лучалось так сожалеть о своих
поступках,  это  было все равно что выскочить из жаркой  котельной и тут  же
броситься в студеную горную речку.  Стуча зубами, я натянул на себя все, что
попало под руку, и заковылял на кухню. Уичи улыбнулся и кивнул мне, а  потом
с сочувственным видом, налив на два пальца коньяку в большую чашку, долил ее
горячим кофе и подал  мне.  Вскоре, раскалившись докрасна, я  стянул в  себя
один из  трех  пуловеров и стал  злорадно  вытряхивать из постелей остальную
компанию.
     Наконец,  напившись  кофе  с коньяком,  при  неярком  желтоватом  свете
восходящего  солнца, мы  отправились туда,  где живут пингвины. Перед  самым
носом нашего лендровера шныряли глупые овцы. У берега длинного мелкого пруда
с  дождевой  водой,  образовавшегося  в  низине между  пологими холмами,  мы
увидели  шесть  фламинго, розовых,  как бутоны цикламена. Они добывали  себе
денное пропитание.  Примерно четверть  часа мы ехали по дороге, а потом Уичи
повернул прямо на целину и направил машину вверх по пологому склону холма. У
вершины его Уичи обернулся ко мне с улыбкой.
     --Ahora,--сказал  он,--ahora   los  pinguinos  <Сейчас  будут  пингвины
(испан.)>.
     Мы въехали на  вершину и  увидели  колонию пингвинов.  Впереди кончался
низкий  коричневый  кустарник  и  начинались  раскаленные  пески.  Они  были
отделены от моря  серпообразным хребтом белых песчаных дюн сотни в две футов
высотой. Именно здесь, в  этом пустынном месте, защищенном от морских ветров
полукружием дюн, пингвины и  основали  свой город.  Всюду, насколько хватало
глаз, земля была  щербата от ямок-гнезд, иные из которых представляли  собой
просто разрытый песок,  другие имели несколько футов  глубины. Эти маленькие
кратеры   делали   местность   похожей   на    участок   поверхности   Луны,
рассматриваемый  в  мощный  телескоп.  Между  кратерами  сновали  вперевалку
пингвины. Такого огромного сборища я  еще  не видел никогда, оно было похоже
на целое  море карликов-официантов, важно вышагивающих от столика к столику,
шаркая ногами и устало опустив плечи, которые болят, оттого что им всю жизнь
приходилось таскать перегруженные подносы. Число их  было чудовищно, даже на
горизонте,  в зыбком  мареве,  мелькали  их  черно-белые  тельца.  Это  было
захватывающее  зрелище.  Мы медленно  продирались сквозь кустарник,  пока не
достигли края этих  гигантских сот из гнездовых нор. Остановившись, вышли из
лендровера.
     Мы стояли  и наблюдали за пингвинами, а они тоже стояли и  наблюдали за
нами  с  огромным уважением  и  интересом.  Большинство птиц были,  конечно,
взрослыми, но в каждой ямке сидело по одному или по два птенца, одетых еще в
младенческие  пуховые  шубки.   Они  поглядывали  на  нас  большими  черными
трогательными  глазами и были  похожи  на пухленьких  и  робких  дебютанток,
укутанных в слишком большие для  них шубки из черно-бурых лисиц.  У взрослых
птиц, гладких и опрятных в своих  черно-белых костюмах, были красные сережки
у оснований клювов и блестящие  хищные глаза уличных  торговцев. Если к  ним
приближаться, то они  пятятся  к  своим ямкам и угрожающе поводят головой из
стороны в сторону, опуская ее все ниже и ниже, так что в  конце концов  они,
вероятно,  видят  вас  уже  вверх  ногами. Если подойти  слишком близко, они
спускаются в свои норы  и постепенно скрываются в них, живо поводя головами.
Малыши, наоборот,  подпускают человека фута  на четыре, но потом их нервы не
выдерживают, они бегут и ныряют в ямки,  откуда виднеются только их пушистые
задики и взбрыкивающие лапки.
