тфеле целые 6  лет:  он  сознает,  что  его  пьеса  -  революция,  до
понимания которой пока не доросли ни критика, ни  публика,  и  предвидит
неуспех, который может невыгодно отразиться на самом ходе  дорогого  ему
дела. Даже восторг московских литераторов, которых во  время  чтения  12
окт. 1826 г. "кого бросало в  жар,  кого  в  озноб,  волосы  поднимались
дыбом" и пр. (Барсуков, "Жизнь и труды Погодина", II, 44), даже  видимый
успех "Сцены в келье", которую П. напечатал в  начале  1827  г.  ("Моск.
Вест.", ј 1), не заглушили его опасений, и они оправдались вполне. Когда
в начале 1831 г. вышел "Борис",  со  всех  сторон  послышались  возгласы
недоумения  и  недовольства  или  резного  осуждения:  классики   искали
"сильных, возвышенных чувствований"и находили только  "верные  списки  с
обыкновенной природой"; поклонники П.  и  романтики  искали  "блестков",
свойственных  поэту,  разгула  страстей  и  поразительных   эффектов   и
находили, что здесь все слишком просто, обыденно, почти скучно; огромное
большинство признавало Бориса "выродком",  который  не  годится  ни  для
сцены, ни для  чтения.  Катенин  называет  драму  "ученическим  опытом",
"куском истории", разбитым на мелкие сцены, а  женский  крик  за  сценой
признает прямо "мерзостью"; И. А.  Крылов  прилагает  к  ней  анекдот  о
горбуне. С другой  стороны,  кн.  Вяземский  находит  в  "Борисе"  "мало
создания"; Кюхельбекер ставит его ниже  "Т.  Тассо"  Кукольника.  Только
Киреевский в "Европейце", да отчасти Надеждин поддержали П. Позднее все,
даже и Белинский, еще со времен студенчества восторгавшийся  прекрасными
частностями, упрекали П. за рабское следование Карамзину. П. был глубоко
огорчен нападениями, на которые ответила за него история: этот "выродок"
явился отцом всей национальной русской  драмы,  и  внутренняя  величавая
стройность  этих  "обломков"  Карамзина  теперь  ясна  всякому   ученику
гимназии. Зиму 1826-27 г. П. провел главным образом в Москве (он  уезжал
по осени в Михайловское, где  с  наслаждением  смотрели,  на  "покинутую
тюрьму", и в Псков), живя у Соболевского на Собачьей  площадке,  в  дер.
Ренкевич. Он вполне наслаждался своей свободой и обществом,  тем  более,
что москвичи приняли его с  распростертыми  объятиями,  как  величайшего
поэта (в начале 1826 г. вышло 1-е изд. его "Стихотворений"), либеральная
молодежь видела в нем чудом спасенного  друга  декабристов,  которым  он
шлет "Послание в Сибирь", а убежденные защитники  существующего  порядка
радовались искреннему его примирению  с  правительством  ("Стансы").  П.
широко пользовался до тех пор мало знакомой ему благосклонностью судьбы;
он посещал и салоны умных дам (напр.  кн.  З.  Волконской),  и  светские
балы, и сходбища так назыв. "архивной  молодежи",  и  холостые  пирушки.
Рассеянная жизнь не мешала  ему  работать.  Недовольный  существовавшими
тогда журналами и альманахами, он еще в Михайловском мечтал об основании
серьезного  и  добросовестного  журнала;  теперь   оказалось   возможным
осуществить эти мечтания. Среди "архивной молодежи",  из  которой  иные,
как Д. Веневитинов, импонировали даже П. умом своим и талантом, он нашел
людей, ему сочувствующих. Было решено издавать, при  постоянном  участии
П., "Московский Вестник", в редакторы которого был избран М. Н  Погодин.
В продолжение трех лет П. добросовестно служил новому  журналу  (в  тоже
время он считал своим нравственным  долгом  поддерживать  альманах  бар.
