рбатым, и это впечатление
еще  больше усиливалось  его манерой свешивать голову между  плечами, совсем
как  нападающий  бык.  Хвост  у него был  длинный  и пушистый, в  аккуратных
черно-белых кольцах,  тонкие лапы переходили  в  плоские  широкие  ступни  с
голыми  розово-красными  подошвами. Шерсть  светлая, пепельно-серая, местами
желтоватая, и только черные отметины на морде да сплошь черные ноги. Словом,
енот и без того  являл  собой смехотворную фигуру, а низко опущенная голова,
растерянное  выражение  карих глаз, выглядывающих  из-под  черной  маски  на
морде, делали его похожим на пойманного с поличным доморощенного взломщика.
     Когда я сунул  ему в клетку  миску с водой и  рубленой рыбой,  он  живо
приблизился  к  миске,  словно  осужденный  на  смерть,  предвкушающий  свой
последний  завтрак,  и присел  перед ней на корточки, затем  погрузил в воду
лапы  и  похлопывающими, поглаживающими  движениями стал шарить в миске, все
это время не переставая с мрачным видом  наблюдать за нами. Так продолжалось
довольно  долго. В конце  концов он подгреб  кусок  рыбы к  краю  тарелки, -
словно  кролик уселся на  задние  лапы, деликатно  взял кусок своими тонкими
пальцами и отправил его в рот. Съев рыбу он снова принялся хлопать лапами по
содержимому тарелки и делал так каждый раз, прежде чем взять новый кусок.
     Боба страшно заинтересовали эти, как  он выразился, "ухватки  взломщика
сейфов", и позднее, вечером,  когда мы стали на ночевку, я поймал  несколько
речных крабов и  посадил  их в  клетку  енота,  чтобы разъяснить  Бобу смысл
странных движений животного. Енот со слегка настороженным видом оглядел всех
крабов, затем выбрал из  них самого крупного, присел перед ним на корточки и
начал быстрыми легкими движениями как бы охлопывать и оглаживать его со всех
сторон,  время  от  времени   останавливаясь  и  встряхивая   лапами.  Краб,
обороняясь, делал отчаянные выпады клешнями, но движения лап  енота  были до
того стремительны, что их невозможно было схватить; краб  все больше пятился
назад,  а енот следовал за ним, не переставая работать лапами. Через  десять
минут такого  единоборства краб,  еще  целый  и  невредимый,  но  уже вконец
обессилевший,  прекратил  сопротивление.  Енот,  казалось,  только  этого  и
ожидал:  он  внезапно  наклонился  вперед  и  перекусил  злосчастного  краба
пополам, затем откинулся назад  и с  горестным видом  созерцал  его смертные
муки.  Когда  краб  перестал  шевелиться, енот деликатно взял его  кончиками
пальцев, положил в рот и схрумкал с выражением величайшей скорби на морде.
     Наша лодка стояла у  пристани неподалеку от обиталища царственного вида
индийца  в широких одеяниях, с тюрбаном на голове, который пригласил  нас на
ужин. Мы пришли к нему домой и, усевшись кружком на корточках прямо на полу,
принялись поглощать великолепное кэрри и чупатти при свете мигающей "летучей
мыши". Мистер Кан был  в ударе. Жабой восседая среди нас  и сверкая  зубами,
словно  трухлявый  пень  гнилушками, он набивал себе пузо и говорил, говорил
без конца. Он единовластно завладел беседой и  по  мере насыщения становился
все более красноречивым.
     - Помню раз, -  говорил  он, чавкая  набитым кэрри ртом, - мне довелось
охотиться  на Мазаруни. Вот где ягуары так ягуары! Вы спрашиваете, свирепые?
Еще  какие!  Свирепее во всей Гвиане не сыщешь, уж можете мне поверить.  Так
вот,  дело  было  вечером, вот  как  сейчас.  Я поужинал, и  мне  захотелось
облегчиться. Я взял ружье и отошел чуть подальше в лес.
     Мистер  Кан  разделался  с  кэрри  и   тяжело  проковылял  по  комнате,
разыгрывая  пантомимой все,  что  с ним произошло. Он с кряхтеньем  присел в
углу и, обдавая нас лучезарной улыбкой, продолжал:
     - Все шло хорошо. Я уже почти  закончил свои дела. Встал и, не выпуская
ружья из руки, начал натягивать штаны.
     Он с усилием выпрямился и нагнулся за воображаемыми штанами.
