мы  справились без  труда.
Нашим глазам предстала странная картина: львенка как будто накачали воздухом
из насоса.  Кости -- дряблые, мягкие,  морда  искажена скопившимся под кожей
газом.
     Далее предстояло осторожно  выбрить участок живота Шебы, где намечалось
сделать  надрез.   Мы   использовали   электрическую  машинку,   припасенную
Блэмпидом.  Оливер  вымыл  и  продезинфицировал  руки;   можно  оперировать.
Поскольку   начало  темнеть,  мы  включили  светильники  --   и  только  тут
обнаружили, что у клетки собрались все сотрудники зоопарка. Каждому хотелось
проследить за  ходом операции. Я спросил Оливера, не будет  ли он возражать,
если они войдут в клетку, чтобы лучше видеть, и  он охотно согласился. Тогда
они  расположились полукругом  около  стола,  и  Оливер  приступил  к  делу,
комментируя вслух свои действия.
     Он сделал  продольный  разрез, и, как только нож вскрыл  брюшину, живот
опал  с шипящим звуком  и  распространился  отвратительнейший запах.  Пальцы
Оливера двигались  быстро и  уверенно. Невзирая  на  зловоние,  от  которого
кое-кто  из зрителей слегка побледнел, он расширил  разрез, осторожно проник
руками в брюшную  полость и одного за другим извлек еще двух львят. Они были
такие же вздутые, как и первый. Мы поместили все три плода в  ведерко, с тем
чтобы  потом исследовать,  что же  все-таки произошло.  Тем  временем Оливер
удалил плаценту, промыл полость и зашил брюшину  и  кожу. Наружный шов густо
присыпали  антибиотиком;  кроме  того, в профилактических целях Шебе сделали
инъекции  пенициллина и  стрептомицина. Она дышала неглубоко, но  ровно. Вся
операция проводилась под  наркозом, на морде львицы лежала маска, за которой
следила миссис Блэмпид.
     Затем Шебу осторожно перенесли на импровизированные носилки и поместили
в специальную клетку, которая позволяла ей вставать на ноги, но ограничивала
подвижность,  чтобы от  резкого  поворота  не  разошлись швы.  Во  избежание
пневмонии важно было держать  львицу в тепле, поэтому мы накрыли ее одеялами
и обложили грелками. Кроме того,  от наркоза язык и пасть Шебы пересохли, их
надо было увлажнять водой с  глюкозой. И Джефу - он у нас надзирал за львами
-- пришлось дежурить всю ночь, менять грелки и смачивать  Шебе пасть.  Среди
ночи  ему вдруг показалось, что она зябнет,  тогда  он сходил за собственной
периной и укрыл ее.
     Утренний  осмотр   показал,   что  все   идет  нормально.  Зрачки  Шебы
реагировали  на  свет,  и сознание  к ней возвратилось, хотя и не настолько,
чтобы она могла броситься на нас.
     Мазки  из  брюшной  полости  львицы  были  исследованы  университетской
лаборатории,   и   специалисты    обнаружили   своеобразный   газообразующий
микроорганизм --  Clostridium sordelli.  Эта бактерия водится  в почве, и ею
нередко  заражается скот, но у представителей  семейства кошачьих  ее до сих
пор не находили.
     После  операции,  прежде чем отвезти  Оливера в  гостиницу, я пригласил
всех ветеринаров к себе на стаканчик виски.
     -- Скажи-ка,-- обратился  ко мне Оливер,-- сколько сотрудников зоопарка
присутствовали на операции?
     -- Все до одного,-- ответил я.-- Включая тех, у кого сегодня выходной.
     --  Силы небесные! Хотел бы  я видеть такой энтузиазм у себя в Лондоне.
Боюсь,  там на  операцию  вообще никто не пришел  бы.  А ты  всех  ухитрился
собрать.
     --Я их не собирал, они сами пришли.
     --  Чудеса,--  сказал  Оливер.--  Ты уж  постарайся,  чтобы они  всегда
оставались такими.
     -- Да уж постараюсь,-- ответил я.
     Надеюсь, что мне это удалось.
     Когда  Шеба  совсем оправилась,  мы решили,  что ей следует  не  меньше
полугода  пожить  отдельно  от  Лео;  нельзя,  чтобы  после  такой серьезной
операции  она  вскоре   опять  забеременела.   Наконец  разлука   кончилась,
состоялось радостное свидание,  и вот уже Шеба снова понесла. Разумеется, мы
очень волновались за нее, но к этому времени я выписал пистолет из Штатов --
теперь,  если  что,  не  обязательно  беспокоить Оливера,  вызывать  его  из
Лондона.
