ыть,  я верно рассуждал:
если  разбить  зеркало  с  моей  стороны,  переход  не  откроется.  Из  чего
следовало, что для спасения собственной жизни я должен разбить все зеркала в
доме,  притом возможно быстрее,  пока  тварь не  проделала то  же  со  своей
стороны.  Захватив канделябр,  я  направился в  столовую и  успел  подойти к
висевшему там большому зеркалу одновременно с тварью. К счастью, мне удалось
разбить зеркало вдребезги раньше, чем она смогла пустить в ход свое оружие -
оброненную моим отражением трость.
     Бегом,  насколько это  было возможно без риска,  что погаснут свечи,  я
поднялся на  второй этаж и  принялся крушить зеркала,  переходя из спальни в
спальню,  из ванной в ванную. Должно быть, от страха у меня на ногах выросли
крылья, потому что я везде опережал своего врага. Оставалась Длинная Галерея
с дюжиной огромных зеркал между высокими книжными полками. И я ринулся туда,
причем,  сам  не  зная  почему,  бежал  на  цыпочках.  Перед  дверью на  миг
остановился,  с ужасом думая о том,  что тварь могла опередить меня и теперь
притаилась там в  темноте.  Я приложил ухо к двери -  тихо.  Сделал глубокий
вздох и распахнул дверь, подняв в руке канделябр.
     Длинная Галерея простиралась передо  мной  в  мягкой бархатной темноте,
немая,  словно кротовья нора.  Я  вошел внутрь,  и  пламя свечей заметалось,
расписывая стены  и  потолок тенями,  похожими на  траурные вымпелы.  Сделав
несколько шагов,  я остановился, силясь рассмотреть дальний конец помещения,
куда не достигал свет моего канделябра.  Кажется, все зеркала целы... Я живо
поставил канделябр на ближайший столик и повернулся лицом к череде зеркал. В
ту  же  секунду  раздался  грохот,  сопровождаемый  звоном.  У  меня  сердце
оборвалось, и прошло несколько секунд, прежде чем я с облегчением сообразил,
что  причиной грохота и  звона была  огромная сосулька,  которая сорвалась с
одного из подоконников и разбилась о камни внизу на дворе.
     Понимая,  что  следует действовать быстро,  пока ковыляющее чудовище не
добралось до Длинной Галереи, я стиснул в руке топорище и побежал от зеркала
к зеркалу,  круша их одно за другим; то-то повеселилась бы ватага мальчишек,
будь они на моем месте...  Снова и снова обух моего топора ударял по стеклу,
разбивая его,  как разбивает лед любитель рыбной ловли зимой, и по ослепшему
зеркалу разбегались трещины, осколки с музыкальным звоном сыпались на пол. В
глухой тишине галереи этот звук казался особенно громким.
     Только  топор  сокрушил предпоследнее зеркало,  как  сквозь  соседнее с
грохотом пробилась трость, которую сжимала омерзительная рука. Выронив топор
от  страха,  я  обратился в  бегство.  Схватив у  двери  канделябр,  на  миг
обернулся и  увидел,  как  что-то  вылезает из  Зазеркалья в  дальнем  конце
галереи.
     Захлопнув и  заперев  дверь,  я  прислонился к  ней,  переводя дыхание.
Сердце отчаянно колотилось, а из-за двери до моего слуха донесся слабый звон
стекла,  потом все стихло.  Вдруг я  ощутил,  как ручка двери за моей спиной
медленно поворачивается.  Похолодев от ужаса, я отскочил и уставился на нее.
Остановилась...  Тварь поняла,  что  дверь заперта,  и  издала пронзительный
крик,  в котором было столько ярости и звериной злобы, что я чуть не выронил
канделябр от испуга.
     Дрожа,  я  прижался к  стене и с облегчением вытер вспотевший лоб.  Все
зеркала в  доме  были  разбиты,  и  единственные два  помещения,  куда могла