     -  И что же,  вы думаете,  тут  произошло? -  риторически вопросил  он,
хватаясь за  живот. - Из  кустов  прямо  на меня выпрыгнул  страшно огромный
ягуар! Ой-ой-ой! Как  вы думаете,  я  испугался? Еще бы не  испугался! Ягуар
застал меня со спущенными штанами!
     - Не завидую ягуару, - вставил Боб.
     - Да-да,  -  продолжал мистер Кан. -  Положение было незавидное.  Одной
рукой  я подтягивал штаны,  другой стрелял.  Трах! Вот  выстрел так выстрел!
Прямо в глаз - и ягуар мертв!
     Он подступил к воображаемому трупу и с презрением пнул его ногой.
     -  И  знаете  что?  -  продолжал  он. - Я  так  испугался,  что зарекся
совершать такие прогулки  иначе как  днем. И я до  сих пор так напуган  этим
проклятым ягуаром, что мне приходится бегать за нуждой всю ночь  напролет. И
чем больше я бегаю, тем страшнее мне делается, и, чем страшнее мне делается,
тем больше я бегаю.
     Мистер Кан  сел и разразился хохотом над своей незадачей, шипя, хрипя и
обтирая слезы с трясущихся щек.
     Разговор  перешел с ягуаров на кайманов,  а с  кайманов на анаконд, и у
мистера  Кана  на  всякий  случай  была  байка  в  запасе.  Пожалуй,  самыми
красочными были  его  рассказы об анакондах  - по-местному кумуди;  ни  одна
кумуди из тех, с  которыми  ему  приходилось  иметь дело, не  была в обхвате
меньше  двенадцативедерной  бочки, и  он  всегда побарывал  их  тем или иным
хитроумным  приемом. Когда речь пошла об анакондах,  Айвен  стал  беспокойно
поерзывать на месте, и  я подумал,  что мистер Кан просто  заморочил его  до
скуки своими россказнями. Но вскоре мне пришлось убедиться,  что это не так.
Вот  кончился  ужин,  и  мы  сошли к лодке, в  которой  один  за другим были
подвешены  наши гамаки.  Не без труда мы забрались  в  них  и  заткнули  рот
мистеру  Кану категорическим "Спокойной ночи". Только я начал  засыпать, как
вдруг из гамака Айвена раздался страшный вопль.
     - 0-o-o ! Берегитесь кумуди,  сэр!..  Она лезет в лодку...  Берегитесь,
сэр!..
     Наше воображение было достаточно распалено россказнями мистера  Кана  о
чудовищных анакондах,  и  при  крике  Айвена  в  лодке  поднялось  форменное
столпотворение.  Боб  вывалился  из  гамака.  Мистер Кан  вскочил  на  ноги,
споткнулся о Боба и  чуть не бултыхнулся  в реку. Я тоже хотел выпрыгнуть из
гамака, но он перекрутился, и, обмотанный бесчисленными  москитными сетками,
я плюхнулся  на Боба. Мистер Кан  вопил,  чтобы ему  дали ружье, Боб умолял,
чтобы  я слез  с него, а я  кричал,  чтобы мне подали  фонарик. Тем временем
Айвен издавал  какие-то нечленораздельные звуки - можно было подумать, будто
анаконда обвилась  вокруг его шеи. Отчаянно скача на четвереньках, я в конце
концов нашел  фонарик, зажег его и  направил луч на  Айвена. В этот же самый
момент его голова поднялась над краем гамака, и он сонно вытаращился на нас.
     - Что-нибудь случилось, сэр? - спросил он.
     - Где кумуди? - спросил я.
     - Кумуди? - тревожно  переспросил Айвен. - А что, где-нибудь поблизости
есть кумуди?
     - Я почем знаю? Это ты так решил, - ответил я. - Ты кричал, будто к нам
в лодку лезет кумуди.
     - Я кричал, сэр?
     - Да.
     Айвену было явно не по себе.
     - Надо полагать, мне это приснилось, - сказал он. Мы уставились на него
как на ненормального... он смущенно зарылся в свой гамак. Позже я узнал, что
Айвену, если разбередить его рассказами о кумуди, снятся кошмары, он кричит,
отчаянно мечется и благополучно будит всех  вокруг, кроме себя самого. С ним
и  после бывали  такие  вещи,  но со  временем  мы к ним  привыкли, и  таких
кавардаков,  как  в  ту  ночь,  больше  не  случалось.  В  конце  концов  мы
распутались с  гамаками и, уклонившись от предложения мистера Кана выслушать
еще одну историю о кумуди, уснули.
     Я  проснулся  перед самым рассветом и увидел, что  мы уже снова плывем.