     Шеба благополучно произвела на свет двух кругленьких, здоровых львят, и
мы  облегченно вздохнули.  Слава богу, пронесло! Однако ее драма на этом  не
кончилась.
     Как  только львята  подросли и  можно было отнимать их  от матери, Шеба
вновь забеременела. После нормальных родов  мы  не сомневались, что и на сей
раз все  будет  в  порядке. Но  в  последний  момент  Шеба  опять  подцепила
злополучных микробов, и пришлось  нам повторить  всю процедуру. Мы  зарядили
пистолет, усыпили львицу, Блэмпид и Томми Бегг сделали ей кесарево сечение и
извлекли двух львят, таких же вздутых, как и львята первого помета. Наложили
швы, влили пенициллин и все такое  прочее и поместили Шебу в хорошо знакомую
ей специальную клетку. И все вроде бы шло благополучно вплоть  до того  дня,
когда львица, к нашему  ужасу, сделала то, чего мы больше всего боялись. Как
ни  узка была клетка,  Шеба могла  в  ней встать  и сделать  шаг-другой.  Но
однажды  ночью она,  судя  по всему, попробовала  повернуться;  в итоге  швы
разошлись.
     Снова -- наркоз, снова -- швы. На этот раз задача  осложнялась тем, что
ткани вокруг раны были  порваны, и, чтобы новые швы держали, пришлось делать
их очень широкими,  до  десяти --  двенадцати сантимеров.  После операции мы
впрыснули Шебе положенную дозу антибиотиков и вернули ее в клетку. На другое
утро она уже поднимала голову, выпила немного воды  с глюкозой. Мы  добавили
пенициллина, установили капельницу. Однако среди  дня Шеба стала задыхаться.
Сердечное лекарство не помогло, и вскоре  она  умерла. Надо ли говорить, как
мы горевали. Оставалось утешаться тем, что для ее спасения было сделано все;
просто организм львицы не выдержал третьей операции.


        Глава четвертая. МИСТЕР И МИССИС Д



     Уважаемый мистер Даррелл!
     На днях ко мне в холл залетел дятел и принялся долбить клювом дедушкины
часы. Можно ли этот случай считать необычным?
     Кажется,  это Эдгар  Уоллес  сказал:  если  у  человека одно  прозвище,
значит, его еще чтят, но если  прозвищ два или больше, значит, его не любят.
Насколько мне известно,  у нас с Джеки есть  только одно прозвище,  если это
вообще можно назвать прозвищем:  сотрудники зоопарка  называют нас мистер  и
миссис Д. А придумал это, сдается мне, Шеп Мэлит.
     Кудрявый,  голубоглазый,  с обворожительной  улыбкой, Шеп,  вне всякого
сомнения,--  самый  красивый  среди  наших  мужчин. На  его  совести столько
разбитых сердец, что я потерял им счет. Ни  одна  из  девушек,  работавших в
отделе птиц,  не могла  устоять против его чар. А одна влюбилась так сильно,
что пришла к Джереми и заявила: ей  невмоготу  работать в зоопарке, если Шеп
не  ответит на ее чувство. И так как на это рассчитывать  не приходится, она
вынуждена  уйти. В разгар беседы с Джереми она вдруг простонала: "О,  мистер
Молинсон, я  так его люблю, что мне сейчас будет дурно!" С этими словами она
выскочила из кабинета, и в коридоре ей впрямь стало дурно. При крещении Джон
Мэлит получил второе имя -- Жуан, и  я часто спрашивал  себя,  почему мы  не
прозвали  его  "Дон  Жуан". Но он был  и остается  Шепом, и на его попечении
находятся все наши птицы, а их у нас немало.
     Вообще-то  птицы  вроде  бы не отличаются таким сильным характером, как
звери,   однако   у   нас    побывало   немало   птиц,    наделенных   яркой
индивидуальностью.   Пожалуй,  лучшим   примером  мог  бы  служить   Трампи,
серокрылый трубач из Южной  Америки.  Серокрылые трубачи -- крупные птицы, с
курицу величиной, у них высокий выпуклый лоб, что считается признаком ума, и
большие  чистые глаза.  Трампи был совсем ручной, и  ему  разрешалось вольно
ходить  по зоопарку.  Свою  свободу он  использовал,  в частности, для того,
чтобы помогать обжиться  новичкам. Это выражалось в том,  что  Трампи  целые
сутки  простаивал около клетки  новичка,  а  то и в  самой клетке.  И уходил
только после того, как убеждался, что новый жилец перестал нервничать.