проникнуть тварь, надежно заперты. Впервые за последние двадцать четыре часа
я  чувствовал себя  в  безопасности.  В  Длинной  Галерее зазеркальная тварь
сопела,  обнюхивая дверь, точно свинья над кормушкой. Потом снова дала выход
своей бессильной ярости в жутком крике и замолкла. Я постоял две-три минуты,
напрягая слух.  Тишина...  И  начал  спускаться по  лестнице,  держа в  руке
канделябр.
     То и дело я останавливался,  прислушиваясь.  Шел очень медленно,  чтобы
даже шорох моей одежды не мешал слышать.  Затаивал дыхание,  но единственным
звуком  был  бешеный  стук  моего  сердца  да  слабое  потрескивание горящих
фитилей.  Шаг за шагом,  весь -  внимание,  я продолжал спускаться на первый
этаж холодного, мрачного, пустынного дома.
     Над последним пролетом,  ведущим в  холл,  я остановился и замер;  даже
пламя  свечей  перестало  колыхаться,  напоминая  рощицу  желтых  кипарисов.
По-прежнему ничего не было слышно.  Осторожно выдохнув, я повернулся лицом к
следующим ступенькам -  и  увидел то единственное,  о  чем совершенно забыл:
высокое трюмо у подножия лестницы.
     От  ужаса я  едва не  выронил канделябр.  Крепко сжимая его  вспотевшей
рукой,  смотрел я на зеркало у стены. И видел лишь ступеньки, по которым мне
предстояло спуститься,  больше ничего.  Царила тишина, и я молил Бога, чтобы
тварь  все  еще  рыскала  наверху среди  дюжины  разбитых зеркал.  Наконец я
возобновил спуск - и на полпути вниз окаменел от ужаса, потому что в верхней
части зеркала возникло отражение идущих за  мной уродливых ног  зазеркальной
твари.
     Охваченный паникой,  я  стоял,  не  зная,  что предпринять.  Необходимо
разбить зеркало,  пока тварь не настигла меня,  но для этого нужно метнуть в
трюмо канделябр,  а тогда я останусь в полной темноте. Вдруг я промахнусь? И
окажусь один на  один с  этим чудовищем,  даже не видя его?  Пораженный этой
мыслью,  я  замешкался,  а  между  тем  чудовище  с  поразительной скоростью
ковыляло по  ступенькам,  опираясь на  трость и  держась за перила свободной
рукой,  на тощем пальце которой поблескивал перстень с опалом. Вот в зеркале
показалось обезображенное гниением лицо с  оскаленными зубами,  а  я все еще
мешкал, стоял с канделябром в руке, не в силах тронуться с места.
     Почему-то мне казалось,  что важнее видеть при свете,  что затевает мой
враг, чем разбить зеркало канделябром. Вот зазеркальная тварь вскинула тощую
руку,  замахиваясь тростью,  и нанесла удар. Раздался звон разбитого стекла,
осколки по  краям трещин помутнели,  и  в  промежутке между ними  показалась
рука.  Один за другим осколки сыпались на пол,  пока не осталась лишь пустая
рама. Вслед за чем тварь, нетерпеливо повизгивая, точно пес при виде миски с
едой, шагнула и пошла вперед, давя ногами скрипучее стекло и не сводя с меня
сверкающих  глаз.  Открыв  рот,  она  издала  торжествующий булькающий клич,
отчего  из-под  скул  во  все  стороны полетели брызги слюны.  Затем  громко
скрипнули зубы,  предвкушающие трапезу.  Теряя голову от  страха,  я  сделал
единственное,   что  мне  оставалось,   -   моля  Бога,  чтобы  не  дал  мне
промахнуться,  -  поднял вверх  тяжелый канделябр и  с  силой  метнул его  в
чудовище.  На какое-то мгновение канделябр словно завис в воздухе, и в свете
его зазеркальная тварь таращилась на меня,  стоя на осколках зеркала,  затем
мое оружие поразило ее.  Свечи потухли,  я  услышал глухой стук и сдавленный