Под негромкий рокот мотора лодка скользила вниз  по широкой голубовато-серой
в  рассветных сумерках глади реки, окаймленной полосою  деревьев. Воздух был
прохладен  и насыщен  запахом  цветов и  листьев.  Светало.  Небо  из серого
становилось зеленым,  последние  звезды  мерцали  и гасли, поверхность  воды
курилась дымкой, которая кольцами и прядями плыла над  рекой, между стоящими
на  берегу деревьями с  какой-то  замедленной,  "подводной",  грацией  - так
колышутся от движения волн гигантские метелки морских водорослей. Затем небо
из   зеленого   стало   бледно-голубым,  сквозь  просветы   между  деревьями
завиднелась взлохмаченная рать ярко-красных облаков; солнце  всходило. Рокот
мотора разносился далеко по притихшей реке, нос  лодки с мягким  шелковистым
шипением  вспарывал  речную  гладь.  Мы  прошли  поворот  и достигли  устья,
впереди, серое  и  неспокойное в утреннем свете, раскинулось море. На берегу
реки наполовину в воде лежало мертвое  дерево, кора свисала с него полосами,
обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди ветвей сидела  пара красных ибисов -
два   гигантских  алых  цветка,  выросших  на  мертвом  стволе.  При   нашем
приближении они поднялись в воздух и, лениво кружа, медленно хлопая крыльями
и  вспыхивая  на солнце  розовым, красным и алым,  полетели  вверх по  реке,
копьями выставив перед собой длинные изогнутые клювы.
     Чтобы  попасть  в  край  ручьев, нам надо  было  выйти  из устья реки и
проплыть с милю  вдоль берега  моря. Масса воды,  изливаемая  рекой в  море,
бурлила и  волновалась, и наша лодка скакала и перелетала с волны на  волну,
словно  пущенный  по  поверхности воды  камень,  а  крепкий бриз то  и  дело
набрасывал  на  нас  завесы  водяной  пыли.  Вот  мимо  нас стройным  клином
пролетела  стая пеликанов  и с тяжелым плеском опустилась на  воду  ярдах  в
пятидесяти поодаль. Птицы уткнулись  клювами  в грудь  и  с типичным для них
благожелательным  выражением уставились  на нас. Издали,  качаясь  на волнах
вверх и  вниз,  они  были  до смешного  похожи  на стаю целлулоидных уток  в
грязной ванне.
     Но вот мы повернули и направились к материку. Деревья  на берегу стояли
сплошной стеной, и я подумал, что наш рулевой решил лишь прижаться к суше на
тот случай, если волны разыграются еще сильней; в конце концов лодка не была
рассчитана  для  плавания по морю. Тем  не  менее  мы плыли прямо  на  стену
деревьев,  она  надвигалась  все  ближе  и  ближе,  а  рулевой  и  не  думал
отворачивать.  Казалось,   лодка  вот-вот  врежется  в   берег,  но  тут  мы
протиснулись  под  ветвями  одного  дерева,  кустарник  сомкнулся  за  нами,
заглушив шум моря, и по узкому тихому ручью  мы медленно вошли  в совершенно
иной мир.
     Ручей  был  футов  двадцати  в ширину,  с  высокими берегами, поросшими
густым  подлеском.  Перекрученные  стволы  деревьев  сплетались  над  водой,
образуя  длинный узкий проход, и ветви их  были увешаны лишайником, длинными
водопадами  серого мха,  яркими  ковриками  из  розовых и  красных орхидей и
множеством  вьющихся зеленых  растений. Вода  у берегов ручья была скрыта от
глаз под  толстым  сплетением водяных  растений  и  усеяна  множеством ярких
мелких  цветков. Местами этот красивый узорчатый ковер  из  листьев и цветов
был  испещрен  блестящими  зелеными  тарелками  -  листьями  водяных  лилий,
жавшихся в  кучки  вокруг  своих остроконечных бело-розовых  цветов.  Вода в
ручье была глубокая и прозрачная, густого рыжевато-коричневого цвета. Воздух
над  этим  забитым зеленью лотком  был  горяч и  неподвижен, и мы, словно  в
полудреме, сидели на  крыше  лодки, греясь на  солнце  и наблюдая  все новые
виды, которые открывались нам, по мере того как лодка продвигалась по лениво
извивающемуся руслу ручья.
