Петровне Лутовиновой была исключительно  делом
расчета. Брак был не из счастливых и  не  сдерживал  Сергея  Николаевича
(одна из его многочисленных "шалостей" описана  Т.  в  повести:  "Первая
любовь"). Он умер в 1834 г., оставив трех сыновей  -  Николая,  Ивана  и
скоро умершего от эпилепсии  Сергея  -  в  полном  распоряжении  матери,
которая, впрочем, и раньше  была  полновластною  владыкою  дома.  В  ней
типично выразилось то опьянение властью, которое создавалось  крепостным
правом. Род Лутовиновых представлял собою смесь жестокости, корыстолюбия
и сладострастия (представителей его Т. изобразил в "Трех портретах" и  в
"Однодворце Овсяникове"). Унаследовав от  Лутовиновых  их  жестокость  и
деспотизм, Варвара Петровна была озлоблена и личною судьбою своею.  Рано
лишившись отца, она страдала и от матери, изображенной внуком  в  очерке
"Смерть" (старуха), и от буйного, пьяного вотчима,  который,  когда  она
была маленькой, варварски бил и истязал ее, а когда она  подросла,  стал
преследовать гнусными предложениями. Пешком, полуодетая спаслась  она  к
дяде своему, И. И. Лутовинову, жившему в селе  Спасском  -  тому  самому
насильнику, о котором рассказывается в "Однодворце Овсяникове". Почти  в
полном одиночестве, оскорбляемая и унижаемая, прожила  Варвара  Петровна
до 30 лет в доме дяди, пока смерть  его  не  сделала  ее  владетельницею
великолепного имения и 5000 душ. Все сведения, сохранившиеся  о  Варваре
Петровне, рисуют ее в самом непривлекательном виде. Сквозь созданную  ею
среду "побоев и истязаний" Т.  пронес  невредимо  свою  мягкую  душу,  в
которой именно зрелище неистовств  помещичьей  власти,  задолго  еще  до
теоретических воздействий, подготовило протест против крепостного права.
Жестоким "побоям и истязаниям"  подвергался  и  он  сам,  хотя  считался
любимым сыном матери. "Драли меня",  рассказывал  впоследствии  Т.,  "за
всякие  пустяки,  чуть  не  каждый  день";  однажды  он  уже  совершенно
приготовился  бежать  из  дому.  Умственное  воспитание  его   шло   под
руководством часто сменявшихся французских  и  немецких  гувернеров.  Ко
всему русскому Варвара  Петровна  питала  глубочайшее  презрение;  члены
семьи говорили между собою исключительно по-французски. Любовь к русской
литературе  тайком  внушил   Т.   один   из   крепостных   камердинеров,
изображенный им, в лице Пунина, в рассказе "Пунин и Бабурин". До  9  лет
Т. прожил в наследственном Лутовиновском Спасском (в 10 в.  от  Мценска,
Орловской губ.). В 1827 г.  Тургеневы,  чтобы  дать  детям  образование,
поселились в Москве; на Самотеке был куплен ими дом. Т. учился сначала в
пансионе  Вейденгаммера;  затем  его  отдали  пансионером  к   директору
Лазаревского института Краузе. Из учителей  своих  Т.  с  благодарностью
вспоминал о довольно известном  в  свое  время  филологе,  исследователе
"Слова о Полку Игореве", Д.  Н.  Дубенском,  учителе  математике  П.  Н.
Погорельском и молодом студенте И. П. Клюшникове, позднее  видном  члене
кружка Станкевича и Белинского,  писавшем  вдумчивые  стихотворения  под
псевдонимом - Ф - . В 1833 г. 15-летний Т. (такой возраст студентов, при
тогдашних невысоких  требованиях,  был  явлением  обычным)  поступил  на
словесный факультет московского унив. Год спустя, из-за  поступившего  в
гвардейскую артиллерию старшего брата, семья  переехала  в  СПб.,  и  Т.
тогда же перешел в петербургский унив. И научный, и общий  уровень  спб.
унив. был тогда невысокий;  из  своих  университетских  наставников,  за
исключением Плетнева, Т. в своих воспоминаниях никого даже не назвал  по
имени. С Плетневым Т. сблизился и бывал у него на литературных  вечерах.