крик,  канделябр с  грохотом ударился о  мрамор,  и следом на пол шлепнулось
тело поверженного мной врага. И все - кромешный мрак, полная тишина...
     Я замер на месте,  трясясь от страха,  ожидая,  что вот-вот, сейчас эти
жуткие бледные руки схватят меня за  горло или за  щиколотки.  Однако ничего
подобного не случилось.  Не знаю,  сколько минут я простоял так.  Наконец до
моего слуха донесся тихий булькающий вздох -  и  снова воцарилась тишина.  Я
продолжал ждать,  наконец  собрался с  духом  и  нащупал  в  кармане коробок
спичек.  Руки  дрожали так,  что  я  долго возился,  прежде чем  смог зажечь
спичку. В слабом, неверном свете ее я рассмотрел на полу у разбитого зеркала
какой-то  съежившийся темный  комок.  Что  там  с  этим  чудовищем -  убито,
лишилось сознания?  Пламя спички обожгло пальцы,  я выругался и отбросил ее.
Зажег другую и  начал осторожно спускаться по ступенькам.  Вот и  эта спичка
потухла, я остановился, зажег третью, ступил наконец на пол холла, осторожно
наклонился над съежившимся телом... и в ужасе отпрянул назад.
     В луже крови передо мной лежал с разбитой головой Гидеон.
     В слабом свете от спички я в полном смятении глядел на его лицо. Он был
одет так же,  как в  день отъезда.  Каракулевая шапка упала с  головы,  и из
разбитого виска еще сочилась кровь.  Я потрогал его грудь, поискал пульс, но
Гидеон был мертв.  Глаза утратили присущий им особый блеск и  слепо смотрели
на меня. Я зажег свечи и сел на ступени, пытаясь осмыслить произошедшее. И я
по сей день не могу ничего понять.
     Не  стану  утруждать  читателя,  описывая  подробности моего  ареста  и
последующего суда.  Всякому,  кто читал газеты, должно быть памятно, в каком
тяжелом положении я  оказался,  как никто не  хотел поверить (особенно после
того,  как были обнаружены истерзанные трупы животных), что, когда появилась
страшная тварь, для нее мы были всего лишь отражениями в ее зеркалах. Если я
сам тщетно доискивался объяснения,  то можете представить себе, что обо всем
этом  думала полиция.  Газеты называли меня "чудовищем из  Горжа" и  жаждали
моей крови.  Полиция,  отвергнув мои  попытки объясниться,  посчитала веской
уликой против меня тот факт, что Гидеон завещал мне крупную сумму денег.
     Напрасно я  твердил,  что не кто-нибудь,  а я сам,  с величайшим трудом
пробившись сквозь снежные заносы, сообщил о несчастье. Для судей, не верящих
- как и я до той поры -  в колдовство, все представлялось предельно простым:
я  убил  своего  друга  из-за  денег,  а  затем  сочинил весь  этот  бред  о
зазеркальной твари.
     Все   говорило  против   меня,   и   пресса   усердно  раздувала  пламя
общественного возмущения,  так что моя судьба была решена.  Я  -  чудовище и
должен  быть  наказан.  Суд  вынес  смертный приговор,  и  теперь меня  ждет
гильотина. Близится рассвет и с ним час моей смерти. В ожидании этого часа я
пишу эти строки,  надеясь,  что кто-нибудь,  читая,  поверит мне. Никогда не
представлял себе,  что могу окончить жизнь на  гильотине;  вообще,  этот вид
казни всегда казался мне варварским.  Естественно,  надзиратели не  сводят с
меня глаз,  чтобы я  не  обманул "вдовушку",  как  французы с  черным юмором
окрестили гильотину.  Но  я  спросил,  есть  ли  у  меня право на  последнее
желание, и они разрешили поставить в моей камере высокое зеркало, дабы я мог
привести себя  в  пристойный вид  перед  казнью.  Интересно,  что  из  этого
выйдет".


