Джерри, может, нам лучше делать их самим? -- первым нарушил молчание
Рафаэль.
     --  Нет, Рафаэль, у нас и так  слишком много работы,  придется  терпеть
этого палача, будем надеяться, он исправится.
     --  Ну, после  такой клетки  исправиться нетрудно,-- заметила  Джеки.--
Только кого мы посадим в эту клетку? Ее обитатель должен быть совсем ручным,
чтобы его легко можно было снова поймать, если он убежит.
     В течение  недели Палач, как  мы его  прозвали, делал клетки одну  хуже
другой.  Он  достиг своего  апогея,  когда мне  понадобилась  клетка, обитая
изнутри  жестью.  Он  закреплял  жесть по  новому способу, загоняя  огромные
гвозди в стенку не  изнутри, а снаружи. В результате внутренняя  поверхность
клетки представляла  собой частокол гвоздей, окруженных острыми заусеницами.
Все сооружение напоминало какое-то средневековое орудие пыток.
     --  Ничего  не выходит, Рафаэль, придется  его отпустить.  Я больше  не
выдержу -- этот человек явно не в своем уме,-- сказал я Рафаэлю.-- Ты только
посмотри, что  он сделал. Можно подумать, наша задача -- убивать животных, а
не содержать их. Скажи ему, что он уволен, и  передай Пауле, чтобы она нашла
нам другого плотника, хоть мало-мальски сообразительного.
     Палач  вернулся  к  разрушительной деятельности, какой он занимался  до
прихода к нам, а на следующее утро Паула привела худого застенчивого юношу в
кепке. Она  представила нам нового плотника  и долго распространялась  о его
удали,  сообразительности и личных качествах. Рафаэль показал  ему сделанные
нами  клетки,  он тщательно осмотрел их и заявил, что,  как ему кажется,  он
сможет сделать такие же.
     -- Хорошо,-- сказал я, когда Рафаэль перевел мне весь разговор.-- А как
его зовут, Рафаэль?
     -- Como se llama? [32] -- обратился к нему Рафаэль.
     -- Юлий Цезарь Центуриан,-- ответил плотник, нервно хихикнув.
     Итак,  Юлий  Цезарь  Центуриан   был  принят   в  нашу   компанию;   он
действительно  оказался  очень  милым,  находчивым и симпатичным  человеком.
Более того -- он на  самом деле был  превосходным  плотником. Как только  он
взял  на  себя сооружение  клеток,  мы  почувствовали,  что сможем посвящать
животным гораздо больше времени.
     В  любой  коллекции  животных  всегда  есть  два-три  любимца,  которые
пользуются  особыми симпатиями собирателя. Это  не  обязательно  редкие  или
экзотические животные и не обязательно самые умные. Но  в  первый же момент,
когда  с ними сталкиваешься,  словно чувствуешь, что они  обладают какими-то
редкими,   не   поддающимися   точному   определению  качествами,   каким-то
очарованием и обаянием,  что  они наделены индивидуальностью. В  Чако  у нас
было три таких любимца; позднее к ним присоединился четвертый, затмивший  их
всех,-- но об  этом  после. Все три наших  любимца  были совершенно непохожи
друг на друга, но каждый обладал той индивидуальностью, которая выделяла его
из общей массы животных.
     Первым из них  был  Кай,  маленькая  обезьянка  дурукули. Ее принес нам
однажды безобразный  индеец в изрядно помятой  соломенной шляпе, на  которой
болталась  голубая лента. Я купил обезьянку с огромным удовольствием:  кроме
того, что я вообще люблю обезьян, я очень интересовался именно дурукули, так
как  это  единственный  род  обезьян, ведущих  ночной  образ жизни.  Кай был
величиной  с небольшую  кошку,  шерсть  у  него  была  серая,  на  груди она
переходила в светло-оранжевую, а на  животе -- в бледно-кремовую.  Маленькие
ушки почти  полностью  прятались в густой  шерсти, покрывавшей  его  голову.