Студентом  3-го  курса  он  представил  на  его  суд   свою   написанную
пятистопным ямбом драму "Стениo", по собственным словам Т. - "совершенно
нелепое произведение, в котором с бешеною неумелостью выражалось рабское
подражание байроновскому Манфреду".  На  одной  из  лекций  Плетнев,  не
называя автора по имени, разобрал довольно строго эту драму, но все-таки
признал, что в авторе "что-то есть". Отзыв ободрил  юного  писателя:  он
вскоре отдал Плетневу ряд стихотворений, из которых два Плетнев  в  1838
г. напечатал в своем "Современнике". Это не было первым появлением его в
печати, как пишет Т. в своих воспоминаниях: еще в 1836 г. он поместил  в
"Журн. Мин. Народн. Просв." довольно обстоятельную, немножко  напыщенно,
но вполне литературно написанную рецензию -  "О  путешествии  ко  святым
местам", А. Н. Муравьева (в собр. соч. Т. не вошла). В 1836 г. Т. кончил
курс  со   степенью   действительного   студента.   Мечтая   о   научной
деятельности, он  в  следующем  году  снова  держал  выпускной  экзамен,
получил  степень  кандидата,  а  в  1838  г.  отправился   в   Германию.
Поселившись в Берлине, Т. усердно взялся  за  занятия.  Ему  не  столько
приходилось "усовершенствоваться", сколько засесть за азбуку.  Слушая  в
университете лекции по истории римской и греческой литературы,  он  дома
вынужден был "зубрить" элементарную грамматику этих  языков.  В  Берлине
сгруппировался  в  это  время  кружок  даровитых   молодых   русских   -
Грановский,  Фролов,  Неверов,  Михаил  Бакунин,  Станкевич.   Все   они
восторженно увлекались гегельянством, в котором видели  не  одну  только
систему отвлеченного мышления, а новое евангелие жизни.  "В  философии",
говорит Тургенев, "мы искали всего,  кроме  чистого  мышления".  Сильное
впечатление произвел на Т. и весь вообще строй западноевропейской жизни.
В его душу внедрилось убеждение,  что  только  усвоение  основных  начал
общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мрака, в  который
она  была  погружена.  В  этом  смысле   он   становится   убежденнейшим
"западником".  К  числу  лучших  влияний  берлинской  жизни  принадлежит
сближение  Т.  с  Станкевичем,  смерть  которого   произвела   на   него
потрясающее впечатление. В 1841 г. Т. вернулся на родину. В начале  1842
г. он подал в московский унив. просьбу о допущении  его  к  экзамену  на
степень  магистра  философии;  но  в  Москве  не  было  тогда   штатного
профессора философии,  и  просьба  его  была  отклонена.  Как  видно  из
опубликованных  в  "Библиографе"  за  1891  г.  "Новых  материалов   для
биографии И. С. Т.", Тургенев в том же 1842 г. вполне  удовлетворительно
выдержал  экзамен  на  степень  магистра  в  петербургском   унив.   Ему
оставалось теперь  только  написать  диссертацию.  Это  было  совсем  не
трудно;  для  диссертаций  словесного   факультета   того   времени   не
требовалось солидной научной подготовки. Но  в  Т.  уже  простыл  жар  к
профессиональной учености; его все более  и  более  начинает  привлекать
деятельность литературная. Он печатает небольшие стихотворения в  "Отеч.
Зап.", а весною 1843 г. выпускает отдельной книжкой, под буквами  Т.  Л.
(ТургеневЛутовинов), поэму "Параша". В 1845 г.  выходит  тоже  отдельною
книжкою другая поэма его, "Разговор"; в "Отечественных Записках" 1846 г.
(ј  1)  появляется  большая  поэма  "Андрей",  в  "Петербург.  Сборнике"
Некрасова (1846) - поэма "Помещик"; кроме того, мелкие стихотворения  Т.
разбросаны  по  "Отечественн.  Зап.",   разным   сборникам   (Некрасова,
Сологуба) и "Современнику". С 1847 г.  Т.  совершенно  перестает  писать
стихи, если не считать несколько небольших шуточных посланий к приятелям
и "баллады": "Крокет в Виндзоре", навеянной избиением болгар в  1876  г.