Дельвига "Северные Цветы"), хотя в его отношениях к  московскому  кружку
нельзя не заметить некоторой двойственности. Он вполне сочувствовал  его
серьезному взгляду на литературу, его убеждению  в  праве  искусства  на
безграничную  свободу  и  желанию  низвергнуть  господство  французского
вкуса, но он вовсе не хотел подчинять нашу юную словесность  философским
немецким теориям (которые он и понимал неясно). К московскому году жизни
П. относятся "Записка о народном образовании", написанная  по  поручению
государя, и "Сцена из Фауста". "Записка" очевидно, вытекла из  разговора
императора с П., в котором поэт  указал  на  плохую  систему  воспитания
русских дворян, как на причину появления декабристов: она развивает  ряд
мыслей оригинальных и умных, иногда односторонних, но во  всяком  случае
не   соответствовавших   видам   правительства.   "Новая   сцена   между
Мефистофелем и Фаустом" написана под влиянием  Веневитинова,  который  в
стихотворном послании убеждал П. изучать Г„те. Содержание ее вымышлено и
далеко не вполне в духе Г„те; Фауст  П.  выражает  только  одну  сторону
прототипа - рефлексию,  убивающую  всякое  наслаждение,  и  представляет
амальгаму из Гете и Байрона.  Беспощадный  анализ  Мефистофеля  ближе  к
источнику, но и в нем виден отзвук "демона" юности П. В мае 1827  г.  П.
дозволено  было  ехать  в  Петербург  и  он   поспешил   воспользоваться
позволением: но к осени он, "почуя рифмы", уехал  в  Михайловское.  Там,
сознав будущность романа и повести, он начал  исторический  роман  "Арап
Петра Великого", в котором, не смотря на новость  для  него  этого  рода
творчества, проявил великое мастерство,  главным  образом  в  серьезном,
объективном  тоне  рассказа,  в  отсутствии   слащавого   преувеличения,
ненатурального изображения старины. Зиму 1827-1828 года,  как  и  весну,
лето и часть осени 1828 г., П. провел большею частью в Петербурге (жил в
Демутовом  трактире),  откуда  иногда  ездил  в  Москву  (останавливался
обыкновенно  у  Нащокина).  Его  душевное  состояние  за  это  время   -
тревожное, часто тяжелое; медовый месяц его наслаждения  свободою  давно
прошел; через гр. Бенкендорфа он не  раз  получал  выговоры,  хотя  и  в
деликатной форме; не раз ему давало себя  чувствовать  недоверие  низших
органов власти (напр. в крайне нелепом, разбиравшемся в  сенате  деле  о
списке стихотворения  Андрей  Шенье).  С  другой  стороны  П.  недоволен
условиями личной жизни: кружок близких людей сильно поредел (брат далеко
на службе, сестра в янв.  1828  г.  вышла  замуж);  молодость,  минутами
представлявшаяся ему рядом ошибок см. "Воспоминание", II,  37;  ср.  "26
мая 1828 г.", II, 38), прошла, и П. чувствовал  потребность  устроиться,
положить  конец  душевным  скитаниям,  но  пока  не   находил   к   тому
возможности. Весною 1828 г. П. обратился с просьбою  о  принятии  его  в
действующую армию и отказ принял за выражение немилости государя (см. А.
А. Ивановский, "Русская Старина", 1874, IX, 392 и след.); также напрасно
он  просился  ехать  за  границу.  Тоска  и  огорчения  столь  же   мало
препятствовали энергичной творческой работе П., как и все более и  более
усиливавшееся  недоброжелательство  критики,  которое  началось  с  того
времени, как поэт стал принадлежать одному литературному органу, а также
наивное недовольство публики, которая  ждала  от  каждой  новой  строчки
поэта  какого-то  чуда.  Довольно  многочисленный,  и  по  форме,  и  по
содержанию   безупречные   лирические   стихотворения   этого    периода
представляют  летопись  душевной   жизни   поэта;   некоторые   из   них
("Воспоминание", II, 37; "26 мая 1828 г.",  II,  38)  служат  выражением
безутешного отчаяния. Но творческие силы поэта при этом даже  растут:  в
окт. 1828 г. П. начал "Полтаву" и окончил ее менее, чем в месяц.  Первая
мысль  о  поэме  из  жизни  Мазепы  возникла  у  него  еще  при   чтении
"Войнаровского" Рылеева; узнав из ее, что Мазепа обольстил дочь Кочубея,
"я изумился - говорит П. - как мог  поэт  пройти  мимо  столь  страшного
обстоятельства". Явилось сильное  желание  изобразить  любовную  историю
старого гетмана, для  чего  подготовительную  работу  составляло  чтение
"Истории Малой России" Бантыша-Каменского и др.  пособий;  в  это  время
план зрел в голове П.; рамки его  раздвигались,  и  романтическая  поэма
естественно  сплеталась  с  исторической,  с  изображением   одного   из
важнейших моментов к истории новой России  (здесь  начало  увлечения  П.
