было.  Потерпев
неудачу в любви, он внезапно уехал в Петербург. пробовал устроиться и  в
Управе Благочиния, и в Сенате, но, по вполне артистическому отношению  к
службе, быстро терял ее. Около 1845 г. он завязывает сношения  с  "Отеч.
Зап.",  где  помещает  несколько  стихотворений,  и  с  "Репертуаром   и
Пантеоном". В последнем журнале он написал ряд  мало  чем  замечательных
статей во всевозможных литературных родах:  стихи,  критические  статьи,
театральные отчеты, переводы и т. д. В  1846  году  Г.  издал  отдельною
книжкою  свои  стихотворения,  встреченные   критикою   не   более   как
снисходительно. Впоследствии Г. не много уже писал оригинальных  стихов,
но много переводил: из Шекспира ("Сон в летнюю ночь", "Венециан. купца",
"Ромео и Джульету") из Байрона ("Паризину", отрывки из "Чайльд Гарольда"
и др.), Мольера, Делавиня. Образ жизни Г.  за  все  время  пребывания  в
Петербурге был самый бурный, и злосчастная русская "слабость",  привитая
студенческим разгулом, все более и более его захватывала. В 1847  т.  он
переселяется обратно в Москву, становится учителем законоведения  в  1-й
моск. гимназии, деятельно сотрудничает в "Моск. Город. Листке" и пробует
остепениться. Женитьба на Л. Ф. Корш, сестре известных  литераторов,  не
надолго сделала его человеком правильного образа жизни.  В  1850  г.  Г.
устраивается в  "Москвитянине"  и  становится  во  главе  замечательного
кружка, известного  под  именем  "молодой  редакции  Москвитянина".  Без
всяких усилий со стороны представителей "старой редакции" -  Погодина  и
Шевырева, как-то сам собою вокруг их журнала собрался, по выражению  Г.,
"молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями"  дружеский
кружок, в состав которого входили: Островский,  Писемские,  Алмазов,  А.
Потехин, Печерский-Мельников, Эдельсон, Мей, Ник. Берг, Горбунов  и  др.
Никто из  них  не  был  славянофилом  правоверного  толка,  но  всех  их
"Москвитянин" привлекал тем, что здесь они могли  свободно  обосновывать
свое  общественно-политическое  миросозерцание  на  фундаменте   русской
действительности. Г. был главным теоретиком кружка и знаменосцем его.  В
завязавшейся борьбе с петербургскими журналами оружие противников  всего
чаще  направлялось  именно  против  него.  Борьба  эта  Г.   велась   на
принципиальной почве, но ему обыкновенно отвечали на почве насмешек, как
потому, что  петербургская  критика,  в  промежуток  между  Белинским  и
Чернышевским, не могла выставить людей способных к идейному спору, так и
потому, что Г. своими преувеличениями и странностями сам давал  повод  к
насмешкам. Особенные  глумления  вызывали  его  ни  с  чем  несообразные
восторги  Островским,  который  был  для  него  не  простой  талантливый
писатель, а "глашатай правды  новой"  и  которого  он  комментировал  не
только статьями,  но  и  стихами,  и  при  том  очень  плохими  -  напр,
"элегией-одой-сатирой":   "Искусство   и   правда"   (1854),   вызванною
представлением комедии "Бедность не порок". Любим  Торцов  не  на  шутку
провозглашался здесь представителем "русской чистой души" и  ставился  в
укор "Европе старой"  и  "Америке  беззубо-молодой,  собачьей  старостью
больной". Десять лет спустя сам Г. с ужасом вспоминал о своей выходки  и
единственное ей оправдание находил в "искренности чувства". Такого  рода
бестактные и крайне вредные для престижа идей, им защищаемых, выходки Г.
были одним из характерных явлений всей его литературной  деятельности  и
одною из причин малой его популярности.  И  чем  больше  писал  Г.,  тем
больше росла его  непопулярность.  В  60-х  годах  она  достигла  своего
апогея.  Со  своими  туманнейшими  и  запутаннейшими  рассуждениями   об
"органическом" методе и разных других абстракциях, он до  такой  степени
был не ко двору в эпоху "соблазнительной ясности:" задач  и  стремлений,
что уже над ним и смеяться  перестали,  перестала  даже  и  читать  его.
