вонила
на следующее утро.
     -- Джерри? Доброе утро.
     -- Доброе утро. Все в порядке?
     -- Нет,-- угрюмо  сказала Мария,-- все повторилось снова. У мамы совсем
не осталось  бегоний, а сад выглядит так,  словно в нем поработал бульдозер.
По-моему, вам надо купить цепь.
     -- Господи,-- простонал я,-- у меня от одной Адуаны голова кругом идет,
а с  этим проклятым  тапиром вообще  впору запить горькую. Хорошо, сейчас  я
приеду и привезу цепь.
     И снова я прибыл к Родригесам с цветами и цепью, которая вполне подошла
бы  для якоря океанского лайнера  "Куин Мэри". Клавдий нашел, что цепь очень
приятна  на  вкус,  если ее громко сосать, но еще большее  удовольствие  она
доставляла ему, когда он громко и мелодично звенел  ею, мотая башкой вверх и
вниз. Этот шум  наводил на мысль, что  в  недрах  садика  Родригесов  скрыта
небольшая  кузница.  Я  поспешно отбыл, пока госпожа Родригес не сошла вниз,
чтобы выяснить причину этого шума.
     Мария позвонила мне на следующее утро.
     - Джерри? Доброе утро.
     -- Доброе утро,-- сказал я, томимый  острым предчувствием, что это утро
будет каким угодно, но только не добрым.
     -- К сожалению, мама просила вас забрать Клавдия,-- сказала Мария.
     -- А теперь что он натворил? -- спросил я, задыхаясь от ярости.
     --  Видите ли,--  голос Марии слегка дрожал  от  сдерживаемого смеха,--
мама вчера давала званый обед. И только  все  мы уселись за стол, как в саду
раздался страшный шум. Уж не знаю как, но Клавдий умудрился отвязать цепь от
перил.  В  общем, прежде чем  мы успели  что-нибудь  сделать, он ворвался  в
дверь, волоча за собой цепь.
     -- Господи! -- Я был ошеломлен.
     -- Да, да,--  продолжала  Мария,  уже не пытаясь сдерживать душивший ее
смех.-- Это  было очень смешно. Перепуганные гости вскочили, а  Клавдий, как
призрак, все бегал  и бегал вокруг стола и  гремел цепью. Потом он испугался
всего этого шума и наделал... вы понимаете... украшений на полу.
     -- Боже мой! -- простонал я, хорошо зная  способности Клавдия  по части
этих самых "украшений".
     -- В  общем вечер был безнадежно испорчен. Теперь мама говорит,  что, к
ее  глубочайшему сожалению, вам придется забрать Клавдия. Она  считает,  что
ему неуютно в саду и что он не очень симпатичное животное.
     -- Ваша мама, как я могу предположить, сидит наверху с мигренью?
     -- Кажется, сейчас это  посерьезнее, чем мигрень,-- озабоченно заметила
Мария.
     --  Ладно,-- сказал я со  вздохом,-- предоставьте это мне. Я что-нибудь
придумаю.
     Однако это оказалось последним звеном в цепи неприятностей,  потому что
все вдруг разрешилось  как нельзя лучше.  Таможня наконец рассталась  с моим
снаряжением, и --  что было  еще  важнее -- я неожиданно нашел прибежище  не
только  для Клавдия,  но и  для всех остальных  животных: мы  поместили их в
небольшом доме, который сняли на окраине Буэнос-Айреса.
     Так разрешив,  по  крайней мере на время, свои затруднения,  мы достали
карты  и принялись  разрабатывать  маршрут на юг, на побережье  Патагонии, у
которого в ледяных водах резвятся котики и морские слоны.
     Все  шло  как  будто гладко. Мария сумела  получить отпуск  на службе и
готова была отправиться  с  нами  в качестве  переводчицы.  Наш маршрут  был
разработан настолько детально, насколько могли его разработать люди, никогда
не  бывавшие  в  тех  местах.  Снаряжение  было  проверено, перепроверено  и
тщательно  запаковано.  После  трех  недель дурного  настроения  и  скуки  в
Буэнос-Айресе к нам наконец пришло ощущение, что мы уже в пути. Но потом, на
последнем  военном совете  (в  маленьком  кафе  на  углу),  Мария  высказала
соображение, которое она, по-видимому, вынашивала уже довольно долго.
     --  Джерри,  мне  кажется, было  бы  неплохо  взять  с  собой человека,
знающего дороги,-- сказала она, поглощая толстенный ломоть хлеба с громадным
говяжьим языком -- сооружение, почему-то считающееся в Аргентине сандвичем.