Петром, столь важного для его будущей деятельности). Поэма вышла в  1829
г. и не имела успеха: не нашли в ней того  блеска  и  яркости,  которыми
пленялись в П., не поняли необходимости слияния частного  с  общим,  что
составляет особенность всех лучших художественных воссозданий  прошлого.
Немногие истинные поклонники П. (напр. Кюхельбекер) оценили и в то время
"Полтаву" по достоинству, а  теперь,  несмотря  на  успехи  исторической
науки, нам трудно, почти  невозможно  отрешиться  от  того  поэтического
колорита, которым П. облек  полтавскую  битву,  Кочубея,  Мазепу  и  пр.
"Полтава", опоэтизировавшая природу Малороссии и ее быт, открыла  дорогу
повестям Гоголя и "Тарасу Бульбе".
   Перелом в характере и  образе  жизни  поэта,  когда-то  необыкновенно
живого  ("вертлявого",  по  выражению  М.  Н.  Погодина)  и  жадного   к
развлечениям, а теперь наклонного проводить целые дни молча, на  диване,
с трубкой во рту("Матер.", 216),  разрушился  предложением,  которое  он
сделал юной (род.  1813  г.)  московской  красавице  Н.  Н.  Гончаровой.
Получив не вполне благоприятный ответ, 1 мая 1829 г. он уехал на Кавказ,
провел около 2-х недель в Тифлисе и потом отправился в действующую армию
(где находился  брат  его),  с  которой  вошел  в  Арзерум.  Результатом
путешествия был ряд кавказских стихотворений и  путешествие  в  Арзерум,
изд. много позднее. По возвращении в Москву он был так холодно принят  у
Гончаровых, что  немедленно  ускакал  в  деревню,  а  потом  (в  ноябре)
переехал в Петербург. В начале 1830 г. несмотря на самое горячее участие
в "Литерат. Газете" бар. Дельвига, к которой П.  чувствовал  несравненно
большую  симпатию,  нежели  к  "Моск.  Вестнику"  Погодина  (в  "Газете"
действовали  почти  исключительно  его  друзья  и  единомышленники),  он
чувствовал себя  настолько  тяжело,  что  просил  позволения  уехать  за
границу или, по крайней мере, сопровождать посольство в  Китай.  Но  это
было временное отчаяние, обусловленное личными причинами.  Услыхав,  как
Н. Н.  Гончарова  блестит  на  балах,  и  удостоверившись,  что  об  нем
отзываются  лучше,  чем  он  ожидал,  он  уехал  в  Москву,   возобновил
предложение и получил согласие. Семейство Гончаровых  стояло  на  высшей
ступени общественной лестницы, чем П., но было разорено не менее. Главою
семьи  считался  дедушка,  обширное  промышленное  предприятие  которого
готово было рухнуть чуть не каждый день  за  неимением  наличных  денег.
Мать Нат. Ник.,  невесты  П.,  была  очень  "тонная",  но,  по-видимому,
довольно расчетливая дама. Приняв предложение Н. (6 мая была  помолвка),
эксплуатировали его связи, а свадьбою не спешили и  от  невесты  держали
его в почтительном отдалении, причем будущая теща иногда устраивала  ему
довольно крупные неприятности. Вследствие всего этого П. иногда впадал в
отчаяние, которое и выражал близким людям (см.  письмо  ј  211);  но  он
искренно любил свою невесту, и припадки "хандры у него быстро  сменялись
душевной бодростью и умственной энергией. В таком  настроении,  в  конце
августа 1830  г.,  он  поехал  в  Болдино  (Нижегородской  губ.),  часть
которого отец выделял ему в виду женитьбы, чтобы устроить залог имения и
воспользоваться  осенним  временем  для  работы.  Вследствие  холеры   и
карантинов, П. оставался там 8 месяцев в полном уединении,  но  с  таким
приливом вдохновения, какого у него давно не бывало. По  возвращении  он
пишет Плетневу (ј 261): "Вот что я  привез  сюда:  две  последние  главы
"Онегина", восьмую и девятую, совсем готовые в печать; повесть, писанную
октавами (стихов 400), которую выдам  anonyme;  несколько  драматических
сцен  или  маленьких  трагедий,  именно:  "Скупой  Рыцарь",  "Моцарт   и