     В то время  у нас жили  два пингвина. И вот он затеял  перелетать через
загородку и изводить их. Долго  пингвины терпели его выходки, наконец в один
прекрасный день перешли в наступление,  и удачный удар поверг Трампи в пруд.
Непривычный к воде, он оказался  в их власти. Когда  мы выловили его, он был
весь  в  крови.  Мы  решили,  что  нашему  Трампи  пришел  конец, и  зоопарк
погрузился в траур. Однако  нам удалось залечить  его раны; уже на следующий
день  Трампи, потеряв несколько перьев и  приобретя несколько  шрамов, важно
расхаживал по территории и всех приветствовал.
     Тот же  Трампи всегда провожал последних посетителей.  Один раз он даже
сел с  ними в  автобус, чтобы удостовериться, что они не  собьются  с  пути.
Кончина Трампи была внезапной и глубоко потрясла Шепа, потому что именно Шеп
был в  ней  повинен.  Как-то, взвалив  на спину  большой и тяжелый  мешок  с
опилками, он направился  в  Дом млекопитающих; Трампи по привычке семенил за
ним.  Шеп подошел к  нужной клетке  и,  ничего не подозревая,  сбросил мешок
прямо на трубача. Трампи был  убит наповал. Все мы сильно  расстроились,  но
позднее нам  удалось приобрести еще  двух  трубачей, которым  тоже позволено
свободно  расхаживать по  территории  зоопарка. Правда,  им пока  далеко  до
Трампи, но мы не теряем надежды.
     Еще  один  пример яркой  индивидуальности  -- наша корнуоллская клушица
Дингл.  Черное   оперение   этого  своеобразного   представителя   вороновых
сочетается  с  красными ногами  и  длинным,  немного изогнутым  ярко-красным
клювом. Выкормленный  людьми,  Дингл  был  совсем  ручной,  и  первые дни мы
держали его у себя в квартире. Но после того как он разбил восьмой стакан, я
решил, что лучше выдворить его в открытый вольер.
     Милейшее  существо на свете, Дингл больше всего любил, когда ему чесали
голову. Припадет к земле  или к вашим коленям,  зажмурится, крылья дрожат от
наслаждения...
     Ему нравилось также сидеть на плече Джеки и тихонько перебирать  клювом
ее  волосы,  как бы  отыскивая букашек. А  однажды, сидя  на моем плече,  он
улучил  минутку, когда я отвлекся, и засунул мне в ухо клочок бумаги, да так
глубоко, что его пришлось  извлекать пинцетом.  Не  иначе,  вообразил, будто
мастерит гнездо.
     Переселение   в  вольер  нисколько  не  ожесточило  Дингла,  он  охотно
спускается  поговорить с вами  и  подставляет  голову,  чтобы  вы  могли  ее
почесать.
     Вообще пернатых любителей поговорить у нас хватает. Когда гасят свет на
ночь, попугай Суку говорит сам себе:  "Спокойной ночи, Суку". А горная майна
Али явственно произносит: "Где Триггер?" и "О-о-о, какой славный мальчуган!"
Но, пожалуй,  самый  лучший оратор -- майна более  мелкого  вида,  по  имени
Тапенс.  Подойдите к клетке Тапенса  и попробуйте с ним заговорить. Он сразу
рассмеется, а  если  вы  просунете  внутрь палец и  погладите  ему  животик,
зажмурит глаза и примется бормотать: "Ой, как здорово! Ой, как здорово!"
     Множество людей спрашивают  меня,  понимают ли  говорящие птицы  слова,
которые произносят.  Не берусь  дать  определенный  ответ.  Возьмите того же
Тапенса.  Вероятно, прежние владельцы, когда  почесывали его, приговаривали:
"Ой, как здорово!" -- и он воспроизводит  эти звуки, потому что они для него
связаны  с приятной процедурой. Впрочем,  однажды Тапенс почти убедил меня в
том, что говорит осмысленно.
     Подстригая  кусты  рядом  с  клеткой  майны,  наш престарелый  и весьма
уважаемый садовник мистер Холли вдруг прокашлялся и сплюнул на землю. Тотчас
раздался отчетливый, звонкий голос Тапенса:
     --Старый неряха!
     Мистер Холли был страшно доволен и весь день посмеивался про себя.
     Про попугаев рассказывают много историй, и большинство из них отнюдь не
вызывает  доверия. Но  мне  известны  два  случая,  когда  попугаи  явно  не
ограничивались воспроизведением заученных звуков.