     В  одном  месте  ручей  резво  выплескивался из берегов и разливался на
пространстве в несколько акров, затопляя прибрежную долину.  Лодка зигзагами
продвигалась в  коричневатой  воде  между  древесными стволами,  окруженными
ободками из водяных  лилий и водорослей.  На травянистом  бережке  грелся на
солнце небольшой  кайман; он лежал, чуть  раскрыв  пасть в злобном оскале, а
при  виде нас поднял  голову, щелкнул  челюстями и  скользнул в воду, пробив
рваную  дырку  в зеленом покрове растительности у берега.  Дальше  вверх  по
течению берега становились как бы волнистыми от множества плавно округленных
бухт, каждая из которых была оторочена розовыми водяными лилиями, неподвижно
лежавшими  на  темной, словно полированной воде.  Их листья составляли нечто
вроде зеленого,  усеянного цветами настила, игриво  разбегавшегося по воде в
разные стороны. На одном таком  естественном настиле мы увидели самку яканы,
которая вела за собой выводок пушистых, недавно вылупившихся птенцов, каждый
чуть побольше грецкого ореха.  Якана похожа на шотландскую куропатку, только
ее длинные, стройные ноги оканчиваются кистью тонких, очень длинных пальцев.
Глядя  на эту птицу, понимаешь, какую службу служат ей тонкие пальцы.  Якана
осторожно  ступала по зеленым плиткам естественного настила, помещая тяжесть
тела точно по центру листа, и пальцы ее, растопыриваясь, как  лапы у  паука,
равномерно  распределяли  ее  вес по  его  поверхности. Листья  лишь чуточку
вздрагивали и слегка погружались  в воду  под ее  ногой, но  не больше. А ее
выводок роем золотисто-черных шмелей семенил вслед за ней; птенцы были такие
легкие,  что могли  собраться все вместе на  одном  листе,  не стронув его с
места. Якана вела  их  по  настилу  из листьев быстро и осторожно,  и малыши
бежали за  ней,  послушно  останавливаясь всякий раз, пока мамаша испытывала
новый лист. Достигнув конца настила, якана нырнула,  и малыши один за другим
последовали за  ней. Лишь несколько серебряных пузырьков да ушедший  в  воду
лист напоминали о том, что они только что были здесь.
     В  конце  затопленной  долины   воды  ручья  послушно  возвращались   в
предначертанное русло и устремлялись через поросшую густым  лесом местность.
Деревья  жались все ближе одно к  другому  - и  вот  уж мы  плывем в зеленом
полумраке под сводом  из  ветвей  и листьев по эбеново-черной воде,  местами
тронутой серебряными бликами света, пробивающегося  сквозь листву над  нашей
головой. Внезапно с  дерева, мимо которого мы проплывали, вспорхнула  птица,
она пролетела по сумрачному  туннелю и опустилась  на залитый солнцем ствол.
Это был  крупный черный  дятел с длинным,  курчавым, винно-красным гребнем и
клювом цвета слоновой кости. Он глядел на  нас, прилепившись к коре, пока  к
нему не  присоединилась его  подруга, и тогда они принялись  сновать вверх и
вниз  по  стволу, с важным видом простукивая его клювами и прислушиваясь  со
склоненной  набок  головой.  Время  от  времени  они  разражались  короткими
приступами    пронзительного    металлического    смеха     и    на    своем
жутковато-невнятном  птичьем языке  переговаривались  между собой по  поводу
какой-то одним  им  ведомой  шутки  -  ни  дать  ни  взять  два  сумасшедших
рыжеволосых врача, простукивающих грудь пациента и восхищенно хихикающих над
обнаруживаемыми ими симптомами болезни: червоточиной, туберкулезными пятнами
сухой гнили и  полчищами личинок,  неустанно грызущих их пациента. Казалось,
дятлов все это страшно забавляет.
     Это  были невиданные, фантастического обличья птицы, и я  преисполнился
решимости  пополнить свою коллекцию  несколькими экземплярами. Я  показал на
них Айвену.
     - Как их здесь называют, Айвен?
     - Птицы-плотники, сэр.
     - Надо добыть несколько экземпляров.
     - Они у  вас  будут, -  сказал мистер  Кан. - Не  беспокойтесь, шеф,  я
добуду вам все, что вы пожелаете.
     Я следил взглядом за дятлами. Перелетая с дерева на дерево, они в конце
концов  исчезли в переплетении зарослей.  Дай  бог, чтобы мистер Кан сдержал
свое слово, - я в этом что-то сильно сомневался.