Не  смотря  на  то,  что  выступление  на  стихотворное   поприще   было
восторженно  встречено  Белинским,  Т.,  перепечатав  в  собрании  своих
сочинений даже слабейшие из своих драматических произведений, совершенно
исключил из него стихи. "Я чувствую положительную,  чуть  не  физическую
антипатию к моим стихотворениям", говорит он в одном частном письме,  "и
не только не имею ни одного экземпляра моих поэм -  но  дорого  бы  дал,
чтобы их вообще не существовало на  свете".  Это  суровое  пренебрежение
решительно несправедливо. У Т. не было крупного поэтического  дарования,
но под  некоторыми  небольшими  его  стихотворениями  и  под  отдельными
местами  его  поэм  не  отказался  бы  поставить  свое  имя   любой   из
прославленных поэтов наших. Лучше всего ему удаются картины природы: тут
уже  ясно  чувствуется  та  щемящая,  меланхолическая  поэзия,   которая
составляет  главную  красоту  тургеневского  пейзажа.  Поэма   Тургенева
"Параша" - одна  из  первых  попыток  в  русской  литературе  обрисовать
засасывающую и нивелирующую силу жизни и житейской пошлости. Автор выдал
замуж свою героиню за того, кто ей полюбился и наградил  ее  "счастьем",
безмятежный вид которого, однако, заставляет его восклицать: "Но,  Боже!
то ли думал я, когда исполненный немого обожанья, ее  душе  я  предрекал
года  святого  благодарного  страданья".  "Разговор"  написан   отличным
стихом; есть строки и строфы прямо лермонтовской красоты. По  содержанию
своему эта поэма, при всем своем подражании Лермонтову - одно из  первых
в нашей литературе "гражданских" произведений, не в позднейшем  значении
обличения отдельных несовершенств русской жизни, а в  смысле  призыва  к
работе на общую пользу. Одну личную жизнь  оба  действующие  лица  поэмы
считают недостаточною целью осмысленного существования;  каждый  человек
должен совершить какой-нибудь "подвиг",  служить  "какому-нибудь  богу",
быть пророком и "карать слабость и порок". Две другие большие поэмы  Т.,
"Андрей"  и  "Помещик",  значительно   уступают   первым.   В   "Андрее"
многоглаголиво и скучно описывается нарастание  чувства  героя  поэмы  к
одной замужней женщине  и  ее  ответные  чувства;  "Помещик"  написан  в
юмористическом тоне и представляет собою, по терминологии того  времени,
"физиологический" очерк помещичьей жизни - но схвачены  только  внешние,
смехотворные ее черты. Одновременно с поэмами Т. написал ряд повестей, в
которых тоже очень ярко сказалось лермонтовское влияние. Только в  эпоху
безграничного обаяния  печоринского  типа  могло  создаться  преклонение
молодого  писателя  пред  Андреем  Колосовым,  героем  повести  того  же
названия (1844). Автор выдает нам его за "необыкновенного"  человека,  и
он  действительно  совершенно  необыкновенный...  эгоист,  который,   не
испытывая ни малейшего смущения, на весь  род  людской  смотрит  как  на
предмет своей забавы. Слово "долг" для него не  существует:  он  бросает
полюбившую его девушку с большею  легкостью,  чем  иной  бросает  старые
перчатки, и с полною бесцеремонностью пользуется услугами  товарищей.  В
особенную заслугу ему вменяется то, он "не становится на ходули". В  том
ореоле, которым молодой автор окружил Колосова, несомненно  сказалось  и
влияние Жорж Занд,  с  ее  требованием  полной  искренности  в  любовных
отношениях. Но только тут свобода отношений получила весьма своеобразный
оттенок: то, что для Колосова было водевилем,  для  страстно  полюбившей
его девушки превратилось в  трагедию.  Не  смотря  на  неясность  общего
впечатления, повесть носит  на  себе  яркие  следы  серьезного  таланта.
Вторая повесть Т., "Бреттер" (1846), представляет собою авторскую борьбу
между лермонтовским влиянием и стремлением  дискредитировать  позерство.