Огромные, словно у совы, светло-янтарные глаза были обведены белыми кругами,
окаймленными по краям черной полоской. Такая расцветка мордочки  в сочетании
с  огромными  глазами  и  кажущимся  отсутствием  ушей  придавала  обезьянке
удивительное  сходство с  совой.  Обезьяна была  страшно  худой,  грязной  и
запущенной. В первые три дня  она  очень нервничала, и с ней  ничего  нельзя
было поделать. Мы привязали ее к столбу, рядом с которым стоял большой ящик,
и на  первых  порах  обезьянка  почти  все  время  проводила в нем. Когда мы
пытались установить с ней дружеские отношения, она забивалась в дальний угол
ящика  и  с ужасом смотрела на нас  широко раскрытыми глазами; ее  маленькие
лапки тряслись  от страха.  Она очень  изголодалась и жадно ела  то, что  ей
предлагали, но, какие бы муки голода она ни  испытывала, она не  выходила из
ящика к еде до тех пор, пока мы не удалялись на некоторое расстояние. Но вот
как-то раз мне удалось поймать  для нее ящерицу; приблизившись к  ящику, где
сидел  Кай,  я  присел  на  корточки   и  протянул  руку  с  извивавшимся  в
предсмертных судорогах пресмыкающимся. Кай взглянул на  лакомство, и соблазн
оказался сильнее осторожности. Выскочив из  ящика, Кай с  тихим  писком  сел
передо мной и крепко схватил добычу. Вдруг сообразив, что он еще  ни разу не
подпускал меня к себе  так  близко, Кай уже хотел юркнуть обратно в укрытие,
но в  это  время  хвост ящерицы слегка пошевелился.  Забыв  обо  мне,  Кай с
сосредоточенным  видом  откусил  хвост ящерицы  и, помогая себе рукой, начал
смачно  хрумкать,  словно это  был  корень  сельдерея.  Я  сидел  совершенно
неподвижно,  а Кай, наслаждаясь лакомством,  время  от  времени настороженно
посматривал на меня  огромными светлыми глазами.  Взяв в рот последний кусок
ящерицы, Кай пожевал его, вынул изо  рта, оглядел, снова  пожевал и  наконец
проглотил. После  этого он внимательно осмотрел свои руки и огляделся вокруг
себя, чтобы  убедиться в том, что больше ничего не  осталось. Вытянув заднюю
ногу, он энергично почесал бедро, поднялся и не спеша удалился в укрытие.  С
того дня он стал больше доверять нам.
     Вскоре  мы обнаружили, что  Кай  не  любит,  когда его  привязывают  на
открытом  воздухе. Вероятно,  он испытывал  при  этом ощущение полной  своей
беззащитности. Я принялся  за работу и сделал ему клетку. Это было высокое и
узкое  сооружение с  небольшой спаленкой наверху, куда  Кай мог удаляться  в
любой момент. Кай обожал свою спальню и проводил в ней  весь день, высовывая
в дверцу только голову и передние лапы. В таком положении  он обычно и спал,
полузакрыв глаза и изредка неожиданно открывая  их;  через  несколько секунд
веки  снова смыкались, он  начинал клевать носом,  и в  конце концов,  после
многочисленных  вздрагиваний и внезапных пробуждений, его голова ложилась на
передние лапки:  он мирно спал. Но как только  поблизости случалось что-либо
интересное  или  необычное,  его  огромные  глаза  широко раскрывались  и он
высовывался из спальни, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Иной раз,
не помня  себя  от  возбуждения,  он так  вывертывал  шею,  что  его  голова
поворачивалась затылком  вниз, и мы уже начинали бояться, что еще немного --
и она отвалится. Кай мог поворачивать голову и  на пол-оборота назад, совсем
как сова. Он был очень любопытен и не мог оторваться даже от такого зрелища,
которое внушало  ему страх. Иногда он наблюдал за  появлением в лагере новой
змеи;  с  тихим писклявым криком спускался  он вниз и смотрел  на змею через
решетку широко  раскрытыми  от  ужаса глазами, время  от времени оглядываясь
через  плечо,  как бы для того,  чтобы убедиться,  что  путь отступления  не
отрезан.  Когда  ему казалось, что  змея  слишком  близко, он вскакивают  на
жердочку рядом с входом в спальню и, сидя лицом к сетке, поворачивал голову,
продолжая следить за змеей через плечо. Таким образом, Кай мог при первой же
опасности спрятаться в укрытие и в то же время  наблюдать за пресмыкающимся.
Для  животного,   ведущего   ночной   образ  жизни,  Кай  удивительно  много
бодрствовал днем, и  едва ли какие-либо события в нашем лагере ускользали от
взгляда его огромных глаз и не отмечались его слабым писком.
