з три она ко  мне привыкла и
спокойно разрешала менять листья и  куски коры,  не  обращая на меня особого
внимания.
     Мать с  маленькими хлыстоногими скорпионами прожила у меня два месяца -
к  тому  времени  они  уже  перестали  ездить  на  материнской  спине.  Дети
расселились по  разным углам  ящика,  хорошо росли и  постепенно меняли свой
зеленый цвет на  коричневый.  Как  только шкурка становилась для них слишком
тесной,  они сбрасывали ее,  вылезая через трещину на лопнувшей спинке,  как
пауки.  После  каждой  линьки  они  оказывались чуть  больше и  потемнее.  Я
обнаружил,  что  мать  готова принять любую пищу -  от  мелкого кузнечика до
крупного жука,  а  вот молодежь оказалась привередливой -  им подавай мелких
паучков,  слизней и другую легкую еду.  Вся семья благоденствовала, и я даже
стал гордиться своими питомцами.  Но вот настал тот страшный день,  когда я,
вернувшись с охоты, застал в лагере следы настоящей трагедии.
     Ручная мартышка пата (обыкновенный гусар),  которую я держал на привязи
рядом с  палаткой,  перегрызла веревку и принялась разгуливать на свободе по
всему лагерю.  Прежде чем ее заметили, она слопала связку бананов, три плода
манго  и  четыре  крутых  яйца,  расколотила две  бутылки с  дезинфицирующей
жидкостью и  закончила погром,  столкнув на  землю мой  ящик с  хлыстоногими
скорпионами.  Ящик разбился,  и все семейство бросилось кто куда. А негодный
гусар,  для которого не было ничего святого,  деловито изловил и сожрал моих
скорпионов одного за  другим!  К  моему  возвращению разбойник уже  сидел на
привязи, страдая от приступа икоты.
     Я  поднял разбитую скорпионью детскую и грустно заглянул внутрь,  ругая
себя на чем свет стоит за то,  что оставил ее в таком незащищенном месте,  и
проклиная  обжору  гусара.  К  своему  несказанному удивлению и  радости,  я
увидел,  что  на  кусочке коры  распластался в  полном  одиночестве один  из
маленьких  хлыстоногих скорпионов -  единственный младенец,  уцелевший после
избиения.  Я  с нежностью взял бедняжку,  пересадил в уютную и более прочную
квартиру,  закормил ее слизнями и прочими лакомствами и нарек, без какого бы
то ни было повода, Вильгельминой.
     За то время,  что у меня прожила мать Вильгельмины и она сама,  я очень
многое узнал о хлыстоногих скорпионах.  Например,  что,  хотя они и не прочь
поохотиться средь бела дня, если проголодались, по-настоящему они оживляются
только ночью.  Днем Вильгельмина могла показаться вялой и  туповатой,  но  к
вечеру оживала и,  если можно так  выразиться,  расцветала.  Она принималась
разгуливать взад-вперед  по  своему  ящику,  держа  клешни  в  полной боевой
готовности,  а длинными, похожими на хлысты ногами ощупывая все впереди. Эти
неимоверно удлиненные ноги напоминают антенны,  и считается,  что они играют
роль щупалец,  но мне кажется,  они выполняют куда более сложные функции.  Я
своими глазами видел,  как Вильгельмина размахивала ими,  направив в сторону
насекомого, затем они замирали, слегка вибрируя, а Вильгельмина готовилась к
схватке,  как  будто  она  почуяла  или  услышала насекомое с  помощью своих
длинных  хлыстоподобных ног.  Иногда  она  таким  образом  "скрадывала" свою
добычу;  иногда  просто  затаивалась в  засаде,  пока  несчастное  насекомое
буквально не  забредало в  ее объятия,  и  тогда она нежно привлекала добычу
мощными клешнями прямо ко рту.
     По  мере того как  она подрастала,  я  предлагал Вильгельмине все более
крупную добычу и  не  мог не  восхититься ее  смелостью.  Она напоминала мне
задиристого терьера,  который тем задорнее сражается со своими противниками,
чем  они  крупнее.   Я   настолько  увлекся  ее  неподражаемым  мужеством  и
мастерством в битвах с насекомыми одной с нею весовой категории и даже более
крупными,  что однажды, не подумав, подсадил к ней очень большого кузнечика.