     У  моих друзей, живших в Греции, был попугай;  каждый день они выносили
его клетку  на  воздух  и  ставили  в  тени  под  деревьями. Однажды местный
крестьянин привязал за оградой своего осла, а тот, как это заведено у ослов,
неожиданно  вскинул  голову и  исполнил скорбное соло, завершив его  обычным
протяжным  храпом.  Попугай  внимательно слушал, наклонив  голову набок,  и,
когда осел кончил реветь, отчетливо произнес вопросительным тоном:
     -- В чем дело, милый?
     Второй случай. Мои афинские друзья держали африканского серого попугая.
Он знал довольно много слов --  греческих, естественно,-- и хозяева очень им
гордились. У  них  было  заведено  раз  в неделю  устраивать  "день открытых
дверей", когда все  их друзья могли зайти на чашку чая. В один из таких дней
главной  темой беседы был попугай и его лексика. Кто-то из гостей утверждал,
что попугаи вообще не  могут говорить,  они  лишь  издают  нечленораздельные
звуки.  Гордый  владелец  серого   африканца  тотчас  возразил  --  дескать,
послушайте моего  попугая, он знает такие-то и такие-то слова.  Тогда гость,
держа чашку с чаем в одной  руке и кусок торта в  другой, подошел к попугаю,
уставился на него и сказал: "Попочка, ведь  ты не умеешь  говорить, правда?"
Попугай  несколько  секунд  глядел  на гостя, затем,  перебирая  лапками  по
жердочке,  пододвинулся  к  нему  поближе,  наклонил голову  набок  и внятно
молвил: "Поцелуй меня в зад".  Гости оцепенели. Прежде  попугай  ни  разу не
произносил  этих слов и потом  никогда их  не повторял. Однако факт остается
фактом, все отчетливо слышали его  реплику. Забавно реагировал пострадавший:
он поставил чашку, положил  торт,  взял  свою шляпу  и трость  и, бледный от
гнева, удалился, заявив, что и не подумает оставаться в доме. где оскорбляют
гостей.
     Так  повелось, что зимой  птицы доставляют нам  больше хлопот,  чем все
остальные обитатели зоопарка, вместе взятые. Особенно это касается тех птиц,
которых содержат на открытом воздухе; надо внимательно следить, чтобы они не
простудились или, того хуже, не обморозились. Ведь  если фламинго или другая
нежная птица сильно обморозится, дело доходит до ампутации пальцев.
     Всего  тяжелее  была для  нас зима 1962/63 года,  невиданная в  истории
Джерси. Снежный покров достигал  полуметра, и  почва  промерзла  примерно на
столько же. Мало того, что мы дрожали  за собственных питомцев,  нам еще без
конца несли истощенных диких птиц.  Скворцы, малиновки, дрозды... Оставалось
только одно: закрыть для посетителей Дом пернатых (в такую  погоду их  почти
что  и не было) и размещать в нем приносимых птиц. Там хоть было тепло, и мы
не скупились на корм. Помню случай, когда у нас одновременно собралось сорок
лысух,  двадцать пять куропаток, два  лебедя  и одна выпь,  не считая всякой
мелюзги. И все это в одном птичнике.
     Как раз в  ту лютую зиму в мой дом однажды постучались. Открыв наружную
дверь,  я увидел типичного xиппи.  Давно  не  бритый,  с длиннейшими баками,
волосы грязные, нечесаные, одет в  заношенное тряпье и, похоже, за  все свои
девятнадцать лет ни разу не умывался. Он держал под мышками двух лысух.
     -- Слышь, приятель,-- обратился он ко мне.-- Помог бы ты этим беднягам,
видишь, кровью истекают!
     Крайне  удивленный,  я взял  птиц, осмотрел  их  и  убедился,  что  они
подранены из ружья, правда, раны не опасные, быстро заживут, но птицы совсем
тощие и слабые. Я укоризненно посмотрел на хиппи.
     -- Что, поохотился?
     --  Да нет,--  ответил он,-- это не я, какой-то французик.  Он при  мне
подстрелил  этих  бедняг,  да не насмерть, ну, я и подобрал их. Потом  отнял
ружье и хорошенько его взгрел. Не скоро его опять на охоту потянет...
     -- Ладно, не беспокойся,-- сказал я,-- постараемся  что-нибудь сделать.
Ты молодец, что принес их. У нас уже сорок штук есть.
     --  Это  уж  твоя  забота,  приятель.-- весело  произнес  он.-- Большое
спасибо, бывай!