Герой повести Лучков своею таинственною угрюмостью, за  которою  чудится
что-то  необыкновенно  глубокое,  производит  сильное   впечатление   на
окружающих. И  вот,  автор  задается  целью  показать,  что  нелюдимость
бреттера, его таинственная молчаливость весьма  прозаически  объясняются
нежеланием жалчайшей посредственности быть  осмеянной,  его  "отрицание"
любви - грубостью  натуры,  равнодушие  к  жизни  -  каким-то  калмыцким
чувством, средним между апатиею  и  кровожадностью.  Содержание  третьей
повести  Т.:  "Три  портрета"  (1846)  почерпнуто  из  семейной  хроники
Лутовиновых, но очень уж в ней  сконцентрировано  все  необыденное  этой
хроники. Столкновение Лучинова с отцом, драматическая сцена, когда  сын,
стиснув шпагу в руках, злобными и непокорными глазами смотрит на отца  и
готов поднять на него руку - все это гораздо более  было  бы  уместно  в
каком-нибудь романе из иностранной жизни. Слишком  густы  также  краски,
наложенные на Лучинова-отца, которого Т. заставляет 20 лет не говорит ни
единого слова с женой из-за туманно выраженного в повести  подозрения  в
супружеской неверности. - Рядом со стихами и  романтическими  повестями,
Т. пробует свои силы и на драматическом поприще.  Из  его  драматических
произведений наибольший интерес представляет написанная в 1856 г. живая,
забавная и сценичная жанровая картинка "Завтрак у предводителя", до  сих
пор  удержавшаяся  в  репертуаре.  Благодаря,  в  особенности,  хорошему
сценическому исполнению пользовались также успехом  "Нахлебник"  (1848),
"Холостяк" (1849), "Провинциалка", "Месяц в  деревне".  Автору  особенно
был дорог успех "Холостяка". В предисловии к изданию  1879  г.  Т.,  "не
признавая  в  себе  драматического  таланта",  вспоминает  "с   чувством
глубокой  благодарности,  что  гениальный  Мартынов  удостоил  играть  в
четырех из его пьес и, между прочим, пред самым концом своей  блестящей,
слишком рано  прерванной  карьеры,  превратил  силою  великого  таланта,
бледную фигуру Мошкина в "Холостяке" в живое и трогательное лицо".
   Несомненный успех, выпавший  на  долю  Т.  на  первых  же  порах  его
литературной деятельности, не удовлетворял его: он носил в душе сознание
возможности более значительных  замыслов  -  а  так  как  то,  что  пока
выливалось на бумагу, не  соответствовало  их  широте,  то  он  "возымел
твердое намерение вовсе оставить литературу". Когда, в  конце  1846  г.,
Некрасов и Панаев задумали издавать "Современник", Т.  отыскал  у  себя,
однако, "пустячок", которому  и  сам  автор,  и  Панаев  настолько  мало
придавали значения, что он был помещен даже не в отделе беллетристики, а
в "Смеси" первой книжки "Современника" 1847 г.,  Чтобы  сделать  публику
еще снисходительнее, Панаев к скромному  и  без  того  названию  очерка:
"Хорь и Калиныч" прибавил еще заглавие: "из записок  охотника".  Публика
оказалась более чуткой, чем опытный литератор. К 1847 г. демократическое
или, как оно тогда называлось,  "филантропическое"  настроение  начинало
достигать в  лучших  литературных  кружках  высшего  своего  напряжения.
Подготовленная пламенною проповедью  Белинского,  литературная  молодежь
проникается новыми духовными течениями; в один, два  года  целая  плеяда
будущих знаменитых и просто хороших писателей -  Некрасов,  Достоевский,
Гончаров, Т., Григорович, Дружинин, Плещеев и др. -  выступают  с  рядом
произведений, производящих  коренной  переворот  в  литературе  и  сразу
сообщающих   ей   то   настроение,   которое   потом    получило    свое
общегосударственное  выражение  в  эпохе  великих  реформ.  Среди   этой
литературной молодежи Т. занял первое место,  потому  что  направил  всю
силу своего  высокого  таланта  на  самое  больное  место  дореформенной
общественности - на крепостное право. Поощренный крупным успехом "Хоря и
Калинича", он написал ряд очерков, которые в 1852  г.  были  изданы  под
общим   именем   "Записок   Охотника".   Книга   сыграла   первоклассную
историческую роль. Есть  прямые  свидетельства  о  сильном  впечатлении,
которое она произвела  на  наследника  престола,  будущего  освободителя
крестьян. Обаянию ее  поддались  и  все  вообще  чуткие  сферы  правящих
классов.  "Запискам  Охотника"  принадлежит  такая  же  роль  в  истории
освобождения крестьян, как в истории освобождения негров - "Хижине  дяди
Тома" Бичер Стоу, но с тою разницею, что книга  Т.  несравненно  выше  в
художественном отношении. Объясняя в своих воспоминаниях,  почему  он  в
самом начале 1847 г. уехал заграницу, где написано  большинство  очерков
"Записок Охотника", Тургенев говорит: "я не мог дышать  одним  воздухом,
оставаться рядом с тем, что я возненавидел; мне  необходимо  нужно  было
удалиться от моего врага за  тем,  чтобы  из  самой  моей  дали  сильнее
напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ,  носил
известное имя: враг этот был крепостное право. Под этим именем я  собрал
и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца -  с  чем  я
поклялся никогда не примиряться... Это была моя  Аннибаловская  клятва".