Большой поклонник  таланта  Г.  и  редактор  "Времени",  Достоевский,  с
негодованием заметивший, что статьи Г. прямо  не  разрезаются,  дружески
предложил ему раз подписаться псевдонимом  и  хоть  таким  контрабандным
путем привлечь внимание к своим статьям.
   В "Москвитянине" Г. писал до его прекращения в 1856  г.,  после  чего
работал в "Русской  Беседе",  "Библиотеке  для  Чтения",  первоначальном
"Русском Слове", где был некоторое время одним  из  трех  редакторов,  в
"Русском мире", "Светоче, "Сыне Отеч. " Старчевского, "Русск.  Вестнике"
Каткова - но устроиться  прочно  ему  нигде  не  удавалось.  В  1861  г.
возникло "Время" братьев Достоевских  и  Г.  как  будто  опять  вошел  в
прочную  литературную  пристань.   Как   и   в   "Москвитянине",   здесь
группировался целый кружок писателей "почвенников" - Страхов,  Аверкиев,
Достоевские и др., - связанных между  собою  как  общностью  симпатий  и
антипатий, так и личною дружбою. К Г. они  все  относились  с  искренним
уважением. Скоро, однако, ему почуялось и в этой среде какое то холодное
отношение к его мистическим вещаниям,  в  он  в  том  же  году  уехал  в
Оренбург учителем русск. языка и словесности в кадетском корпусе. Не без
увлечения взялся Г. за  дело,  но  весьма  быстро  остыл,  и  через  год
вернулся в Петербург и снова  зажил  беспорядочной  жизнью  литературной
богемы, до сидения в долговой тюрьме включительно.  В  1863  г.  "Время"
было запрещено. Г. перекочевал в еженедельный "Якорь". Он  редактировало
газету и писал театральные рецензии, неожиданно имевшие  большой  успех,
благодаря необыкновенному одушевлению, которое Г.  внес  в  репортерскую
рутину и сушь театральных отметок. Игру актеров он разбирал с  такою  же
тщательностью и с таким  же  страстным  пафосом,  с  каким  относился  к
явлениям остальных искусств. При этом он, кроме тонкого вкуса,  проявлял
и большое знакомство с немецкими и французскими теоретиками сценического
искусства.
   В 1864 г. "Время" воскресло в форме  "Эпохи".  Г.  опять  берется  за
амплуа "первого критика", но уже не надолго. Запой, перешедший  прямо  в
физический, мучительный недуг, надломил могучий организм Г.: 25 сентября
1864 г. он умер и похоронен на Митрофаниевском кладбище, рядом  с  такой
же жертвой вина - поэтом Меем. Разбросанные по разным и  большею  частью
мало читаемым журналам статьи Г. были в 1876 г. собраны Н. Н.  Страховым
в один том. В случае успеха издания предполагалось выпустить  дальнейшие
тома, но намерение это до сих пор не осуществлено. Непопулярность  Г.  в
большой публике, таким образом, продолжается. Но в тесном  круге  людей,
специально интересующихся литературою, значение Г. значительно возросло,
в сравнении с его загнанностью при жизни.
   Дать сколько-нибудь точную формулировку критических взглядов Г. -  не
легко  по  многим  причинам.  Ясность  никогда  не  входила   в   состав
критического таланта Г.; крайняя запутанность  и  темнота  изложения  не
даром отпугивали публику от статей его. Определенному  представлению  об
основных чертах мировоззрения Г. мешает и полная  недисциплинированность
мысли в его статьях. С тою же безалаберностью,  с  которою  он  прожигал
физические силы, он растрачивал свое умственное богатство, не давая себе
труда составить точный план  статьи  и  не  имея  силы  воздержаться  от
соблазна  поговорить  тотчас  же  о  вопросах,  попутно   встречающихся.
Благодаря  тому,  что  значительнейшая  часть  его  статей  помещена   в
"Москвитянине", "Времени" и "Эпохе", где во главе дела  стояли  либо  он
сам, либо его приятели, эти статьи просто поражают своею нестройностью и
небрежностью.  Он  сам  отлично  сознавал  лирический  беспорядок  своих
писаний, сам их раз охарактеризовал как "статьи  халатные,  писанные  на
распашку", но это ему нравилось, как гарантия полной  их  "искренности".