     Сначала гомон  и  суета  огромной колонии сбивают с  толку.  Непрерывно
шуршит  ветер,  неумолчно  пищат  малыши, и раздается громкий протяжный крик
взрослых птиц,  похожий на ослиный  рев. Вытянувшись во весь  рост, пингвины
широко  расставляют  крылья, задирают  клювы  к голубому  небу  и  ревут  --
радостно,  возбужденно. Поначалу  совершенно  непонятно,  куда  смотреть  --
непрерывное движение взрослых и птенцов кажется беспорядочным  и бесцельным,
но потом, после нескольких часов  пребывания среди  этого  огромного сборища
птиц,  уже  можно кое в чем разобраться.  Прежде всего становится очевидным,
что сутолоку  создают главным образом взрослые птицы. Многие  из них стоят у
своих   ямок-гнезд,   неся,  по-видимому,  караульную  службу   при  молодом
поколении; большая  же  часть птиц снует взад и вперед -- одни идут к  морю,
другие  обратно. Далекие песчаные дюны буквально кишат маленькими фигурками,
которые либо карабкаются вверх по крутым склонам, либо спускаются вниз.
     Постоянные переходы к морю и обратно занимают у пингвинов большую часть
дня,  и этот  потрясающий  подвиг заслуживает  подробного описания. День  за
днем,  в  течение трех недель, мы жили  среди  птиц, внимательно наблюдая за
ними, и вот что мы увидели.
     Рано утром один  из  родителей  (или самец, или  самка)  отправляется к
морю, оставив свою половину при гнезде.  Для  того  чтобы добраться до моря,
птице   надо   преодолеть  мили   полторы  изнурительного  пути   по   самой
труднопроходимой  местности, какую только можно  себе  представить.  Сначала
пингвинам приходится лавировать в  мозаике ямок, а когда они доходят до края
колонии,  начинается  песок,  покрытый  засохшей  и  растрескавшейся коркой,
которая  похожа  на  гигантскую картинку-загадку. Песок в этих  местах  даже
ранним утром нагревается до  того, что рука не терпит, и все же, исполненные
чувства  долга, пингвины бредут по нему, часто останавливаясь передохнуть  и
застывая, как в трансе. Это обычно занимает у них  около получаса. Но, дойдя
до противоположного края маленькой  пустыни, они встречают новое препятствие
-- песчаные  дюны, которые возвышаются  над миниатюрными фигурками птиц, как
снежные вершины Гималаев. Дюны достигают в высоту футов двести, у них крутые
склоны, и  образованы они из сплошного мелкого сыпучего песка. Даже нам было
трудно преодолевать эти дюны, а коротконогим пингвинам и подавно.
     Добравшись  до  подножия  дюн,  птицы  обычно  отдыхают  минут  десять.
Некоторые просто  стоят,  погрузившись  в размышления,  другие бросаются  на
живот, чтобы отдышаться. Отдохнув, они упрямо поднимаются на ноги и начинают
подъем.  Собравшись  с  силами,  они  взбегают  вверх  по  склону,  пытаясь,
очевидно, преодолеть  самую  скверную  часть  пути  как  можно  быстрее.  Но
примерно  на четверти крутизны  они  выдыхаются, их движения  становятся все
медленнее и медленнее, и они  все  чаще и  чаще останавливаются  отдыхать. А
склон  уходит  вверх  все  круче и круче, и  в конце  концов  им  приходится
ложиться на брюшко и карабкаться вверх, помогая  себе крыльями. Наконец  они
отчаянным  броском  одолевают  последние  футы, торжествующе выскакивают  на
гребень дюны и здесь, постояв и радостно  похлопав крыльями, снова бросаются
ниц, чтобы  десяток минут передохнуть. Половина  пути пройдена,  и, лежа  на
остром, как нож, гребне дюны, птицы уже видят  море,  которое  в полумиле от
них мерцает  прохладно  и  маняще.  Но, чтобы попасть  в  море, им  надо еще
спуститься по противоположному склону,  пройти четверть мили  сквозь заросли
кустарника и пересечь несколько сот ярдов галечного пляжа.
     Конечно,  спуститься  с  дюн  для  них  легче,  чем  подняться,  и  они
проделывают это двумя  способами, наблюдать которые  одинаково  забавно. Они
либо  шагают вниз  по склону, начиная степенно,  все более и более  убыстряя
шаг,  по мере того  как склон  становится круче,  и пускаясь  наконец  самым
несолидным образом в галоп, либо съезжают вниз на брюхе, помогая себе ногами
и  крыльями,  словно  под  ними  не  песок,  а  вода. Тем или иным  способом
достигнув подножия дюны, они поднимаются  на  ноги, отряхиваются  и начинают
угрюмо продираться сквозь кусты к пляжу. Но как раз на этих последних сотнях
ярдов пляжа они страдают больше всего. Уже близко море, голубое, сверкающее,
соблазнительно плещущееся о берег, а им, чтобы добраться до него, приходится
волочить  свои измученные  тела по  каменистому  пляжу,  где  каждый камешек
качается под ногами, где  так  трудно сохранить равновесие.  Но  наконец все
кончается,  и они бегут последние несколько футов к кромке  прибоя,  странно
припадая  к  земле,  потом вдруг  выпрямляются и бросаются в  холодную воду.