Вильгельмина бесстрашно бросилась на  противника и  схватила его за  толстое
брюшко своими клешнями.  Однако я  здорово перепугался,  когда  кузнечик изо
всех сил оттолкнулся мощными задними ногами,  вместе с Вильгельминой взвился
в воздух,  стукнулся о проволочную сетку, а потом с треском свалился обратно
на  пол.  Но  Вильгельмина,  как ни в  чем не бывало,  держалась клешнями за
неистово скачущего по клетке врага, то и дело звучно хлопаясь вместе с ним о
проволочный  потолок.   Наконец  кузнечик  выбился  из   сил.   Вильгельмина
воспользовалась этим и  быстро с  ним  покончила.  Но  после этого я  все же
старался давать ей насекомых помельче:  мне живо представлялось,  как у  нее
отламываются ножка или один из "хлыстов" во время такой дикой скачки.
     К  этому  времени  я  уже  полюбил Вильгельмину и  очень  ею  гордился.
Насколько я  знал,  она была единственным хлыстоногим скорпионом,  живущим в
неволе.  К  тому  же  она  стала совершенно ручной.  Достаточно было  слегка
постучать по  ее  ящичку,  как она тут же  вылезала из укрытия и  махала мне
своими хлыстами.  А затем,  если я просовывал внутрь руку, она забиралась на
мою ладонь и спокойно сидела там, поедая слизней - свое любимое лакомство.
     Приближалось время переправлять моих многочисленных животных в  Англию,
и  тут  я  начал беспокоиться -  как  же  быть с  Вильгельминой?  Предстояло
двухнедельное путешествие, и запастись живыми насекомыми на весь этот срок я
не  мог.  Тогда я  решил попробовать предложить ей  сырое мясо.  Приучать ее
пришлось довольно долго, но, как только я научился соблазнительно помахивать
кусочком мяса,  чтобы  Вильгельмина его  схватила,  она  приняла  игру  и  с
удовольствием перешла на  новую  диету.  Когда  мы  вывозили свое  зверье  к
побережью на грузовиках,  Вильгельмина вела себя как бывалый путешественник:
смирно сидела в  своем ящичке и  смаковала кусочек сырого мяса,  которого ей
хватило почти на  всю  дорогу.  На  борту корабля она в  первый день немного
хандрила,  но потом привыкла к  незнакомой обстановке;  морской воздух,  как
видно, пошел ей на пользу, и она даже расшалилась. Это ее и погубило.
     Как-то  вечером,  когда я  пришел ее покормить,  она взбежала до самого
моего локтя и,  прежде чем я успел сообразить,  что происходит, свалилась на
крышку люка.  Она уже собиралась протиснуться в щель и пуститься в разведку,
когда я  опомнился и успел схватить ее.  Несколько дней после этого я кормил
ее  со всеми предосторожностями,  и  мне показалось,  что она остепенилась и
снова владеет собой.
     Но  как-то вечером она с  таким умоляющим видом размахивала передо мной
своими  "хлыстами",  что  я  вынул  ее,  усадил  на  ладонь и  стал  угощать
оставшимися в жестяной баночке слизнями,  которых я прихватил про запас. Она
скушала двух слизней, мирно и благовоспитанно сидя у меня на ладони, и вдруг
как подпрыгнет вверх!  Момент был выбран самый неудачный: когда она взвилась
в воздух, порыв ветра налетел и подхватил ее. У меня перед глазами мелькнули
отчаянно трепыхавшиеся хлысты,  и  вот она уже за перилами,  в  необозримой,
всхолмленной волнами морской стихии.  Я  бросился к перилам и свесился вниз,
высматривая ее,  но  разве  можно  разглядеть  такое  крохотное  существо  в
сумятице и  белой пене  волн?  Я  поспешно бросил вниз ее  ящичек,  напрасно
надеясь, что она найдет его и выберется на этот спасательный плот. Смешная и
глупая надежда, сам понимаю, но уж очень страшно было представлять себе, как
она тонет,  и ничем не попытаться помочь. Если бы я мог, то, наверное, высек
бы себя за то,  что вынул Вильгельмину из ящика;  я  и не думал,  что потеря
этого  странного существа так  глубоко огорчит меня.  Я  успел по-настоящему
полюбить ее,  и она, как мне казалось, доверяла мне. Да, это был трагический
конец. У меня осталось только одно небольшое утешение: узнав Вильгельмину, я
никогда  уже  не   смогу  смотреть  на  хлыстоногого  скорпиона  с   прежним
отвращением.