За всю свою литературную жизнь он не собрался сколько-нибудь определенно
выяснить свое мировоззрение. Оно было настолько  неясно  даже  ближайшим
его друзьям  и  почитателям,  что  последняя  статья  его  -  "Парадоксы
органической критики" (1864) - по обыкновению, неоконченная и трактующая
о  тысяче  вещей,  кроме  главного  предмета,  -  является  ответом   на
приглашение Достоевского изложить, наконец,  критическое  profession  de
foi свое.
   Сам Г. всего чаще и охотнее называл свою  критику  "органическою",  в
отличии  как  от  лагеря  "теоретиков"  -  Чернышевского,   Добролюбова,
Писарева, так и от критики "эстетической", защищающей принцип "искусства
для искусства", и от критики "исторической", под которой он подразумевал
Белинского. Белинского Г. ставил необыкновенно высоко.  Он  его  называл
"бессмертным  борцом  идей",  "с  великим  и  могущественным  духом",  с
"натурой по истине гениальной". Но Белинский видел  в  искусстве  только
отражение  жизни  и  самое  понятие  о  жизни  у   него   было   слишком
непосредственно и "голо логично". По Г. "жизнь есть нечто таинственное и
неисчерпаемое, бездна, поглощающая  всякий  конечный  разум,  необъятная
ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане,  логический  вывод
какой бы то ни было умной головы - нечто даже ироническое и вместе с тем
полное любви, производящее из себя миры за  мирами".  Сообразно  с  этим
"органический  взгляд  признает  за  свою  исходную  точку   творческие,
непосредственные, природные, жизненные силы. Иными словами: не один  ум,
с его логическими требованиями и порождаемыми ими теориями,  а  ум  плюс
жизнь и ее органические проявления".  Однако,  "змеиное  положение;  что
есть -  то  разумно"  Г.  решительно  осуждал.  Мистическое  преклонение
славянофилов пред русским народным духом он признавал "узким"  и  только
Хомякова ставил очень высоко, и то потому, что он "один из  славянофилов
жажду идеала совмещал удивительнейшим образом с верою  в  безграничность
жизни и потому не успокаивался на идеальчиках" Конст. Аксакова в  др.  В
книге Викт. Гюго о Шекспире Г. видел одно из самых цельных  формулировок
"органической" теории, последователями которой он считал  также  Ренава,
Эмерсона и Карлейля. А "исходная, громадная руда"  органической  теории,
по Григорьеву, - "соч. Шеллинга во всех  фазисах  его  развития".  Г.  с
гордостью называл себя учеником этого "великого учителя". Из преклонения
перед органической силой жизни в ее разнообразных  проявлениях  вытекает
убеждение Г., что  абстрактная,  голая  истина,  в  чистом  своем  виде,
недоступна нам, что мы можем усваивать только истину цветную, выражением
которой может быть только национальное искусство. Пушкин велик отнюдь не
одним размером своего художественного  таланта:  он  велик  потому,  что
претворим  в  себе  целый  ряд  иноземных   влияний   в   нечто   вполне
самостоятельное. В Пушкине в первый раз обособилась и ясно  обозначилась
"наша  русская  физиономия,  истинная  мера  всех  наших   общественных,
нравственных и художественных  сочувствий,  полный  очерк  типа  русской
души". С особенною  любовью  останавливался,  поэтому,  Г.  на  личности
Белкина, совсем почти не  комментированной  Белинским,  на  "Капитанской
дочке" и "Дубровском". С такою же любовью останавливался он  на  Максиме
Максимовиче из "Героя нашего времени" и  с  особенною  ненавистью  -  на
Печорине, как одном из "хищных" типов, которые совершенно чужды русскому
духу.
   Искусство, по самому существу своему, не  только  национально  -  оно
даже местно. Всякий талантливый писатель есть неизбежно "голос известной
почвы, местности, имеющей право на свое гражданство,  на  свой  отзыв  и
голос в общенародной жизни, как тип,  как  цвет,  как  отлив,  оттенок".
Сводя таким образом искусство к почти бессознательному творчеству, Г. не
любил даже употреблять слово: влияние, как нечто чересчур абстрактное  и
мало стихийное, а вводил новый термин "веяние".  Вместе  с  Тютчевым  Г.
восклицал, что природа  "не  слепок,  не  бездушный  лик,  что  прямо  и
непосредственно

   В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь,  в  ней  есть
язык.