     Под вечер мы приблизились к  месту  назначения  -  затерявшейся в глуби
края ручьев  индейской деревушке с  маленькой миссионерской  школой. Оставив
главный ручей,  мы  вошли в приток  поуже,  от берега  до  берега  затянутый
плотной пеленой водяных растений. Эта зеленая лужайка была усеяна множеством
крохотных, с наперсток величиной, розовато-лиловых, желтых  и розовых цветов
на  коротеньких,  в  каких-нибудь  полдюйма  высотой, стебельках. Я сидел на
носу, и  мне  казалось, будто лодка  плавно скользит  по  зеленой,  поросшей
водорослями дорожке, и только волнообразное колыхание слоя растений у нас за
кормой говорило о том, что внизу под нами вода.
     На  протяжении  нескольких миль мы  плыли  по  этой  чудесной  дорожке,
извивавшейся  среди лесов  и  лугов, и  наконец  она  привела  нас к полоске
светлого   берега,   на   котором   росли   пальмы.   Мы   увидели   хижины,
полуспрятавшиеся  между  деревьями, и несколько каноэ, вытащенных на  чистый
песок.  Когда мы  заглушили мотор и  по инерции медленно подходили к берегу,
нам  навстречу с криками и смехом выбежала ватага совершенно голых ребятишек
с  лоснящимися  на солнце  телами. За ними шел  высокий негр; как только  мы
причалили,  он отрекомендовался  нам  школьным  учителем. Окруженный  шумной
толпой  смеющихся ребятишек, он  повел  нас по  полосе  светлого прибрежного
песка  к одной из хижин и  потом  ушел,  пообещав вернуться,  как только  мы
распакуем багаж и устроимся  на  новом месте. После  шума мотора, целый день
долбившего  нам  в  уши,  тишина  и  покой  маленькой   хижины  среди  пальм
действовали   невероятно   успокаивающе.   В   этой  блаженной   тишине   мы
распаковались и поели, и даже мистер Кан,  явно поддавшись очарованию места,
не возмущал спокойствие.
     Вскоре вернулся  школьный  учитель,  а  с  ним один  из  его  маленьких
учеников.
     -  Мальчик  желает знать,  не  купите ли вы  у него  вот это,  - сказал
учитель.
     "Это"  оказалось детенышем  енота-крабоеда, крохотным комочком  пуха  с
блестящими глазами - вылитая копия щенка чао-чао. На его морде и в помине не
было той печати меланхолии, которой суждено появиться на ней позднее. Он был
полон  задора,  вертелся,  скакал  и  не больно  кусался  своими  крохотными
молочными зубами,  размахивая, словно флагом, пушистым хвостом. Если б  даже
он был мне не  нужен, я  и тогда не  устоял  бы против  искушения приобрести
такую прелесть. На мой взгляд, он был слишком мал, чтобы жить в одной клетке
со взрослым енотом, а потому я соорудил ему отдельную, и мы водворили его на
новое  место  жительства. Туго набив животик молоком и рыбой,  он  свернулся
клубком на ворохе сухой травы, победоносно рыгнул и заснул.
     Учитель  предложил на следующее утро прийти  к нему на  урок и показать
детям изображения  требуемых  животных. По  его  словам,  у  многих  из  его
учеников  были ручные животные, с которыми  они,  может быть, расстанутся. И
еще он обещал поискать хороших охотников, которые могли бы показать нам край
ручьев и помочь при ловле животных.
     Итак,  наутро мы  с  Бобом пришли  в  школу  и  объяснили  сорока  юным
индейцам, зачем  мы к ним  пожаловали, какие животные нам нужны и какие цены
мы готовы  платить.  Все  они проявили необычайное воодушевление  и  обещали
сегодня же  принести своих питомцев, - все, за исключением одного маленького
мальчика,  который  с  взволнованным видом  начал  быстро перешептываться со
своим Учителем.
     -  Он  говорит, -  объяснил учитель, - что  у него  есть  очень хорошее
животное, только оно слишком велико и его нельзя привезти в каноэ.
     - Что это за животное?
     - Он говорит: дикая свинья. Я повернулся к Бобу.
     - Может, съездишь сегодня за ней в лодке? Боб тяжко вздохнул.
     - Ладно уж, - сказал он. - Только пусть ее как следует свяжут.
     После  полудня Боб  вместе с  мальчиком отправился  на  лодке за  дикой
свиньей, или пекари. Я дал ему  наказ покупать все стоящее, что  он увидит в
деревне индейцев, и с надеждой  стал  ждать  его возвращения. Как  только он
уехал,  начали приходить дети, и вскоре я с  головой ушел  в увлекательное и
волнующее занятие - отбор животных.
     Со  всех  сторон меня  окружали улыбающиеся индейцы и диковинные звери.
Больше всего, пожалуй,