     Однажды я  крошил для дятла полусгнившее бревно и  обнаружил  под корой
несколько больших жирных тараканов. Желая угостить Кая, я поймал их и принес
ему.  Закрыв глаза и полуоткрыв рот, Кай лежал с блаженным  видом  на  полу,
принимая солнечную ванну. Когда я  позвал  его, он вскочил, растерянно глядя
на меня. Открыв  дверь клетки, я  бросил туда  самого большого  и проворного
таракана, считая, что Каю доставит удовольствие  поймать его самому.  Однако
обезьяна, увидев спросонок, что в клетке  появилось какое-то живое существо,
не  стала выяснять  подробностей и  мгновенно скрылась  в  спальне.  Таракан
медленно передвигался  по  клетке, неуверенно поводя усиками. Немного спустя
Кай осторожно высунулся из двери и начал разглядывать, кого я ему принес. Он
подозрительно осматривал таракана, и на  его  мордочке, как всегда в моменты
нервного возбуждения,  видны были  только  два огромных глаза. После  долгих
размышлений Кай решил, что насекомое безвредно и, быть может, даже съедобно.
Спустившись  на пол,  он сел рядом с  тараканом  и начал  рассматривать  его
вблизи.  Таракан к  этому  времени  закончил прогулку и решил  привести себя
немного в порядок. Сложив на животе руки, Кай  сосредоточенно следил за тем,
как  насекомое  умывается и отряхивается. Затем он  вытянул осторожно лапу и
легонько, одним пальцем, ударил таракана по  спине. Таракан немедленно задал
стрекача, а Кай  испуганно  отпрянул  назад и обтер  руку  о грудь. Таракан,
лихорадочно работая  ногами  и усиками, добрался до передней стенки клетки и
начал  пролезать через  проволочную  сетку. С  пронзительным  верещанием Кай
бросился  вдогонку и пытался схватить  его,  но  было уже  поздно. Я  поймал
таракана и снова посадил его в клетку.  На этот раз Кай  неотступно следовал
за ним,  время  от времени притрагиваясь к его спине и обнюхивая после этого
свои  пальцы.  Решив  наконец,  что,  несмотря  на отталкивающую  внешность,
таракан  должен  быть  съедобным,  Кай  схватил его обеими лапами  и, крепко
зажмурив глаза, с выражением отчаянной решимости  и отвращения, сунул  в рот
так, что дрыгающие ноги насекомого торчали оттуда, словно усы у моржа. С тех
пор я стал угощать Кая только предварительно умерщвленными тараканами, иначе
он  слишком долго набирался духу для того,  чтобы схватить насекомое,  и оно
успевало пролезть через сетку.
     Обзаведясь собственной спальней, куда всегда можно  было  спрятаться  в
трудную минуту,  Кай стал гораздо более доверчивым и  ручным и даже позволял
нам гладить его. Зажав в кулаке кусок банана или несколько виноградин, Джеки
протягивала  кулак  Каю.  Обезьянка  спускалась  вниз  и  с серьезным  видом
начинала  отгибать  палец  за  пальцем,  добираясь  до  лакомства.  Поглощая
ежедневно  множество фруктов  и  насекомых,  а  также  пару  кружек  молока,
смешанного с витаминами и сырыми яйцами, обезьяна начала быстро прибавлять в
весе, а  ее  мех стал густым  и блестящим. В ней уже  нельзя было  узнать то
жалкое, облезлое, запуганное существо, каким мы ее впервые увидели. Основная
заслуга  тут  принадлежит Джеки: Кай любил  ее  больше,  чем  меня,  и Джеки
приходилось  чистить  и  кормить  его,  возбуждать  его  аппетит  различными
лакомствами  и  играть с ним, чтобы ему не  было скучно.  Я  твердо  убежден
(говорю это без всякого  тщеславия,  так  как в этом нет моей  заслуги), что
вряд ли  в  каком-либо зоологическом парке  есть обезьяна дурукули,  которая
выглядит лучше, чем выглядел Кай, когда его привезли в Англию.
     В  течение некоторого  времени  Кай  безраздельно  царствовал  в  нашем
лагере, но  вскоре  ему  пришлось потесниться  и поделить свой трон  с новым
пришельцем. Когда  его  вытряхнули  из корзины,  перед  нами  предстал очень
маленький и очень пушистый зверек, похожий  на щенка чау-чау, с черно-белыми
кольцами  на  хвосте; его  мордочка, непонятно  зачем,  была  покрыта маской
черной  шерсти, из-под которой  задумчиво и  даже несколько грустно смотрели
карие глаза. Он стоял  на непропорционально  длинных ногах  с очень плоскими
ступнями, напоминая приунывшего разбойника с  большой дороги, обнаружившего,
что у него нет  при себе пистолета. Ступни его лап  были розоватые, а пальцы
тонкие  и   длинные,   что   называется  артистические.  Это   был   детеныш
енота-крабоеда, которого мы вскоре  прозвали Пу по двум причинам: во-первых,
он очень напоминал знаменитого медведя с тем же именем, а во-вторых, это был
первый звук, который  мы  обычно  произносили, когда приходили утром чистить
его клетку.