     -- С какой стати? -- спросил я.-- Разве у нас нет карт?
     -- Да, но вы никогда не ездили по этим патагонским дорогам, а, к вашему
сведению, они весьма отличаются от всех дорог в мире.
     -- Как отличаются?
     -- В  худшую сторону,--  сказала Джеки.--  Нам рассказывали о них самые
ужасные вещи.
     -- Дорогая, тебе не  хуже, чем мне, известно, что ужасы  подобного рода
-- о дорогах, о комарах и о диких племенах -- рассказывают всегда и всюду, в
какой бы уголок света ты ни поехал, и обычно все это оказывается чепухой.
     -- И  тем не менее Мария, по-моему, внесла дельное предложение. Если мы
найдем  человека, которому с нами по пути на юг, то мы хоть будем знать, что
нас ожидает на обратном пути.
     --  Но  таких  нет,--  раздраженно  сказал я.--  У  Рафаэля  занятия  в
колледже, Карлос на севере, Брайан учится...
     -- Есть Дики,-- сказала Мария.
     Я посмотрел на нее в упор.
     -- Кто этот Дики? -- спросил я наконец.
     --  Мой друг,-- сказала она беззаботно,-- он очень хорошо водит машину,
он  знает  Патагонию,  и  он  очень  приятный  человек.  Он привык совершать
охотничьи вылазки, так что страдания ему нипочем.
     -- Под "страданиями" вы подразумеваете лишения или вы намекаете  на то,
что наше общество будет оскорбительным для его деликатной натуры?
     -- Шутки в  сторону,--  сказала Джеки.--  Мария, а этот парень поедет с
нами?
     --   О  да,--  сказала   она.-  Он  говорит,  что  поедет   с   великим
удовольствием.
     -- Хорошо,-- сказала Джеки,-- когда встретимся?
     -- Видите ли, я сказала ему, чтобы он был здесь через десять минут. Мне
показалось, что Джерри в любом случае захочет увидеть его.
     Я молча смотрел на них во все глаза.
     -- Мне кажется, это очень хорошая мысль, а? -- спросила Джеки.
     --  Вы  спрашиваете меня? -- взмолился я.--  А я думал, что вы уже  все
порешили между собой.
     -- Я уверена, что Дики вам понравится...-- заговорила Мария,  и  в этот
момент на пороге появился Дики.
     С первого  взгляда  я  решил, что Дики  мне совсем не  нравится.  Он не
произвел  на  меня  впечатления  человека, который когда-нибудь  "страдал" и
вообще был бы способен страдать. Одет он был изысканно, слишком изысканно. У
него было круглое пухлое лицо, глаза-бусинки, довольно жиденькие рыжие усики
"бабочкой" украшали его верхнюю губу,  а  темные волосы были прилизаны  так,
что казалось, будто их нарисовали.
     -- Познакомьтесь, Дики  де Сола,-- сказала  Мария.  Голос  ее чуть-чуть
дрожал.
     Дики улыбнулся мне, и улыбка преобразила все его лицо.
     -- Мария уже говорила вам? -- сказал он, привередливо отряхивая носовым
платком  стул, прежде чем сесть.--  Я  в восхищении поехать с  вами, если вы
будете довольны. Я в восхищении поехать в Патагонию, кого я люблю.
     Я начал испытывать к нему теплое чувство.
     -- Если я не буду полезный,  я не поеду, но я могу советовать, если  вы
разрешите,  потому  что я  знаю дороги. Вы имеете карту? О,  хорошо,  теперь
позвольте мне объясниться вам.
     Мы вместе склонились  над  картой,  и через полчаса  Дики  покорил меня
совершенно. На меня повлияло не только его превосходное знание края, который
нам предстояло проехать,  но и его милая манера  коверкать  английскую речь,
его обаяние и заразительный юмор.
     --  Ну,--  сказал я,  когда мы  сложили  и убрали карты,--  если у  вас
действительно  есть свободное  время,  то  нам бы очень  хотелось, чтобы  вы
поехали с нами.
     -- Подавляюще! -- сказал Дики, протягивая руку.
     И этим довольно загадочным возгласом сделка была скреплена.

ЗЕМЛЯ ШОРОХОВ
     Равнины  Патагонии   бескрайни  и  с  трудом  проходимы,  а  потому  не
исследованы; судя по их виду, они пребывают уже долгие годы в том состоянии,
в каком находятся ныне, и не видно конца такому состоянию в будущем.
     Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"
     В  дорогу  на  юг нас  провожал  жемчужно-серый  рассвет,  предвещавший
погожий  денек. Улицы были  пусты и  гулки,  а омытые росой  парки и  скверы
окаймляла  пышная пена опавших цветов palo  borracho  и  джакаранд --  груды
глянцевитых голубых, желтых и розовых лепестков.
     На окраине  города, повернув за угол,  мы увидели первые признаки жизни
--  это была  стайка мусорщиков,  которые чуть свет принялись за  исполнение
своих  утренних  балетных  номеров. Зрелище было настолько  необычно, что мы
сбавили ход и некоторое время медленно ехали за ними. Посередине мостовой со
скоростью пять миль  в  час громыхала большая  повозка. На ней  по  колено в
мусоре стоял  рабочий.  Четверо других рабочих, как волки, бежали вприпрыжку
рядом с повозкой, время от времени исчезая в темных подъездах и появляясь из
них  с полными мусорными  ящиками на  плечах. Поравнявшись  с повозкой,  они
сильным  движением подбрасывали ящики  вверх.  Рабочий в повозке  ловил  их,
вытряхивал и бросал обратно, проделывая все это одним плавным движением.
     Расчет был великолепный -- в то время как пустой ящик падал вниз, вверх
уже  взлетал  полный.  На  полпути  они  встречались,  и  иногда  в  воздухе
находилось  одновременно четыре  ящика. Все  это  проделывалось  молча  и  с
невероятной быстротой.
     Вскоре  мы  покинули  пределы  города,   который  еще   только  начинал
пробуждаться,  и  понеслись  по  равнине,  золотой  от  восходящего  солнца.
Утренний воздух был прохладен, и  Дики оделся потеплее.  На нем было длинное
твидовое пальто и белые  перчатки,  а его черные  добрые  глаза и аккуратные
усики  "бабочкой" выглядывали  из-под  смешной войлочной шляпы,  которую  он
надел, по его словам, для того, "чтобы держать уши нагретыми".
     Софи  и Мария скрючились  в глубине лендровера  на  целой  горе  нашего
снаряжения,  которое по их же  настоянию  упаковали  в ящики с  острыми, как
ножи,  краями. Джеки и я сидели вместе с Дики на переднем сиденье, расстелив
на коленях карту.
     Названия  некоторых  поселений,  лежавших на  нашем пути,  были  просто
великолепны: Часкомус, Долорес, Некочеа, Трес-Арройос -- произносить их было
одно  удовольствие.  Потом  мы  проехали  две  деревни,   которые  разделяло
расстояние в несколько  миль. Одна из них  называлась Мертвый  христианин, а
другая --  Богатый индеец.  Мария  объяснила  это странное  явление тем, что
когда-то индеец разбогател,  убив  христианина  и украв его деньги.  Как  ни
романтично было это объяснение, мне почему-то показалось, что оно далеко  от
истины.
     Два дня мы мчались по типичной пампе -- равнине, по которой по колено в
золотистой траве бродит скот; изредка встречались рощицы эвкалиптов, белесые
и шелушащиеся стволы которых были  похожи  на нога  прокаженного.  Небольшие
опрятные эстансии сверкали белизной  в тени огромных деревьев омбу. Короткие
и  толстые стволы  этих деревьев сплошь покрыты мясистыми наростами. Кое-где
низенькие  изгороди  были  совсем погребены под  густыми  зарослями вьюнков,
усеянных голубовато-серыми цветами величиной  с  блюдце,  а почти  на каждом
столбе изгороди покоилось странное,  похожее на  футбольный мяч гнездо птицы
печника.  Этот  цветущий  ландшафт  выглядел  настолько ухоженным,  что  еще
чуть-чуть -- и стало бы скучно.