                            Усыновить муравьеда

     Когда   вы   наловите   живьем   две   сотни   птиц,   млекопитающих  и
пресмыкающихся,  за ними приходится ухаживать,  как за двумястами изнеженных
ребятишек.  Это требует громадного труда и бесконечного терпения. Необходимо
для  каждого  из  них  подобрать  подходящий  рацион,   держать  животных  в
достаточно просторных клетках и следить, чтобы они не перегрелись в тропиках
и не простудились по дороге в Англию. Нужно провести обработку против блох и
клещей,  прогнать  глистов,  а  клетки  необходимо  содержать  в  образцовой
чистоте.
     Но превыше всего вы должны соблюдать одно правило: ваши животные должны
быть счастливы.  Как бы  хорошо за ним ни ухаживали,  дикое животное недолго
проживет  в  неволе,  если  не  будет  довольно и  счастливо.  Конечно,  это
относится к взрослым,  пойманным на свободе животным.  Но время от времени к
вам попадает детеныш,  который, очевидно, после гибели матери бродил по лесу
как неприкаянный.  Отловив такого сиротку, готовьтесь к бесчисленным заботам
и  тревогам и  не  забывайте,  что  вам  придется окружить малыша  любовью и
вниманием,  чтобы он чувствовал себя в  полной безопасности,  ведь дня через
два  вы  станете для  него  родной матерью и  родным отцом  и  детеныш будет
безгранично доверять вам и полностью от вас зависеть.
     Порой  это  сильно  осложняет  жизнь.  Мне  приходилось  быть  приемным
родителем  шестерых  звериных  младенцев  сразу,   и  дело  это  нешуточное.
Достаточно того, что приходится вставать в три часа ночи, в полусне возиться
с шестью разными бутылочками молока,  стараясь разглядеть сквозь слипающиеся
веки,  сколько капель витамина и глюкозы куда капаешь,  и заранее зная,  что
через три часа все придется повторить снова.
     Как-то мы с женой поехали ловить животных в Парагвай -  страну, лежащую
в  самом центре Южной Америки и напоминающую по форме коробку для обуви.  Мы
собрали  там,  в  отдаленном районе  Чако,  чудесную  коллекцию животных.  В
подобных экспедициях вас часто настигают не имеющие ни малейшего отношения к
животным неприятности,  которые нарушают ваши  планы или  всячески досаждают
вам. Но, слава создателю, политика до тех пор не входила в их число. На этот
раз,  однако, парагвайцы решили, что пора устроить переворот, а нам пришлось
из-за этого выпустить на волю почти всех животных и  удирать в  Аргентину на
крошечном четырехместном самолетике.
     Когда мы были совсем готовы к отступлению, в наш лагерь заглянул индеец
с  мешком,  из  которого  неслись  совершенно  несусветные звуки.  Это  была
какая-то помесь рыдающей виолончели с охрипшим ослом.  Индеец развязал мешок
и вывалил из него одно из самых прелестных маленьких животных,  какое только
мне приходилось видеть.  Это была самочка гигантского муравьеда,  не  больше
недели  от  роду.  Размером она  была  примерно со  спаниеля,  шкурка у  нее
пепельно-серая  с  черным и  белым,  рыльце вытянуто в  трубочку,  а  глазки
крохотные и мутноватые. Индеец сказал, что поймал ее в лесу, где она бродила
одна-одинешенька,  жалобно и отрывисто подвывая.  Должно быть,  ее мать убил
ягуар.
     Этот младенец свалился нам на  голову в  самый неподходящий момент.  Мы
вот-вот  должны были  улетать,  а  самолет был  почти  игрушечный,  так  что
приходилось расставаться почти  со  всем  нашим  скарбом,  чтобы затолкать в
самолет пять или шесть животных,  которых мы твердо решили взять с собой.  В
такое  время  было  чистейшим  безумием  обременять  себя  еще  и  увесистым
сосунком-муравьедом,  с  которым нужно нянчиться и кормить из бутылочки!  Но
если даже позабыть про все сложности,  я в жизни не слыхал, чтобы кто-нибудь
пытался  выкормить детеныша муравьеда из  соски.  Короче  говоря,  это  было
совершенно нереальное предприятие.  Я  было  уже  совсем утвердился в  своем
решении не брать его,  но тут малышка,  не переставая жалобно сигналить, как
попавший в пробку автомобиль,  наткнулась на мою ногу,  взобралась ко мне на
колени и,  блаженно погукивая,  уснула. Я молча заплатил индейцу запрошенную
за  нее  цену.  Так  я  стал  приемным отцом одного из  самых очаровательных
детенышей на свете.