     Я  поместил Пу  в  удобную  просторную клетку с деревянной  решеткой  и
небольшой дверцей, закрывающейся на крючок, насыпал туда пару ведер опилок и
предоставил ему устраиваться по собственному усмотрению. Он вел себя  вполне
прилично;  сидя  на  полу,  Пу  смотрел  на  нас  через решетку, словно  Дик
Тэрпин[33] в ожидании суда.  Однако, вернувшись после  полудня  в
лагерь, мы застали Пуза  работой: с  видом полнейшей невинности он  восседал
около  дневного запаса яиц для нашего зверинца,  точнее  говоря, в окружении
пустых яичных скорлуп, между тем как  его лапы, морда и шерсть были измазаны
в желтке и белке. Когда мы принялись  ругать Пу,  он смотрел  на нас с таким
выражением,  словно давно уже убедился в том, что жизнь жестока к нему и ему
не  от  кого  ждать  ни понимания, ни сочувствия.  Я решил  выяснить,  каким
способом этот взломщик выбрался  из своей клетки, поскольку мне не приходило
в голову  ни одного  мало-мальски правдоподобного объяснения.  Я посадил его
обратно в клетку, запер  дверцу  на  крючок и издали стал  наблюдать за ним.
Прошло немало времени,  прежде чем я увидел, как Пу высунул свой  черный нос
наружу  и  повел им в воздухе. Не обнаружив ничего подозрительного, Пу убрал
нос обратно,  а  вместо  него высунулась лапа с  розовой ладонью и  длинными
тонкими пальцами; совсем  по-человечьи эта лапа потянулась к крючку. Нащупав
крючок, Пу одним из своих  артистических пальцев поддел и ловко откинул его.
Затем  он с виноватым видом толкнул дверь,  и  на пороге медленно показалась
его задумчивая морда.
     В течение четверти часа я устанавливал на двери второй запор и укреплял
крючок,  но через  три дня, изучив  все хитрости  этих механизмов,  Пу снова
удрал.   К  концу  недели  дверца  его   клетки  ощетинилась   всевозможными
задвижками,  защелками  и  крючками,  которые  поставили  бы  в  тупик  даже
Гудини[34], но это привело лишь к тому, что нам самим приходилось
тратить  больше времени  на открывание дверцы, чем  еноту. В конце концов  я
навесил на дверцу  висячий  замок,  и это решило дело.  Но Пу  и после этого
часами сидел около двери  клетки, просунув лапы за решетку и ощупывая  замок
своими чувствительными пальцами,  а  иногда даже  не  без  надежды  на успех
вставлял палец в замочную скважину.
     Сентиментальные  люди  могут  сказать,  что  Пу  так  упорно  стремился
вырваться  из  своей  деревянной тюрьмы  потому,  что  его манила свободная,
привольная жизнь в лесу.  Это мнение,  однако,  было бы  ошибочным. Когда Пу
удавалось покинуть клетку, он  интересовался только двумя вещами: во-первых,
пищей,  и, во-вторых, клетками с птицами. Если  он находил пищу, он  сидел в
ней до нашего прихода.  Если пищи  не было, он поднимал страшный переполох у
птиц, пристально  глядя на  них  через решетку и  облизываясь.  Можно  также
предположить,  что если Пу  не  стремился обрести утраченную свободу,  то он
вырывался из клетки  ради добывания приличной  пищи -- иными словами, что мы
недостаточно хорошо его кормили. В связи с этим я должен заметить, что Пу ел
больше, чем  любое  другое животное  его размеров,  с  которым  я когда-либо
сталкивался. Этот обжора  получал в день  два сырых яйца, витамины, полпинты
молока с рыбьим жиром, четверть фунта мясного фарша и фрукты в виде бананов,
гуайявы  и  папайи. Все это Пу уничтожал примерно в  течение  часа  и  после
короткого отдыха был готов продолжать дальше.
