    целый    ряд    исторических,
историко-литературных и психологических небольших изысканий,  о  степени
оригинальности которых мы можем судить по немногим случайно дошедшим  до
нас указаниям (напр. о гербе  России,  определение  западного  источника
сказки о Бове Королевиче, франц. письмо брату ј 32 и пр.). Энергия П.  в
работе  тем  поразительнее,  что  в  продолжение  всех  1/2  лет  своего
пребывания в Кишиневе, он не хотел и  не  мог  примириться  с  мыслью  о
продолжительности  своего  изгнания,  жил  как  на  биваках,  мечтал  не
нынче-завтра увидеться с петербургскими друзьями и  постоянно  переходил
от надежды к отчаянию. 13 янв. 1823 г. он просился  в  непродолжительный
отпуск, о чем довели до сведения государя, но высочайшего разрушения  не
последовало. Это усиливало оппозиционное настроение П., которое  к  тому
же поддерживалось "демагогическими спорами" "конституционных друзей" его
в Киеве и Каменке. Самым крупным событием  художественной  жизни  П.  за
этот период было создание и появление "Кавказского  Пленника",  которого
он окончил в Каменке 20 февр. 182 г. (эпилог  и  посвящение  написаны  в
Одессе 15 мая того же года) и который вышел в СПб.  в  августе  1822  г.
(изд. Н. И. Гнедич, печат. в типогр. Греча). В поэме сам автор различает
(письмо ј 18) две части, по его  мнению  плохо  связанные  между  собою:
описательноэтнографическую         (лучше          удавшуюся)          и
романтическо-психологическую;  во  второй  он  хотел   изобразить   "это
равнодушие к жизни  и  ее  наслаждениям,  эту  старость  души  (старость
молодости, как выражается  он  о  себе  в  письмах),  которые  сделались
отличительными чертами молодежи XIX в.". По  преданию,  в  основу  поэмы
положен рассказ некоего Немцова (слышанный П. еще до ссылки) о том,  как
его будто бы освободила из плена влюбившаяся в него  черкешенка.  Первая
мысль обработать этот сюжет пришла  П.  в  авг.  1820  г.,  на  Кавказе;
основная идея и характер героя,  списанного  П.  с  самого  себя  (не  с
такого, каким он был в действительности, а с такого, каким ему  хотелось
быть), выяснились автору под влиянием изучения Байрона. Внешнюю отделку,
при всей своей строгости к себе и "Пленнику".  Он  не  мог  не  признать
шагом вперед против "Руслана".
   Успех поэмы в публике был огромный;  в  глазах  молодой  России  того
времени именно после ее П. стал  великим  поэтом  ("Руслан"  сделал  его
только известным и возбудил ожидания), да и  Россия  стареющаяся  должна
была признать за "либералом" П. "талант прекрасный" (Карамзин, "Письма к
Дмитриеву", стр. 337). Прежде всего  подкупала  читателей  форма  поэмы,
изящество и сила стихов (из которых иные немедленно стали  поговорками),
затем поразительный по соединению простоты и эффектности  план  поэмы  и
глубоко правдивое чувство; она, действительно, "тайный глас души" поэта,
тем более понятный читателям, что и они переживали ту же "болезнь века",
более разнообразно и разносторонне, но едва ли более рельефно  и  сильно
выраженную Байроном. Характер и судьба черкешенки (недостаток  "местного
колорита" в ее изображении не мог быть в то время заметен) всем  внушали
глубокую симпатию и даже возбуждали у лучших критиков (князя Вяземского)
наивную досаду на  поэта,  который  не  выразил,  сострадания  к  такому
великодушному и благородному существу.  Позднейшая  критика  заметила  в
сюжете мелодраматичность и в  отдельных  местах  излишнюю  приподнятость
тона  во  вкусе  Державина,  но  современники  не  могли   считать   это
недостатками. Примечания П., объясняющие, что такое шашка, аул, кумыс  и
пр., осязательно показывают,  что  "Пленник"  был  родоначальником  всей
нашей весьма обширной и важной кавказской поэзии и прозы. В  20-х  годах
он  вызывал  и  непосредственные   подражания   ("Киргизский   Пленник",
"Московский Пленник") и уже в 1823 г. был  переделан  в  балет,  в  свое
время очень популярный. В 1821 г. П. написал или, вернее, набросал поэму
из русской жизни: "БратьяРазбойники". Он был очень недоволен ею, и  сжег
набросок,  но  один   отрывок,   в   основу   которого   было   положено
действительное происшествие - бегство двух закованных арестантов вплавь,
случившееся в Екатеринославе при П., - он отделал и послал  в  печать  в
1823  г.  (появился  в  "Полярной  Звезде"  за  1825   г),   а   другими
воспользовался  много  позднее  для  очень  красивой  баллады   "Жених".
"БратьяРазбойники"    в    настоящем    своем    виде    интересны     в
историко-литературном  отношении,  как  свидетельство  о  стремлении  П.
соединить  байроническое  сочувствие  сильным  натурам,  извергнутым  из
общества  с  изображением,  пока  еще  очень   несовершенным,   русского
народного быта. В  форме  нельзя  не  заметить  пестроты  и  неровности:
сильные, исконно русские  выражения,  свидетельствующие  о  внимательном
изучении  народной   поэзии,   стоят   рядом   с   выражениями   слишком
искусственными,  даже  вычурными.  В  Кишиневе  П.  работал  также   над
"Бахчисарайским Фонтаном" и задумал поэму "Цыганы", один  из  мотивов  и
краски для которой дала  ему  жизнь.  В  конце  1822  г.,  во  избежание
неприятных последствий  "истории"  за  картами,  Инзов  послал  поэта  в
командировку в Измаил: в Буджакской  степи  П.  встретился  с  цыганским
табором и бродил с ним некоторое время. В Кишиневе же, в  мае  1823  г.,
начат Евгений Онегин. Из  произведений  меньшего  объема  этого  периода
особое значение и влияние имели  стихотворения:  "Наполеон",  в  котором
(особенно в последней