     Трудности начались с первой минуты.  У нас была бутылочка, но соски все
вышли. К счастью, после тщательного прочесывания деревни - дом за домом - мы
раскопали одну-единственную соску, невообразимо древнюю и чудовищно грязную.
После нескольких проб  и  ошибок малышка приспособилась к  бутылочке гораздо
лучше,  чем я  смел надеяться,  но  тем не  менее кормление оказалось крайне
болезненной процедурой.
     Детеныши муравьеда в столь нежном возрасте обычно ездят верхом на спине
матери, цепляясь за нее, и раз уж мы стали, так сказать, родителями малышки,
она то и  дело норовила оседлать кого-нибудь из нас.  Когти у нее были дюйма
три в длину,  и,  когда она карабкалась наверх,  хватка у нее была железная.
Посасывая соску,  она  обычно тремя лапами любовно обхватывала вашу ногу,  а
четвертой держалась за палец,  ритмически сжимая его изо всех сил,  - видно,
ей казалось,  что так легче выдоить побольше молока из бутылочки.  Под конец
каждой  кормежки  вы  чувствовали себя  так,  словно  побывали  в  когтях  у
медведя-гризли, а пальцы вам прищемили дверью.
     Первые дни я носил ее на себе,  чтобы она успокоилась. Она больше всего
любила лежать у  меня на шее -  длинный нос свешивается с  одной стороны,  а
роскошный хвост -  с другой: живая горжетка. Но стоило мне пошевелиться, как
она в панике цеплялась за меня, и это было чертовски больно. Когда четвертая
рубашка  превратилась в  лохмотья,  я  решил,  что  придется  подыскать себе
какую-нибудь замену,  и набил соломой мешок -  пусть цепляется за него.  Она
без капризов приняла его и  теперь между кормежками лежала у  себя в клетке,
нежно ухватившись за свою поддельную маму.  Мы уже назвали крошку Сарой, но,
после того как она стала неразлучна с  мешком,  набитым соломой,  мы дали ей
еще и прозвище - Сара Мешочница.
     Сара   была  образцовым  младенцем.   Между  кормежками  она   тихонько
полеживала на  своем  мешке,  время  от  времени  зевая  и  высовывая липкий
серовато-розовый язык  длиной  дюймов  в  двенадцать.  Когда  же  ей  давали
бутылочку,  она  присасывалась  к  ней  с  такой  силой,  что  соска  вскоре
превратилась из красной в бледно-розовую и свисала,  как тряпка,  с горлышка
бутылки, а в дырочку на конце свободно входила спичка.
     Когда мы поспешно покидали Парагвай на том самом ненадежном самолетике,
Сара всю дорогу проспала на  коленях у  жены,  сладко похрапывая и  время от
времени пуская пузыри из липкой слюны.
     Прибыв  в  Буэнос-Айрес,  мы  первым делом  решили порадовать Сару.  Мы
сделаем ей сюрприз -  подарим новехонькую,  блестящую соску!  Сколько сил мы
потратили,  перебирая соски,  чтобы выбрать одну самого подходящего размера,
формы и цвета,  а потом мы водрузили ее на бутылку и поднесли Саре. Она была
шокирована.  Заливисто загудела при одном намеке на  подмену соски и  точным
боковым ударом вышибла бутылку у меня из рук.  Она сменила гнев на милость и
согласилась есть  только  после  того,  как  мы  надели  на  бутылку старую,
потрепанную соску.  С  тех  пор  Сара с  нею не  расставалась;  после нашего
возвращения в Англию она еще много месяцев не отдавала ее.
     В  Буэнос-Айресе мы поместили животных в пустующем доме на окраине.  До
центра города,  где  мы  жили  сами,  было  полчаса езды  на  такси,  и  нам
приходилось проделывать этот путь по два,  а то и по три раза в день.  Очень
скоро  мы   убедились,   что   вскармливание  детеныша  муравьеда  абсолютно
несовместимо со  светской  жизнью.  Вам  никогда  не  приходилось  объяснять
хозяйке дома,  почему вы  выскакиваете из-за  стола в  самом разгаре званого
обеда,  -  мол, надо покормить сосунка-муравьеда? В конце концов наши друзья
отчаялись и  капитулировали.  Они вначале звонили по телефону и справлялись,
когда мы кормим Сару, а уж потом приглашали нас в гости.
     К    тому   времени   Сара   сильно   подросла   и    стала   проявлять
самостоятельность. После вечернего кормления она отправлялась прогуляться по
комнате.