     К вечеру третьего  дня  мы сбились с пути. Съехав на обочину дороги, мы
достали карту и начали спорить. Нам надо  было попасть в город под названием
Кармен-де-Патагонес, расположенный на северном берегу Рио-Негро. Я настаивал
на  ночевке именно  в этом городе,  потому что здесь провел  некоторое время
Дарвин,   когда  путешествовал   на  корабле  "Бигль":  мне  было  интересно
посмотреть,  насколько изменился  город за  последнюю  сотню  лет.  Поэтому,
несмотря   на  горячие  возражения  остальных  членов  экспедиции,   которым
непременно  хотелось остановиться в первом же  населенном пункте, мы поехали
дальше. Как оказалось, нам ничего другого и не оставалось делать, потому что
на пути к Кармен-де-Патагонесу мы  не встретили ни единого жилья  и ехали до
тех пор, пока не увидели впереди маленькую гроздь слабых огоньков. Не прошло
и  десяти   минут,  как  мы   уже  осторожно  ехали   по  булыжным  мостовым
Кармен-де-Патагонеса, освещенным  неверным светом  уличных фонарей. Было два
часа ночи. Все  дома выглядели на одно лицо и были накрепко заперты.  Трудно
было надеяться, что мы  встретим хоть кого-нибудь, кто показал бы нам дорогу
к гостинице, а разыскать ее сами мы не могли,  потому что каждый дом казался
нам точной копией  другого, и отличить  гостиницу от  других жилищ  не  было
никакой возможности. Мы остановились на главной площади города и стали уныло
и  раздраженно  спорить,  как  быть.  Вдруг  под  одним  из  фонарей  возник
ангел-хранитель  в  образе  высокого   тощего  полицейского.  На   нем   был
безукоризненно  чистый  мундир,  блестящий  пояс  и  начищенные  сапога.  Он
щеголевато отдал  честь, поклонился  женщинам и со  старомодной галантностью
направил  нас в боковую  улицу, где,  по  его  словам,  была  гостиница.  Мы
подъехали к большому мрачному дому с  наглухо закрытыми ставнями и массивной
входной дверью, которая могла  бы сделать честь  даже кафедральному  собору.
Отбарабанив  зорю по  ее избитой непогодами поверхности,  мы стали терпеливо
ждать. Прошло десять минут, но обитатели дома не  подавали никаких признаков
жизни,  и  тогда  Дики  в отчаянии бросился  на  приступ. Если бы эта  атака
удалась, то грохот разбудил  бы и мертвого. Но только Дики лягнул дверь, как
она  загадочным  образом  распахнулась  сама,  и мы увидели  длинный,  слабо
освещенный коридор с дверями по обеим сторонам и мраморную лестницу, ведущую
наверх.  Смертельно усталые,  голодные, как волки,  мы  не были  расположены
уважать право частной собственности и промаршировали  в гулкий  холл, словно
войско захватчиков.  Здесь  мы  остановились и  стали  кричать  "Hola!" <Эй!
(испан.)> до тех пор, пока весь отель не загудел от  наших криков. Но ответа
мы не дождались.
     -- Я думаю, Джерри, что иногда они все мертвые,-- серьезно сказал Дики.
     --  Ну  что ж, если они мертвые, то  предлагаю рассредоточиться и самим
найти себе постели,-- сказал я.
     Мы  поднялись  по  мраморной  лестнице  и  сами  нашли  три  спальни  с
засланными кроватями, применив для этого очень простой прием -- мы открывали
все  двери  подряд. Найдя пристанище на  ночь,  мы  с Дики  спустились  вниз
посмотреть,   может   ли   эта  гостиница  похвалиться  хоть   какими-нибудь
удобствами. Первая же  дверь, которую  мы распахнули, привела  нас  в темную
комнату с огромной двуспальной кроватью под старинным балдахином.  Не успели
мы выскочить обратно, как из-под одеяла, словно всплывающий кит, поднялась и
вперевалку зашагала  к  нам  громадная  туша.  Эта  туша оказалась  женщиной
гигантских  размеров, одетой в  развевающуюся  ночную  фланелевую сорочку  и
весящей килограммов сто. Щурясь и  натягивая на себя  светло-зеленое кимоно,
усеянное  большущими розами, она вышла в коридор -- впечатление было  такое,
словно одна  из самых экзотичных цветочных выставок  в  Челси вдруг встала и
зажила  собственной жизнью.  На ее мощную грудь ниспадали  две длинные пряди
седых волос. Натянув кимоно, она закинула их за спину и сонно, но приветливо
улыбнулась нам.
     -- Buenas noches <Доброй ночи (испан.)>,-- вежливо сказала она.
     -  Buenas noches, senora,-- ответили мы, стараясь не уступать в хороших
манерах никому даже в этот поздний час.
     --  Наblо  con  la patrona? <Я  разговариваю с  хозяйкой?  (испан.)> --
спросил Дики.
     --  Si, si,  senor,-- ответила она, широко улыбаясь,-- que queres? <Да,
что вам угодно? (испан.)>
     Дики извинился за  поздний приезд, но lа  patrona только махнула рукой.