Сальери", "Пир во время чумы" и "Дон Жуан".  Сверх  того  написал  около
тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для
тебя единого): написал я прозою пять повестей,  от  которых  Баратынский
ржет и бьется и которые напечатаем также anonyme. Под моим именем нельзя
будет,  ибо  Булгарин   заругает".   Нет   сомнения,   что   многое   из
перечисленного получило в Болдине только окончательную обработку, а  кое
что доделывалось и позднее;  так  напр.,  один  отрывок  из  путешествия
Онегина, "Одесса", был уже напечатан в  1827  г.,  а  письмо  Онегина  к
Татьяне дописывалось в 1831 г. в Царском Селе; тем не  менее  болдинский
период  можно  считать  временем  завершения  знаменитой   поэмы-романа,
которая, по исчислению самого поэта, писалось 7 лет 4 месяца и 17  дней,
а на самом деле более 9 лет (с 28 мая 1822 г. до 3 октября  1831  г.)  и
уже около 5 лет держала в напряжении читающую публику, 1-ая  глава  была
напечатана в 1825 г. вместе с "Разговором  книгопродавца  с  поэтом",  с
предисловием, в котором автор сравнивает  "Евгения  Онегина"  с  "Беппо,
шутливым произведением мрачного Байрона", и сам  указывает  на  сходство
героя с "Кавказским Пленником". Она была раскуплена чрезвычайно быстро и
вызвала оживленные толки. Близкие к П.  люди  (Катенин)  отожествляли  с
Онегиным самого  поэта:  литературные  староверы  подняли  вопль  против
безнравственности поэмы и низких  предметов,  ею  изображаемых.  Полевой
считал  ее  воплощением  романтизма,  а  романтик  Бестужев   возмущался
ничтожностью сюжета. Средние читатели были в восторге от изящества формы
и жизненности содержания. 2-ая глава,  выводящая  на  сцену  Ленского  и
дающая первый абрис Лариных, также написана на юге, а напечатана в  1826
г. Она  увеличила  интерес  публики,  но  вызвала  только  двусмысленную
похвалу Булгарина и посмертный отзыв Веневитинова, который приветствовал
поворот в поэзии П. к национальным типам и жизни. Гл. 3 ("Барышня",  как
ее для  себя  озаглавил  П.;  наиболее  психологическая),  написанная  в
Михайловском и  напечатанная  в  1827  г.,  довела  интерес  публики  до
небывалого в России и редкого за границей напряжения: о Татьяне говорили
повсеместно как о живом  лице,  и  П.  упрашивали  получше  устроить  ее
судьбу, 4-ая и 5-ая главы (написаны тоже в Михайловском,  как  и  6-ая),
наиболее драматическая, изданные вместе в 1828 г., вызывают длинный  ряд
рецензий,  которые  составляют  поворотный  пункт  в  отношениях  П.   к
современной ему  литературе.  Большинство  критиков,  признавая  "редкое
дарование"  и  называя  автора,  "любимым  поэтом",  из   беспристрастия
нападают на частности и не находят  в  поэме  ни  плана,  ни  связи,  ни
характеров; нападения последнего рода, обнаруживавшие полное непонимание
целого,  глубоко  огорчили  и  озлобили  П.  6-ая  глава   ("Поединок"),
представляющая развязку драмы, не сделала  критиков  умнее.  Глава  7-ая
("Москва") написана под московскими впечатлениями; она  явилась  в  1830
г., когда П. имел уже свой орган, стоял во главе литературной  партии  и
жестоко расправлялся с противниками, которые с своей  стороны  старались
его унизить всеми мерами (см. Барсуков, "Погодин", III, 15, 25  и  др.).
Теперь в Болдине, не побужденный, но утомленный беспринципностью борьбы,
поэт спешит расстаться с героиней и героем, оставив последнего как бы на
середине жизненного пути.  Неослабный  интерес  публики,  между  прочим,
наглядно выразился в том, что для крайне простой и естественной развязки
в судьбе героини немедленно  начали  приискивать  живые  оригиналы  (см.
"Воспоминания"Францевой, "Исторический Вестник",  1883,  май,  и  В.  А.
Тимирязева, "Исторический Вестник", 1896, июнь,  стр.  977).  И  теперь.