Категоричность  Т.,  однако,  относится  только  к  внутренним   мотивам
"Записок Охотника", а не к исполнению их. Болезненно-придирчивая цензура
40-х  годов   не   пропустила   бы   сколько-нибудь   яркий   "протест",
сколько-нибудь яркую картину  крепостных  безобразий.  И  действительно,
непосредственно крепостное право  затрагивается  в  "Записках  Охотника"
сдержанно и осторожно. "Записки Охотника"  -  "протест"  совсем  особого
рода, сильный не столько  обличением,  не  столько  ненавистью,  сколько
любовью. Народная жизнь пропущена здесь сквозь призму  душевного  склада
человека из кружка Белинского и Станкевича. Основная черта этого  склада
- тонкость чувств, преклонение пред красотой и вообще желание быть не от
мира сего, возвыситься  над  "грязной  действительностью".  Значительная
часть народных типов  "Записок  Охотника"  принадлежит  к  людям  такого
покроя.  Вот  романтик  Калиныч,  оживающий  только  тогда,  когда   ему
рассказывают о красотах природы - горах, водопадах и т. п.; вот Касьян с
Красивой Мечи, от тихой души которого веет  чемто  совершенно  неземным;
вот Яша ("Певцы"), пение которого трогает даже посетителей кабака,  даже
самого  кабатчика.  Рядом  с  натурами  глубоко  поэтическими,  "Записки
Охотника" выискивают в  народе  типы  величавые.  Однодворец  Овсяников,
богатый крестьянин Хорь (за  которого  Т.  уже  в  40-х  гг.  упрекал  в
идеализации) величественно спокойны, идеально честны и  своим  "простым,
но    здравым     умом"     прекрасно     понимают     самые     сложные
общественно-государственные отношения. С каким удивительным спокойствием
умирают в очерке "Смерть" лесовщик Максим  и  мельник  Василий;  сколько
чисто  романтической   обаятельности   в   мрачновеличественной   фигуре
неумолимо честного Бирюка! Из женских народных типов "Записок  Охотника"
особенного внимания заслуживают Матрена ("Каратаев"), Марина  (Свидание)
и Лукерья ("Живые Мощи"; последний  очерк  залежался  в  портфеле  Т.  и
увидел свет лишь четверть  века  спустя,  в  благотворительном  сборнике
"Складчина", 1874 г.): все они глубоко женственны, способны  на  высокое
самоотречение. И если мы к  этим  мужским  и  женским  фигурам  "Записок
Охотника" прибавим удивительно симпатичных ребятишек из  "Бежина  Луга",
то получится целая одноцветная галерея лиц, относительно  которых  никак
нельзя  сказать,  что  автор  дал  тут  народную  жизнь   во   всей   ее
совокупности. С поля народной жизни, на  котором  растут  и  крапива,  и
чертополох, и репейник, автор  сорвал  только  красивые  и  благоухающие
цветы и сделал из них прекрасный букет, благоухание  которого  было  тем
сильнее,  что  представители  правящего  класса,  выведенные   в   "Зап.
Охотника", поражают своим  нравственным  безобразием.  Господин  Зверков
("Ермолай и Мельничиха") считает себя человеком очень добрым;  его  даже
коробит, когда крепостная девка с мольбою бросается ему в  ноги,  потому
что по его мнению "человек никогда не должен свое  достоинство  терять";
но он с глубоким негодованием отказывает этой  "неблагодарной"  девке  в
разрешении выйти замуж, потому что его жена останется тогда без  хорошей
горничной.  Гвардейский  офицер  в  отставке  Аркадий  Павлыч   Пеночкин
("Бурмистр") устроил свой дом совсем по-английски; за столом у него  все
великолепно сервировано и выдрессированные лакеи служат превосходно.  Но
вот один из них подал  красное  вино  не  подогретым;  изящный  европеец
нахмурился и, не стесняясь присутствием постороннего лица, приказал  "на
счет  Федора...  распорядиться".  Мардарий  Аполлоныч   Стегунов   ("Два
помещика") - тот совсем добряк: идиллически сидит на