Дики спросил,  нельзя ли получить  бутерброды и кофе. Почему  бы  и нет?  --
ответила  la patrona. Дики  объяснил  ей,  что нам  также срочно требуется в
туалет.  Не  будет  ли  она  так  любезна показать  нам, где он.  La patrona
восприняла  это  с  большим  юмором,  провела  нас  в  облицованную  кафелем
комнатенку и стояла рядом, дружески болтая, пока мы с Дики занимались своими
делами.  Потом, пыхтя и  колыхаясь,  она прошла на кухню  и приготовила  нам
огромную гору бутербродов и кастрюльку кофе.  Убедившись,  что больше от нее
ничего не требуется, она отправилась на покой.
     На следующее утро,  позавтракав, мы быстро осмотрели город. Насколько я
мог заметить, со времен Дарвина, если не считать внедрения электричества, он
изменился очень мало. Поэтому  мы сели в машину и покатили из города вниз по
склону  холма,  а  затем  по  широкому  железному  мосту,  перекинутому  над
ржаво-красными  водами  Рио-Негро.   Прогромыхав  по  мосту   из   провинции
Буэнос-Айрес  в провинцию  Рио-Негро, то есть всего-навсего  перебравшись на
противоположный берег реки, мы оказались в совершенно другом мире.
     Остались  позади  тучные   зеленые  просторы  пампы.  Справа  и  слева,
насколько  хватало  глаз, тянулась пустынная, бесплодная  равнина,  покрытая
ровной щетиной серо-зеленого кустарника. Каждый куст был фута в три  высотой
и вооружен устрашающим  количеством шипов и  колючек. Казалось, в этом сухом
кустарнике никто не живет,  так  как, остановив машину,  мы  не услышали  ни
пения  птиц, ни жужжания насекомых. Только  ветер шелестел  ветвями колючего
кустарника   над   этой   одноцветной  марсианской  равниной.   Единственным
движущимся  предметом,  кроме нас самих,  был  огромный хвост пыли, поднятой
автомобилем. Ужасно утомительно было ехать по этому краю. Прямая дорога, вся
в глубоких рытвинах и колдобинах,  разматывалась до самого горизонта.  После
нескольких часов  монотонной  езды мы  уже ничего не  соображали, нас  вдруг
кидало в  сон, и  мы  просыпались от  дикого  скрипа -- лендровер  съезжал с
дороги в ломкий кустарник.
     Это случилось  вечером перед самым Десеадо, на участке дороги, которую,
к несчастью, так развезло после  недавнего  дождя, что  она стала  похожа на
полосу густого клея.  Дики, уже давно сидевший за рулем, стал клевать носом,
и, прежде чем  мы  сообразили, в  чем  дело, лендровер с  прицепом въехал  в
крутую грязь  на обочине  и,  бешено  буксуя,  накрепко  засел. Мы  неохотно
вылезли из машины  на  ледяной  ветер и при тусклом  свете заходящего солнца
принялись отцеплять прицеп от лендровера и по отдельности  вытаскивать их из
грязи. Потом, когда руки и ноги озябли, мы все пятеро втиснулись в лендровер
и  стали смотреть  на закат, передавая  из рук в  руки  бутылку шотландского
виски, которую я припрятал специально для такого случая.
     По обе стороны дороги раскинулась страна низких  и колючих кустарников,
темная  и  такая  плоская,  что  у нас  создавалось  впечатление,  будто  мы
находимся  в центре гигантской тарелки.  По мере того как солнце опускалось,
небо окрашивалось в зеленоватый цвет, а потом вдруг оно стало очень бледным,
серо-синеватым.  Скопище  лохматых  облаков  у  горизонта  на  западе  вдруг
почернело, и только самые края их были пламенно-красными.  Облака напоминали
великую армаду испанских галеонов, которые,  затеяв на небе жестокий морской
бой, плыли навстречу друг другу. Их черные силуэты четко выделялись  на фоне
яркого пламени, вырывавшегося из жерл орудий. Солнце садилось  ниже  и ниже,
облака  из  черных  превратились  в  переливчато-серые,  а  небо  позади них
покрылось  зелеными,  синими  и  бледно-красными  полосами. Вдруг  наш  флот
галеонов  исчез,  и  на его месте образовался  красивый архипелаг  островов,
которые  растянулись  вереницей  по  небу,  похожему  на  безмятежное  море,
расцвеченное красками заката.  Иллюзия была полной: в скалистой, иззубренной
береговой линии  можно  было  различить  бухточки,  очерченные  белой  пеной
прибоя; виднелись  длинные  светлые пляжи; клубки  облаков  казались опасным
нагромождением  рифов  у  входа   в  спокойную  гавань;  на   островах  горы
причудливой  формы были  покрыты лохматой шкурой по-вечернему  темных лесов.