     Обнаружив, что замок не выдает ему свои секреты, Пу все же не отказался
от  своих попыток и ежедневно  посвящал замку полчаса.  Остальное  время  Пу
посвящал  другим занятиям,  среди  которых видное  место  занимали  приступы
лихорадочной деятельности по уборке помещения.
     Ежедневно, заканчивая титаническую работу по  очистке  его  клетки,  мы
посыпали  пол толстым  слоем  свежих опилок.  Зверька немедленно  охватывала
мания  наводить порядок,  как  это  бывает  с  домашними  хозяйками. Опилки,
рассыпанные по всему полу,  явно действовали ему на нервы. Пу начинал всегда
с  угла, выгребая  опилки передними  лапами и  выбрасывая их между  задними.
Постепенно он  отползал  от угла, словно  бульдозер двигая перед собой  кучу
опилок  своим  обширным  задом.  Эта  работа  продолжалась  в  торжественном
молчании  до тех пор,  пока  на  полу  не  оставалось ни одной  соринки, а в
каком-либо углу  не  вырастала огромная конусообразная куча опилок;  излишне
говорить, что этот угол не использовался енотом для отправления естественных
надобностей, хотя именно  для этого мы насыпали  ему  опилки. Он предпочитал
отдыхать на опилках в часы полуденного зноя, полулежа,  как  в  своего  рода
шезлонге, и  задумчиво перебирая длинными пальцами волосы на своем  огромном
животе. Когда Пу погружался в такие философские размышления,  он очень любил
играть  куском сала;  зажав  его с одной  стороны  зубами, а с другой  между
задними  лапами,  он  поочередно тянул сало  то  зубами, то лапами, легонько
покачиваясь,  словно  в  кресле-качалке;  очевидно,  это  навевало  на  него
дремоту.
     Чтобы  дать еноту возможность больше двигаться,  я решил каждый день на
несколько  часов выводить его из  клетки и привязывать к столбу. Я надел  на
зверька ошейник из тесьмы и привязал к ошейнику веревочный поводок. В первые
полчаса  Пу  перегрыз поводок,  забрался  в продовольственный склад и сожрал
двадцать четыре банана. Я перепробовал самые  различные материалы,  и больше
всего  работы  задал еноту сыромятный  ремень,  но и он не выдержал неравной
борьбы. В конце концов я достал металлическую цепочку, предназначавшуюся для
других целей; она была коротковата, но по крайней мере енот ничего не  мог с
ней поделать. Несмотря на свою плоскостопую, медлительную, шаркающую походку
и тучную комплекцию, Пу  был очень подвижен и энергичен, ни минуты не  сидел
на месте и все время искал, куда  бы запустить  свои лапы. При таком избытке
энергии еноту быстро  все надоедало, и  иной  раз нам приходилось  проявлять
исключительную  изобретательность,  чтобы  чем-либо занять  зверька.  Только
старыми кинопленками  Пу  мог  забавляться до  бесконечности; зажав в  зубах
длинную,  в несколько ярдов,  целлулоидную ленту, он слонялся по  клетке  из
угла в угол или ложился на спину, держа ленту лапами и близоруко вглядываясь
в нее, словно какой-нибудь толстый меланхолик-режиссер, просматривающий свой
последний фильм.
     Тот день,  когда я нашел  старый,  пустой кокосовый  орех, стал для  Пу
настоящим праздником. Вначале орех внушал ему подозрения, и он приближался к
нему  бочком,  готовый обратиться в  бегство  при  первой же  попытке  ореха
напасть  на него.  Тронув  орех  лапой, Пу с удовольствием убедился,  что он
может катиться. Полчаса енот гонял орех взад-вперед; иной раз, увлекшись, он
закатывал его  так  далеко, что цепочка не позволяла ему  достать орех, и он
издавал  громкие,  прерывистые крики, пока Джеки  или  я  не  возвращали ему
игрушку. По совету Джеки я проделал в скорлупе  ореха отверстие. После этого
орех  из временного увлечения превратился в самую любимую игрушку. Теперь Пу
часами  сидел  на  месте,  зажав орех между  задними ногами, и,  шаря внутри
лапой, время от времени доставал оттуда маленькие кусочки скорлупы. В первый
раз он  так  увлекся,  что лапа застряла,  и  чтобы  вызволить его из  беды,
пришлось расширить отверстие. Пу  целыми  днями не расставался  с орехом, то
гоняя его, как  футбольный мяч, то надевая на лапу, а устав, ложился спать с
ним в обнимку.
     Третьей   выдающейся   личностью   нашего    лагеря   был    зверек   с
непри