Минут десять они кувыркаются и ныряют в  сверкающей на  солнце воде,  смывая
пыль и  песок с головы  и крыльев,  восторженно болтая  натруженными ногами,
крутясь  и подпрыгивая,  то исчезая под  водой, то  пробкой  вылетая наверх.
Освежившись вволю, они  неизменно  принимаются  ловить рыбу. Их  не  страшит
трудное путешествие обратно, которое им предстоит совершить, чтобы доставить
пищу своим голодным птенцам.
     Нагрузившись  рыбой,  они бредут  той же дорогой, по горячему  песку, а
потом начинают хлопотное дело -- кормежку своих прожорливых малышей, которая
напоминает  нечто  среднее между  боксом и  всеобщей свалкой и  представляет
собой зрелище захватывающее и удивительное.
     Одна  из пингвиньих семей жила в ямке неподалеку  от того места, где мы
каждый день оставляли  лендровер. И взрослые птицы, и их потомство настолько
привыкли к  нашему присутствию,  что позволяли нам приближаться и снимать их
кинокамерой футов с  двадцати. И поэтому мы могли  видеть  процесс кормления
птенцов  во всех подробностях. Когда взрослая  птица добирается  до колонии,
ей,  чтобы попасть  к  собственному гнезду,  предстоит  еще пробежать сквозь
строй нескольких тысяч чужих птенцов, которые думают,  что,  набросившись на
взрослого пингвина, они могут заставить его отрыгнуть пищу. Поэтому взрослой
птице  то  и  дело  приходится увертываться  от нападений  толстых  пушистых
птенцов,  и  она  кидается  на  бегу   то  вправо,  то  влево,  как  опытный
центрфорвард  на  футбольном  поле.  Даже когда  пингвин добегает  до своего
гнезда,   его  все  еще   неотступно  преследуют   два-три   чужих   птенца,
преисполненных  твердой  решимости  заставить  его,  расстаться  с  добычей.
Почувствовав себя дома, пингвин  наконец теряет  терпение, поворачивается  к
преследователям грудью и принимается  наказывать  их самым жестоким образом.
Он бьет птенцов клювом так яростно,  что  их пух летает  над  колонией,  как
семена чертополоха в пору созревания.
     Отогнав чужаков, родитель поворачивается к собственным  детям, которые,
крича пронзительно и хрипло от голода и нетерпения, уже атакуют  его  тем же
самым способом, что и другие. Пингвин усаживается у входа в яму и, задумчиво
уставившись на свои ноги, начинает делать  такие движения, будто очень хочет
подавить сильный приступ  икоты. Видя это, птенцы  приходят в нетерпеливое и
радостное  возбуждение  --  они  громко  и  хрипло  орут,  неистово  хлопают
крылышками, всем телом прижимаясь к родителю, стуча своими жадными клювиками
о его клюв. Это  продолжается секунд тридцать, потом родитель, явно чувствуя
облегчение,  вдруг отрыгивает пищу  и засовывает свой клюв в  разинутые  рты
птенцов так глубоко, что становится страшно -- а вдруг он не сможет вытащить
его обратно. Но  все обходится благополучно. Довольные птенцы усаживаются на
свои  пухлые  задики  и  на некоторое  время погружаются  в  размышления,  а
взрослый  пингвин,  воспользовавшись  удобным  случаем,  принимается  быстро
чиститься  и  причесываться.  Он тщательно чистит клювом  перышки  на груди,
склевывает  мелкие  комочки  грязи с ног и, щелкая клювом, словно ножницами,
проходится  им по крыльям. Потом  он зевает и, широко открыв клюв и отставив
крылья назад, наклоняется вперед, словно человек, достающий руками носки ног
во  время  физкультурной  зарядки.  Минут  пять  царит  спокойствие, но  вот
взрослая  птица  вдруг снова начинает подавлять  икоту, и  тотчас начинается
столпотворение. Птенцы  выходят из состояния задумчивости,  сопровождающей у
них  процесс пищеварения, и бросаются  к  пингвину, причем каждый  старается
первым  подставить свой  клюв.  И  снова  каждого из  них родительский  клюв
пронзает  до  самого сердца, и  снова  после этого малыши впадают в сонливое
состояние.