     И он побрел прочь по глубокому снегу. Провожая его взглядом, я  думал о
том,  как  неверно  судить о людях по внешности. Ну кто бы подумал,  что под
столь неопрятной оболочкой бьется золотое сердце!
     А какая угроза нависла над нами, когда затонул танкер "Торри-Кэньон"  и
газеты забили  тревогу,  обращая  внимание  публики на  опасности,  которыми
чревато загрязнение  моря, в  частности  для  морских птиц! Мы  с  волнением
ловили все  новости о перемещении разлившейся нефти.  И вот, к нашему ужасу,
ветер и  течение погнали ее на Нормандские острова.  Я  отлично понимал, что
нефть  способна погубить все колонии бакланов и тупиков на островах, а также
что нам,  чего доброго, придется оказывать  помощь сотням, если  не  тысячам
морских птиц,  освобождая  их от нефтяного плена. Между  тем в зоопарке  при
всем желании можно было разместить  от силы  сорок --  пятьдесят  птиц. Надо
было что-то предпринимать, притом срочно.  Я позвонил в местную организацию,
которая выступает против жестокого обращения с животными, и поделился своими
опасениями. Выяснилось, что  эта организация  тоже  может взять на  себя  не
больше  сорока --  пятидесяти  птиц.  Да,  такими  силами  не  справишься  с
надвигающейся  катастрофой...  Тогда я позвонил Сэрэнн Колторп и попросил ее
приехать  ко мне  --  попробуем  вместе разработать  какой-нибудь  план. Она
приехала и -- что твой генерал! -- в два счета  мобилизовала всех обитателей
острова.
     Мы  повесили  в  конторе  большую  карту  острова Джерси.  Разноцветные
булавки обозначали  пляжи  и  бухты, которые предстоит регулярно обследовать
поисковым  отрядам,  а также пункты сбора  птиц и места, где  мы  сможем  их
содержать.  Царило всеобщее воодушевление.  Обязанности  патрулей  выполняли
скауты и взрослые, располагавшие  свободным временем.  Несколько  владельцев
грузовых  и легковых машин  составили транспортную бригаду;  для  размещения
птиц мы взяли на заметку множество сараев  и амбаров.  Директор одного отеля
любезно разрешил  нам занять плавательный  бассейн  --  обнеси его сеткой, и
будет пруд для сотни-другой птиц.
     Исполненные  решимости,  мы  принялись  ждать, когда  разлившаяся нефть
дойдет  до  острова. Однако  судьба  распорядилась иначе.  Ветер  и  течение
переменились,  и,  хотя  нефть  краешком  задела  кое-какие  из  Нормандских
островов,  нанеся  известный ущерб, основная масса  ее  проплыла мимо  нас к
берегам Франции. Через  наши  руки прошло всего пять-шесть птиц. так что все
хлопоты  оказались напрасными,  но  мы хоть  были  готовы отразить  беду.  А
французов нефть явно застигла врасплох, и там погибли тысячи морских птиц.
     В один чудесный весенний день, когда у меня было  особенно  благодушное
настроение, я  решил разыскать Шепа. Если  Шеп не  отзывался  по внутреннему
телефону, которым  оснащен наш  зоопарк, всякий знал, что искать его надо  у
лебяжьего садка на заливном лугу, который  мы так и  называли:  "Поле Шепа".
Представьте  себе  участок  земли,  отлого  понижающийся  к  югу  и  похожий
очертаниями на серп с протекающим вдоль лезвия  ручьем. Шеп перегородил этот
ручей, так  что получилось несколько  маленьких прудиков.  Здесь он разводил
своих птиц:  на прудах -- гусей  и  уток,  на берегу --  фазанов. Фазаны  --
главная страсть Шепа, и в том году он особенно преуспел в их разведении.
     Наслаждаясь лучами весеннего солнца, я спустился на луг. Меня встретила
обычная  какофония:  гусиное "га-гага",  утиное "кря-кря-кря",  нежный  писк
фазанят в загонах, сопровождаемый гордым кудахтаньем их приемных  матерей --
кур разных пород. А вот и Шеп со  своими неразлучными друзьями -- овчаркой и
крохотным шнауцером. Весело насвистывая, он нагнулся  над клеткой, в которой
маленькие пушистые комочки суетились у ног квохчущей бентамки.
     -- Доброе утро! -- крикнул я, подойдя поближе. Шеп оглянулся.
     -- Доброе утро, мистер Д. Идите-ка сюда, поглядите.
     Я  подошел и уставился на  ожившие  пуховки,  снующие  вокруг  приемной
мамаши.
     -- Это какие же? -- спросил я.
     Большинство