крайне трудно дать оценку романа П., посмотреть на него со  стороны:  мы
так сроднились с его действующими лицами,  что  они  нам  представляются
живыми и близкими. Мы только можем сопоставлять их с другими  созданиями
того же поэта. По характеру героя и по  основной  задаче,  выраженной  в
сюжете, "Евгений Онегин" ближе всего к "Цыганам"; Онегин тот  же  Алеко,
только  реализованный,   приуроченный   к   обыденной   действительности
великорусского дворянского быта. Задача поэта - воссоздать его со  всеми
его добрыми и дурными сторонами, - а так как последние оказываются очень
существенными, то  развенчать  его  (не  щадя  в  нем  и  самого  себя),
сохранив, однако,  душевное  к  нему  участие  наблюдателя;  развенчание
производится посредством указания его  "литературных  источников"  ("Иль
маской щегольнет иной"; "Москвич в Гарольдовом плаще, уж не  пародия  ли
он?"), а участие сохраняется за ним  потому,  что  он  все  же  лучше  и
нравственно  крупнее  окружающих  его,  и  потому;  что   тяготится   он
бесцельностью существования и рядом  вынужденных  глупостей.  Как  Алеко
оказывается несостоятельным  при  сопоставлении  с  близкими  к  природе
дикарями, так Онегин  несостоятелен  при  сопоставлении  с  простой,  но
нравственно здоровой деревенской девушкой.  Создание  поэтического  типа
этой  девушки  -  великая  заслуга.  П.,  имевшая  важное   историческое
значение; отсюда тургеневские женщины и женщины "Войны и Мира",  отчасти
и позднейшее стремление русских  женщин  к  подвигу.  В  общем  "Евгений
Онегин" - полное и верное воспроизведение полукультурной жизни  русского
дворянства того времени, во всех ее разнообразных областях  и  оттенках.
"Повесть, писанная октавами", "Домик в Коломне": это "игрушка, сделанная
рукой великого мастера" (Белинский), напоминающая средневековые  фабльо,
источники "сказок" Лафонтена. В основе ее, судя по месту действия, лежит
анекдот из юношеских лет П. Хотя П. в теории и отвергал цель  в  поэзии,
но такую  бесцельную  шалость  он  решился  издать  только  анонимно.  В
историко-литературном  отношении  важнее  самой  повести  ее   введение,
представляющее нечто небывалое в истории поэтической  формы.  Это  такое
искусное жонглирование размером и звучной рифмою, что после этого или  в
обыденной речи проза должна была замениться стихами, или в  литературном
рассказе стихи должны были уступить место  живой  прозаической  речи.  С
этих  пор  П.  для  мелкого  повествования  стихотворной  формы  уже  не
употребляет. Маленькую трагедию "Скупой рыцарь" П. приписал  английскому
поэту  Ченстону,  которого,  как  доказал  еще  Анненков,  на  свете  не
существовало. Причина такого "подлога" - семейные воспоминания, которыми
отчасти воспользовался поэт: отец его часто  проявлял  крайнюю  скупость
(хотя вообще и был крайне нерасчетлив) по отношению к сыновьям.  "Скупой
рыцарь" - полная драма, с развитием характеров и катастрофой; по  задаче
это - глубокое психологическое исследование, проникнутое гуманной  идеей
пробуждения  "милости  к  падшим";  искалечившая  сильную  душу   барона
страсть, развившаяся  на  почве  пессимизма  и  честолюбия,  делает  его
страдальцем - и страдание примиряет с ним. Пьеса: "Моцарт  и  Сальери  в
рукописи была озаглавлена "Зависть" и основана на анекдоте об отношениях
двух композиторов. Здесь тоже решается трудный психологический вопрос об
источнике в развитии низкой страсти в  сильной  душе;  попутно  в  живых
образах устанавливается различие между гением и талантом. "Пир во  время
чумы" - ряд сцен, действительно переведенных  с  английского  (из  пьесы
Джона Вильсона - см. VI, 388 "The City of the Plaque", вышедшей  в  1816
г.); но песня Мери и песня президента, лучшие места пьесы,  сочинены  П.
Четыре сцены, составляющие "Каменного  гостя",  образуют  полную  драму,
изображающую героя  народных  преданий,  испанского  Фауста,  с  большей
глубиной и человечностью, нежели у предшественников  П.  (пособиями  для
него служили  Мольер  и  Да-Понте).  Поэт  воспользовался  только  типом
Лепорелло и развязкой: все остальное
   - его собственное создание, чудное по  жизненности  лиц  и  положений
(характеристику см. у  Белинского).  "Около  30  мелких  стихотворений",
написанных  или  отделанных  в   Болдине,   представляют   поразительное
разнообразие по форме, темам и настроению поэта.  Господствующий  тон  -
бодрый, жизнерадостный (даже в элегии:  "Безумных  лет...");  даже  мало
симпатичные  поводы  вд