     На этом рукопись кончалась. Внизу страницы другой рукой было добавлено:
"Узник  найден лежащим мертвым перед  зеркалом.  Причина смерти -  остановка
сердца. Доктор Лепитр".


     Гроза бушевала с прежней силой, то и дело комнату озаряли яркие молнии.
Не стыдясь,  честно скажу,  что я подошел к зеркалу над туалетным столиком и
завесил его полотенцем.  После чего взял в охапку бульдога и забрался вместе
с ним под одеяло.



   Джеральд Даррелл.
   Сад богов

---------------------------------------------------------------
     Gerald Durrell "The garden of Gods", 1978
     Перевод с английского Л. Жданова, 1984 г.
     OCR and Spellcheck Афанасьев Владимир
---------------------------------------------------------------


        Предварение

     Посвящается  Энн  Питерс,  когорая  была  моим  секретарем  и  навсегда
останется моим  другом,  потому  что она любит Корфу и,  пожалуй,  энает его
лучше, чем я. 

     Это  - третья из  моих книг о пребывании  нашей  семьи на острове Корфу
перед  второй мировой войной. Кому-нибудь покажется  странным, что я все еще
нахожу что писать об этой поре в моей жизни, но тут следует подчеркнуть, что
в  то время-особенно на греческую мерку - мы  были неплохо обеспечены, никто
из нас  не  работал в  обычном  смысле этого слова,  а потому  большую часть
времени мы  развлекались. За  пять  лет  такого образа  жизни можно накопить
немало впечатлений.
     Когда  пишешь  серию книг с  одними или  в основном с одними и теми  же
лицами, проблема заключается  в том, чтобы не  докучать читателям предыдущих
книг бесконечными описаниями этих лиц. В то  же время  не следует  тщеславно
полагать,  что  все  прочли  предыдущие  книги;  вполне  может  статься, что
читатель впервые знакомится  с вашими творениями.  Очень трудно найти  такой
путь,  чтобы не вызывать раздражение старого  читателя и не  нагружать сверх
меры нового. Надеюсь, мне это удалось.
     В первой книге трилогии-"Моя семья и другие звери"-есть слова, которые,
как  мне кажется, лучше всего выражают суть моего замысла: "Я  старался дать
здесь точные портреты своих  родных, ничего не приукрашивая, и они  проходят
по страницам книги такими, как я их видел. Но для объяснения самого смешного
в их поведении должен сразу сказать, что  в  те времена, когда  мы  жили  на
Корфу,  все  были  еще  очень  молоды:  Ларри, самому  старшему, исполнилось
двадцать три  года, Лесли-девятнадцать.  Марго-восемнадцать, а  мне,  самому
маленькому, было всего десять лет. О мамином возрасте  никто из нас тогда не
имел  точного представления  по  той  простой причине,  что она  никогда  не
вспоминала  о днях  своего  рождения.  Могу  только  сказать, что мама  была
достаточно взрослой, чтобы  иметь  четырех детей. По ее настоянию  я поясняю
также, что она была вдовой, а то ведь, как проницательно заметила мама, люди
всякое могут подумать.
     Чтобы все  события, наблюдения  и радости за  эти пять  лет жизни могли
втиснуться   в  произведение,   не   превышающее   по   объему   "Британскую
энциклопедию", мне пришлось все перекраивать, складывать, подрезать, так что
в  конце  концов  от  истинной  продолжительности  событий  почти ничего  не
осталось.
     Я написал также, что отбросил многие происшествия  и лиц, о которых мне
хотелось рассказать; в этой книге я пытаюсь исправить упущение. Надеюсь, она
доставит  читателям  столько  же  удовольствия,  сколько,  судя  по   всему,
доставили ее предшественницы: "Моя семья и другие звери" и "Птицы,  звери  и
родственники". Я вижу в  ней отображение очень важного отрезка моей жизни, а
также   того,  чего,  к  сожалению,  явно  лишены  многие  нынешние  дети  -
по-настоящему счастливого и лучезарного детства.