   Таланты  истинные  охватываются  этими  органическими  "веяниями"   и
созвучно вторят им в своих произведениях.  Но  раз  истинно  талантливый
писатель есть стихийный отзвук органических сил,  он  должен  непременно
отразить какую-нибудь неизвестную еще сторону  национально  органической
жизни данного народа, он должен сказать "новое слово". Каждого писателя,
поэтому, Г. рассматривал прежде всего по отношению к тому, сказал ли  он
"новое слово".  Самое  могущественное  "новое  слово"  в  новейшей  рус.
литературе сказал Островский;  он  открыл  новый,  неизведанный  мир,  к
которому  относился  отнюдь  не  отрицательно,  а  с  глубокою  любовью.
Истинное значение Г. - в красоте его собственной  духовной  личности,  в
глубоко искреннем стремлении к безграничному в светлому идеалу.  Сильнее
всех  путанных  и  туманных  рассуждений  Г.   действует   обаяние   его
нравственного существа,  представляющего  собою  истинно  "органическое"
проникновение лучшими  началами  высокого  и  возвышенного.  Ср.  о  нем
"Эпоху" (1864 ј8 и 1865 ј2).
   С. Венгеров.
   Гризайль (Grisaille) - живопись, исполненная  исключительно  белою  и
черною красками и сырыми тонами, происходящими от их смешения.  Название
Г. одинаково применимо  и  к  одноцветным  картинам,  писанным  масляною
краской, и к рисункам, сделанным  акварелью,  напр.  китайскою  тушью  с
белилами или без оных; но название это присвоено  преимущественно  таким
произведениям  кисти,  которые  составляют  подражание  барельефам   или
горельефам. Хотя в гризайлях подобного рода  довольствуются  по  большей
части передачею эффекта совершенно белых скульптурных работ, однако, при
их исполнении  необходимо  принимать  в  расчет,  что  в  натуре  всегда
встречаются оттенки различных тонов, зависящие от  источника  освещения,
от рефлексов, от вещества, из которого сделан рельеф и т. п.,  а  потому
иметь на палитре, сверх белой и черной красок, еще и другие  -  голубую,
коричневую, красную, желтую и даже малиновую.
   А. С - в.
   Гризингер (Wilhelm Griesinger, 1817 - 1868) - основатель  современной
школы научной психиатрии в Германии. Одаренный редкими способностями, он
уже после двухлетней службы в заведении  для  умалишенных,  в  1845  г.,
написал руководство по душевным болезням "Die  Pathologie  und  Therapie
der psychischen Krankheiten", которое обратило на  себя  общее  внимание
врачебного мира  и  вскоре  было  переведено  на  несколько  иностранных
языков, в том числе и на  русский.  В  Германии  оно  при  жизни  автора
выдержало три издания, затем по смерти его  вышло  вновь  в  1871  г.  и
недавно (1892 г.) опять издано в переработанном виде. Гризингер  внес  в
психиатрию рационально-психологическую точку зрения, и его  учебник  был
настольной книгой  психиатров  в  различных  странах  Европы  в  течение
нескольких  десятилетий.  Кроме  того,  он  опубликовал  в   специальных
журналах различные мелкие статьи по невропатологии и психиатрии, а также
большое сочинение об инфекционных болезнях. В течение двух лет  (1849  -
51) он состоял лейб-медиком египетского хедива и  заведующим  санитарной
частью в Египте. С  1854  по  1865  г.  Г.  занимал  кафедру  внутренних
болезней в Тюбингене и Цюрихе, а с 1865 г. сделался проф.  психиатрии  в
Берлине. Хотя уже спустя три года он умер вследствие  острого  кишечного
страдания, но и в течение столь короткого времени он  чрезвычайно  много
сделал для развития преподавания нервных и душевных болезней в Германии.
Г. первый учредил психиатрическую клинику на строго  научных  началах  и
установил неразрывную связь  между  нервными  и  душевными  болезнями  в
преподавательском  отношении.  Он  основал  существующие  до   сих   пор
медико-психологическое  общество  в  Берлине  и  журнал  -  "Archiv  fur
Psychiatrie and Nervenkrankheiten".
   П. Розенбах.
   Гризли  (Ursus  cinereus  Desm.,  Grizzly-bear  американцев)  -   вид
медведей, водящийся в Северной Америке. По внешнему виду похож на нашего
медведя, но крупнее его;  тогда  как  европейский  бурый  медведь  редко
достигает длины в 2,2 м.,  длина  Г.  обыкновенно  доходит  до  2,3  м.,
нередко даже до 2,5 м.; вес тела бывает до 450  кгр.  (более  25  пуд.).