     Это  было громадное достижение:  ведь раньше она  сразу начинала орать,
будто ее режут,  если вы отходили от нее хотя бы на полметра. Обойдя дозором
всю комнату,  она начинала с нами заигрывать.  Она подходила к нам вплотную,
соблазнительно помахивая  хвостом  и  задрав  длинный  нос.  Нам  полагалось
схватить ее за кончик хвоста и дернуть,  а она оборачивалась на задних лапах
и  передней лапой  шаловливо шлепала по  руке.  После двадцати или  тридцати
таких заходов она,  наигравшись, требовала, чтобы ее переворачивали на спину
и  чесали ей  брюшко минут десять кряду,  а  она лежала и  пускала пузыри от
восторга.  После  игры  Сара  безропотно отправлялась спать.  Но  попробуйте
только уложить ее в постель без обычных игр - она будет лягаться, ворочаться
и вопить, как самый капризный и балованный ребенок.
     Оказавшись наконец на борту парохода, Сара не сразу поняла, нравится ей
это или нет.  Во-первых,  на  корабле как-то странно пахло;  во-вторых,  там
всегда дул сильный ветер,  который едва не сносил ее за борт каждый раз, как
она выходила погулять по палубе; но больше всего она была возмущена тем, что
палуба качается под ногами.  Сначала ее вело в одну сторону, потом в другую,
так что Сара ковыляла куда попало,  жалобно гудя и  стукаясь носом о  крышки
люков,  о  переборки.  Но  затем погода улучшилась,  и  Сара оценила радости
путешествия.  Иногда я брал ее с собой в послеобеденное время на прогулочную
палубу:  там она укладывалась в  шезлонге и принимала солнечную ванну.  Один
раз она даже побывала на  мостике -  по  особому приглашению капитана.  Я-то
думал,  что он  не  устоял перед обаянием ее незаурядной личности,  но,  как
оказалось,  он просто хотел рассмотреть,  где у  нее голова,  а  где хвост -
издали нипочем не разберешь.
     Должен признаться,  мы очень гордились Сарой.  По прибытии в лондонскую
гавань она  позировала фотографу без  малейшего смущения,  как  прирожденная
знаменитость.  Она  снизошла даже до  того,  что  лизнула одного репортера -
большая честь!  Мы старались убедить его в  этом,  пока помогали ему стереть
полосу липкой слюны с  пальто.  Но,  судя по  его лицу,  он так и  не оценил
оказанное ему предпочтение.
     Прямо с  пристани Сара проследовала в  зоопарк в Девоншире,  и нам было
очень горько расставаться с ней.  Конечно,  нам сообщали, как она растет, и,
судя по всему,  жилось ей хорошо. Она очень привязалась к служителю, который
за ней ухаживал.
     Несколько недель спустя я должен был читать лекцию в Фестиваль-холле, и
организатору пришла в голову неплохая мысль: в конце лекции я должен вывести
на  сцену какое-нибудь экзотическое животное.  Я  сразу же  подумал о  Саре.
Руководство зоопарка  и  дирекция  Фестиваль-холла  единодушно одобрили  эту
идею, но я настоял на том, чтобы для Сары выделили отдельную гримерную, пока
она будет ждать своего выхода.
     Я встретил Сару с ее смотрителем на вокзале Паддингтон.  Сара прибыла в
громадной клетке -  она  вымахала ростом с  ирландского сеттера и  произвела
фурор на платформе.  Заслышав мой голос,  она бросилась к решетке и высунула
наружу все двенадцать дюймов липкого языка -  это было довольно влажное,  но
искреннее приветствие,  полное  любви.  Толпа,  окружившая клетку,  кинулась
врассыпную,  видимо, решив, что из клетки вылезает какая-то невиданная змея,
и  нам пришлось долго уламывать носильщиков,  пока нашелся храбрец,  который
погрузил ее на свою тачку и отвез к грузовику.
     Мы   прибыли  в   Фестиваль-холл   как   раз   к   окончанию  репетиции
симфонического оркестра.  Сами взялись за  клетку с  Сарой и  покатили ее по
длинным коридорам до артистической,  но тут дверь распахнулась,  и навстречу
нам вышел сэр Томас Бичем с  сигарой в  зубах.  Мы  вкатили Сару в  комнату,
которую он только что покинул.
     Пока я читал лекцию,  жена развлекала Сару, бегая с ней по гримерной, и
тут один из