        Собаки, сони и сумбур

     На этом ужасном турке тотчас был поставлен крест.
     Карлайл

     Лето выдалось на редкость  щедрое. Казалось, солнце извлекло  из  почвы
особенно  богатые  дары:  никогда  еще  не видели мы  такого обилия цветов и
плодов, никогда еще море не было таким  теплым  и не водилось в нем  столько
рыбы, никогда  еще  птицы в таком  количестве не высиживали птенцов, никогда
еще  над полями  не порхало  такое множество  бабочек  и  прочих  насекомых.
Большущие  тяжелые арбузы с рассыпчатой и  прохладной, будто  розовый  снег,
мякотью  напрашивались  на  сравнение  с ботаническими  бомбами,  каждая  из
которых могла  бы уничтожить целый город; на деревьях, полные сладкого сока,
висели огромные бархатистые груши,  оранжевые и розовые, как  осенняя  луна;
зеленые  и  черные  плоды инжира лопались от  напора  изнутри,  и  к розовым
трещинкам  лепились   золотисто-зеленые  бронзовки,  опьяненные  неистощимым
щедрым  угощением. Деревья стонали под тяжестью вишен, отчего сады выглядели
так, словно в них убили  исполинского дракона и алые и  бордовые капли крови
окропили   листву.   Початки   кукурузы  были   длиной   с   руку;   укусишь
канареечно-желтую мозаику зерен, и рот  наполняется  белым  молозивом.  Копя
запасы  к  осени,  на  деревьях  набухали нефритово-зеленые  плоды миндаля и
грецкого  ореха;  среди листьев, яркие  и  лоснящиеся,  будто  птичьи  яйца,
гирляндами висели гладкие оливки.
     Естественно, что при таком кипении жизни на  острове  моя коллекторская
активность удвоилась. Помимо обычных еженедельных вылазок в обществе Теодора
теперь я совершал куда  более смелые  и продолжительные  экспедиции, так как
обзавелся осликом. Сие четвероногое, по имени Салли, я получил в подарок  на
день рождения;  при всем своем упрямстве, Салли была бесценным  компаньоном,
когда предстояло покрывать большие расстояния  и нести различное снаряжение.
Притом упрямство возмещалось одним великим достоинством: подобно всем ослам,
Салли  обладала  безграничным  терпением.  Пока я  наблюдал  того или  иного
представителя животного мира,  она безмятежно созерцала  пространство или же
погружалась в  присущую ослам  дремоту,  это  напоминающее  транс  блаженное
состояние, когда ослы стоят с полузакрытыми глазами, как будто грезя о некой
нирване, и  до них  не доходят ни оклики, ни угрозы,  ни даже  удары палкой.
Собаки, подождав немного,  начинали зевать, вздыхать, чесаться и  множеством
прочих  знаков давали  понять, что,  на  их  взгляд,  мы  уделили достаточно
внимания  очередному  пауку  или иной твари, пора двигаться дальше. Когда же
Салли предавалась  дремоте, все  говорило за то, что она,  если понадобится,
способна простоять так не один день.
     От своего  друга в деревне, опытного наблюдателя, который добыл не один
экземпляр для  моей  коллекции, я  услышал  однажды, что в скалистой  долине
километрах в восьми от нашего дома он заприметил двух огромных птиц. Похоже,
они там  гнездятся. Согласно  его  описанию,  это могли быть только орлы или
грифы,  а мне страшно хотелось заполучить птенцов любого из этих двух видов.
В моей коллекции пернатых хищников уже числились три вида сов, перепелятник,
дербник  и пустельга; для полного  счастья мне недоставало  орла  или грифа.
Нужно  ли говорить, что я не стал делиться своим замыслом с родными: на мясо
для моих животных  и  без того уходили  астрономические  суммы. К тому же  я
хорошо представлял себе,  как воспримет Ларри  предложение  поселить  в доме
грифа. Обзаводясь новыми  домашними животными, я  давно уже  взял за правило
ставить Ларри перед свершившимся фактом. Главное - пронести экземпляр в дом,
а там я всегда мог рассчитывать на поддержку мамы и Марго.
     Я готовил экспедицию очень тщательно, уложил провиант для себя и собак,
взял добрый  запас лимонада, а  также  обычный набор коллекторских  банок  и
коробок, сачок для ловли бабочек и большую сумку  для  орла или грифа. Еще я
взял бинокль Лесли - он был мощнее моего. Спросить разрешения Лесли я не мог
- его весьма кстати не  было дома, но я не сомневался, что он охотно одолжил
бы  мне   свой   бинокль.   Проверив   напоследок   все   снаряжение,   дабы
удостовериться,  что  ничто  не  упущено,  я  принялся нагружать  Салли.  На
редкость строптивая и раздражительная в этот день даже на ослиную мерку, она
нарочно наступила мне на ногу и больно ущипнула зубами зад, когда я нагнулся
за упавшим сачком. Тумак, который Салли получила за  безобразное  поведение,
сильно  обидел  ее,  так  что начали  мы  экспедицию,  не испытывая  особого
расположения  друг  к  другу.  Я  холодно  нахлобучил  соломенную  шляпу  на
лилейного вида мохнатые уши Салли, свистнул собак и тронулся в путь.
     Несмотря на ранний час,  солнце припекало  и обрамленное жарким маревом
небо  светилось яркой  голубизной  - вроде  той,  какую можно  увидеть, если
посыпать  солью на пламя. Сперва  мы следовали  по дороге, устланной толстым
слоем  липучей, как цветочная пыльца, белой пыли. В пути нам встречались мои
деревенские  друзья;  они ехали верхом на осликах -  кто  на  базар,  кто на
работу в поле, и эти встречи неизбежно тормозили  наше  продвижение, так как
воспитанность предписывала поздороваться с каждым из  них. На Корфу положено
при  встрече  всласть  поболтать,  а  заодно  и  принять в  знак  дружеского
расположения ломоть хлеба,  горсть арбузных  семечек или  кисть винограда. И
когда  пришло время покинуть жаркую пыльную дорогу и  приступить к подъему в
гору через прохладные оливковые рощи, я был нагружен всевозможными съестными
припасами, среди которых выделялся величиной арбуз, щедрый дар моего доброго
друга -  тетушки  Агати. Мы  не виделись с ней целую неделю,  то  бишь целую
вечность, и она явно решила, что все это время я голодал.
     После пекла на дороге тени