     Семья, занимавшая гнездо возле того места, откуда мы снимали фильм, для
удобства  называлась у нас Джонсами. Совсем  рядом с  апартаментами  Джонсов
находилась другая ямка, в которой был  всего  один  очень маленький и  очень
тощий  птенец,  получивший  у нас  имя Генриэтты  Вакантум.  Генриэтта  была
жертвой неупорядоченной семейной жизни. Я подозреваю,  что  родители ее были
или  неумны, или  попросту ленивы, потому что  добывание пищи  для Генриэтты
занимало у  них вдвое больше времени, чем у других пингвинов, а доставлялась
эта пища в  таких мизерных  количествах, что Генриэтта была вечно голодна. О
привычках родителей говорило  и неряшливое гнездо -- настолько  мелкое,  что
оно  едва защищало  Генриэтту  от непогоды.  Оно было совершенно непохоже на
глубокую,  тщательно  отделанную  виллу,  служившую  резиденцией   семейству
Джонсов.  И  неудивительно,  что  на  заморенную,  неухоженную  большеглазку
Генриэтту  было больно смотреть. Она вечно искала, что бы поесть, и  так как
взрослым Джонсам  по  пути  к собственному  аккуратному  гнезду  приходилось
проходить мимо ее дома, то она всегда предпринимала наглые попытки заставить
их отрыгнуть пищу.
     Но  все ее  усилия были  тщетны,  и за свои старания Генриэтта получала
лишь  жестокие  взбучки,  от  которых пух  ее  разлетался  большим  облаком.
Разъяренная, она отступала и страдальческими глазами наблюдала  за тем,  как
два  жирных  до  отвращения  младенца Джонсов  пожирают  пищу.  Но  однажды,
случайно, Генриэтта нашла способ красть у Джонсов пищу  без  неприятных  для
себя последствий. Вот взрослый Джонс начал бороться с икотой, значит, сейчас
он  будет  отрыгивать.  Младенцы Джонсов  принимаются бегать  вокруг, хлопая
крылышками и хрипло крича,  и тут, улучив момент, Генриэтта присоединяется к
ним, осторожно приблизившись к взрослому Джонсу сзади. Громко крича и широко
открывая клювик, она просовывает головку через плечо  взрослой птицы или под
ее крылом, предусмотрительно оставаясь  сзади,  чтобы не быть узнанной.  Все
помыслы  взрослого  Джонса,  занятого  кормлением своего  разинувшего  клювы
выводка,  направлены на  то, чтобы отрыгнуть  целую  пинту  креветок, и  он,
видимо, не  замечает,  как  в  общей  свалке  появилась  третья  головка.  В
последний момент с отчаянным  видом пассажира, хватающего маленький бумажный
пакет на  пятидесятой  воздушной  яме,  он  сует свою  голову  в  первый  же
попавшийся клюв. Но когда кончается  последняя спазма и взрослый Джонс может
сосредоточиться  не  только на своих  внутренних ощущениях, он замечает, что
кормил  чужого  отпрыска,  и тогда  Генриэтте приходится убегать от гневного
возмездия, изящно переваливаясь на больших толстых  лапах. И даже если ей не
удавалось удрать и она получала взбучку за свое преступление, то и  тогда ее
довольная физиономия говорила, что игра стоила свеч.