Тело покрыто длинным, густым, косматым мехом; на голове коротко  волосы.
Окраска   волос   представляет    переходы    от    железно-серого    до
светло-красно-бурого цвета. От европейского медведя Г. отличается  также
более коротким черепом, выпуклостью  носовых  костей,  широким,  плоским
лбом, короткими ушами и хвостом, а в особенности огромными, до  13  стм.
длины,   сильно   изогнутыми,   беловатыми    когтями.    Область    его
распространения занимает западную часть Северной Америки, в южных штатах
начиная от Скалистых гор, в северных (Дакота) уже от Миссури. На  севере
он доходит до полярного круга и дальние,  именно  нередок  в  Британской
Колумбии и Аляске. Встречается  также  и  на  Мексиканском  плоскогории.
Держится Г. преимущественно в горах. По образу жизни он сходен  с  нашим
медведем; подобно ему, впадает в зимнюю спячку. Только  в  молодости  он
может взлезать  на  деревья,  очень  хорошо  плавает.  Рассказы  прежних
путешественников и охотников о необыкновенной свирепости серого  медведя
при ближайшем знакомстве с этим зверем оказались сильно преувеличенными;
несмотря на свою страшную силу, в которой  он  не  имеет  соперников  на
материке Америки, он не опаснее нашего  медведя  для  человека.  Лишь  в
исключительных случаях раненый Г. или самка, потревоженная с детенышами,
нападают на человека; обыкновенно же поспешно обращаются в бегство, даже
раненые. Питается он в  значительной  степени  растительными  веществами
(плодами, орехами, кореньями), но нападает и на  животных;  ловит  также
рыбу. Пойманные медвежата становятся такими же ручными, как  европейские
медведи. Повсюду Г. преследуют ради мяса и шкуры.
   Б. Фаусек.
   Грильпарцер (Франц Grrillparzer, 1791  -  1872)  -  самый  выдающийся
австр. драматург. Прослушав курс юридических наук, он в 1813 г. поступил
на государственную службу. Уже первая его  трагедия  "Die  Ahnfrau"  (ей
предшествовали   юношеские   опыты:   "Blanka   von   Kastilien",   "Die
Schreibfeder", "Wer ist schuldig", "Robert, Herzog von der Normandie"  и
др.),  несмотря  на  неудачный  выбор  сюжета  и  изобилие  всевозможных
романтических ужасов, имела в 1817 г. необыкновенный успех и,  обойдя  в
короткое время  почти  все  немецкие  сцены,  доставила  автору  громкую
известность. Основная мысль этой трагедии - роковая сила судьбы. Г. идет
здесь  по  следам  Вернера,  Мюльнера  и  др.  представителей   "трагики
фатализма". Он скоро освободился от этого влияния и в своих  последующих
произведениях является последователем нем. классицизма, хотя и не вполне
чуждым  романтизма.  В  1818  г.  появилась  его  "Sappho"  -   трагедия
психологическая; в  ней  с  удивительной  ясностью  рисуется  расцвет  и
увядание любви и, как в гетевском  "Тассо",  изображается  разлад  между
жизнью и поэзией (перев. ее на рус. яз. в  "Артисте",  1893).  В  "Сафо"
особенно   сильно   сказался   недостаток   почти   всех   драматических
произведений Г. - отсутствие цельности: характеры  задуманы  и  отделаны
превосходно, но прекрасные сами по себе отдельные сцены слабо связаны  в
одно целое. За ней последовала в 1821 г. трилогия "Das Goldene Vlies", в
которой простота греч. легенды о золотом руне много потеряла от  примеси
романтической приподнятости; зато в ней больше драматизма, чем в "Сафо".
Особенно известна последняя трилогия Г., "Медея". Романтизма много  и  в
следующей патриотической трагедии Г.: "Konig Ottokars  Gluck  und  Ende"
(1825). По преобладанию в  ней  эпического  элемента,  ее  скорее  можно
назвать драматической хроникой. Далее  следовали  трагедии  "Ein  trener
Diener seines Herm" (1828) и "Des Meeres und der Liebe Wellen" (1831)  и
драматическая  сказка  "Der  Traum  ein  Leben"   (1834),   напоминающая
Ка