     В те времена, когда эти места посетил Дарвин, здесь еще обитали остатки
патагонских индейских племен, тщетно сопротивлявшихся колонистам и солдатам,
которые  навязали  им  войну  на  истребление.  Говорят,  что  индейцы  были
неотесанны,  не  хотели приобщаться  к  цивилизации  и  вообще  не  обладали
никакими  качествами, за которые они хоть в малейшей степени заслуживали  бы
христианского милосердия. Словом, подобно великому множеству видов животных,
под  благотворным  влиянием  цивилизации  они  исчезли  с  лица   земли,  и,
по-видимому,  никто  не  оплакивал   их  исчезновения.  В  различных  музеях
Аргентины можно  увидеть  немногие оставшиеся  после них  предметы -- копья,
стрелы и тому подобное -- и  неизбежную большую и  довольно мрачную картину,
которая  должна  иллюстрировать  наиболее  отвратительную   черту  характера
индейцев -- их склонность к  распутству. На каждой из этих картин изображена
группа  длинноволосых свирепых  индейцев, гарцующих на диких скакунах,  у их
вождя неизменно перекинута  через седло белая женщина в прозрачном одеянии и
с таким  бюстом, что  позавидовала бы любая современная кинозвезда.  Во всех
музеях эта  картина почти одна и та же- разница только в числе  изображенных
индейцев и  в пышности  груди  их жертвы. Это,  конечно,  очень поучительная
картина, но меня всегда озадачивало одно: почему рядом с ней не висят другие
произведения  искусства, которые  изображали бы  цивилизованных белых людей,
уносящихся на скакунах с соблазнительной индеанкой. Такое ведь случалось так
же  часто (если  не чаще),  как и похищение  белых женщин. История тогда  бы
получила любопытное  освещение. Но  тем не менее  эти вдохновенные, но плохо
написанные картины умыкания имеют одну интересную черту. Сделанные для того,
чтобы представить индейцев в  самом невыгодном  свете, они  преуспели лишь в
одном:  мужественные  и красивые  люди производят очень сильное впечатление.
Больно  сжимается сердце  при  мысли,  что  они истреблены.  Путешествуя  по
Патагонии, я  страстно  искал  предметы, некогда принадлежавшие индейцам,  и
расспрашивал всех  об этом народе.  Все рассказы, к сожалению,  оказались на
один лад и  ничего мне не дали, а что касается предметов, то оказалось,  что
лучшего места, чем пингвинья столица, найти было нельзя.
     Однажды вечером, когда  мы  вернулись  на  эстансию  после  целого  дня
трудных  съемок и пили  вино,  сидя  у  очага,  я  (с помощью Марии) спросил
сеньора  Уичи, много ли  индейских племен жило  в этих краях. Свой вопрос  я
сформулировал очень осторожно, так как мне говорили,  что в жилах Уичи течет
индейская кровь,  и я не знал, гордится он  этим или нет. Губы Уичи  тронула
добрая улыбка, и  он сказал, что в окрестностях  его  эстансии обитало самое
большое в Патагонии индейское племя и что там, где теперь живут пингвины, до
сих  пор можно  найти следы пребывания индейцев. Я нетерпеливо  спросил, что
это за следы.  Уичи снова  улыбнулся, встал и исчез в своей  темной спальне.
Было  слышно, как он выдвинул что-то из-под кровати. Через минуту он вышел и
поставил  на стол ящик. Сняв крышку,  он вывалил содержимое  ящика на  белую
скатерть, и у меня перехватило дыхание.
     Я  уже  говорил,  что видел в музеях  всякие  предметы  старины, но  по
сравнению с этим все они были ничто. Уичи вывалил на стол целую кучу изделий
из камня всех цветов  радуги. Здесь были всевозможные наконечники для  стрел
-- от маленьких, величиной с  ноготь мизинца, изящных  и хрупких  на вид, до
больших, с куриное  яйцо.  Здесь были ложки из  морских раковин, разрезанных
надвое  и  тщательно  отшлифованных; длинные изогнутые  каменные  лопаточки,
чтобы  доставать из  раковин съедобных  моллюсков; наконечники  для копий  с
острыми,  как бритва, краями; шары  от болеадорас, круглые,  как бильярдные,
только  с желобками для ремешков, которыми они  связывались; они  были столь
совершенны и обработаны с такой точностью, что просто не  верилось, как  все
это  можно  было  сделать без помощи токарного станка.  Здесь  были и  чисто
декоративные   предметы:  раковины,   аккуратно  просверленные  и  служившие
серьгами,  ожерелья из красиво подобранных желтовато-зеленых камней, похожих
на нефрит, нож из  тюленьей кости, который явно служил украшением, а не  для
дела. На нем был несложный, но вырезанный с большой точностью узор.
     Я сидел  и  с  восторгом смотрел на все это.  Некоторые наконечники для
стрел были совсем  крохотные,  и казалось невероятным,  что  они вытесаны из
камня,  но  стоило  поднести  их к свету,  и  можно было  увидеть мельчайшие
щербинки  от скалывания. Еще  более невероятным  было  то,  что края каждого
наконечника, даже самого крошечного, были иззубрены, чтобы он лучше вонзался
в  жертву. Рассматривая предметы,  я  поражался  их  цвету.  На пляже,  близ
колонии пингвинов, почти все камни были коричневые или черные -- чтобы найти
камень красивого  цвета,  надо было  потрудиться. И все же  для изготов