то получили собственную клетку со
спальней, кормить  их  стало  не только трудной,  но и опасной работой. Едва
наступало время еды,  они начинали отчаянно волноваться и  запускали зубы во
все, что  могло хоть отдаленно показаться съедобным, так что тут приходилось
смотреть в оба, а не  то они все руки искусают. Каждый  здравомыслящий зверь
ждет, когда миску с едой поставят ему в  клетку; эти же прыгали в отворенную
дверцу  навстречу миске,  выбивали ее у меня из рук и всей кучей валились на
пол, отчаянно визжа от ярости и разочарования.
     Под конец мне надоело смотреть, как эти рыжие ракеты вылетают из клетки
всякий раз, едва я соберусь их кормить,  и я придумал новый план.  Во  время
кормежки мы подходили к  клетке вдвоем  и "бандиты"  мгновенно  кидались  на
прутья с громким  визгом, глаза у них просто вылезали  из орбит от волнения.
Тогда один из нас делал вид,  что открывает дверцу  "спальни",  и "бандиты",
уверенные, что пищу кладут  туда, кидались в "спальню",  причем все отчаянно
дрались  и  каждый  старался  прорваться  туда  первым. Пока  они  наперебой
протискивались в "спальню", у нас было на все про все ровно две секунды (они
мигом обнаруживали обман) - и  за это время  надо было успеть открыть дверцу
клетки,  поставить  туда  еду,  вытащить руку  и  запереть  дверцу.  Если  я
проделывал  это недостаточно  быстро  или  каким-либо неосторожным движением
что-нибудь  задевал и случайным  звуком  привлекал  их  внимание,  "бандиты"
вываливались из "спальни", с визгом и писком переворачивали миску и начинали
кусать без  раэбора  все  подряд -  и еду,  и  мою руку.  Все  это  порядком
действовало на нервы.
     Примерно  в то  же время нам принесли еще пару детенышей - прелестных и
очень  своеобразных.  Это  были  поросята кистеухой свиньи,  и,  так же  как
кузиманзы, они совсем не походили  на  своих  родителей.  Взрослая кистеухая
свинья, пожалуй, самый привлекательный  и,  несомненно,  самый красочный  по
расцветке   представитель   семейства   свиней.   Щетина   у    нее   яркая,
ржаво-оранжевая, а вокруг пятачка темные, почти шоколадные крапинки. Большие
уши оканчиваются необыкновенными, острыми, точно карандаши, пучками белейших
волосков, а на спине  торчком  стоит такая же белая грива. Два малыша, как и
все  поросята,  были  полосатые; основной цвет  темно  -  коричневый,  почти
черный,  а от  пятачка  к  хвосту  тянутся  широкие полосы  ярко-желтой, как
горчица,  щетины; такая  расцветка делала их похожими  скорее на толстых ос,
чем на поросят.
     Поросенок-самец прибыл  первым, он  сиротливо сидел в корзинке, которую
принес на  голове  темнокожий охотник.  Поросенок  явно  нуждался  в хорошей
порции теплого молока,  и  я,  как только  расплатился за него с  охотником,
поскорей приготовил бутылочку и  посадил малыша к себе на колени.  Поросенок
был величиной  с китайского мопса  и, как  я  очень  скоро убедился, обладал
преострыми копытцами и клыками. Он  никогда еще не видел бутылочки с молоком
и сразу же отнесся к ней весьма подозрительно. Когда я  поднял его к себе на
колени и попробовал засунуть  соску ему  в рот, он стал лягаться и  визжать,
разорвал мне копытцами брюки и старался вонзить  в меня  крохотные клыки. Не
прошло  и  пяти минут,  как  у нас  обоих  был такой  вид, точно  мы приняли
молочную ванну, но  ни одной капли  молока так и не попало  поросенку в рот.
Под конец мне пришлось зажать его между колен, одной рукой раскрыть ему рот,
а другой сунуть туда соску. Едва первые капли потекли ему в горло, поросенок
перестал  вырываться  и визжать, а  через  минуту уже  изо всех сил тянул из
бутылочки молоко. После этого с ним больше не было никаких хлопот; дня через
два он совсем перестал меня бояться и,  как  только я подходил к его клетке,
подбегал к прутьям, повизгивал и похрюкивал от радости, потом  перекатывался
на спину и подставлял мне толстое брюшко, чтобы я его почесал.
     Второго  поросенка  - самочку -  принесли в  лагерь  через неделю после
первого,  и  по  дороге  она так  громко  выражала свое негодование, что  мы
услыхали ее  задолго до  того,  как увидели  охотника. Она была  почти вдвое
крупнее самца, и я решил на первых порах поместить их в разные клетки, чтобы
она не забила малыша. Но когда я посадил ее в соседнюю с ним клетку, оба они
так  обрадовались друг другу,  так  кидались  к разделявшим их прутьям,  так
визжали и  терлись пятачками, что я передумал:  их  вполне можно  было сразу
посадить  вместе.  Когда  они  оказались  в  одной  клетке,  маленький самец
подбежал  к самке, громко втягивая носом воздух, и  осторожно  толкнул ее  в
бок; она фыркнула и отскочила  в другой конец  клетки. Он погнался за ней, и
они вместе долго  носились по клетке - кружили, петляли, круто поворачивали,
изгибаясь и  вертясь с проворством, поистине удивительным для таких дородных
животных.  Наконец  поросята   набегались   досыта,   излив  таким   образом
переполнявший их восторг, глубоко зарылись в приготовленную  для  них  груду
сухих  банановых листьев и  заснули. Спали они  с таким  храпом, точно гудел
пчелиный рой в летнюю ночь.
     Свинка  была  много  старше  и скоро  научилась  заедать  молоко  мелко
нарубленными овощами  и фруктами.  Я  давал им по бутылочке молока, а  потом
ставил  в  клетку  неглубокую  миску,  наполненную  этой  смесью,  и  свинка
проводила  целое  утро,  зарывшись  в  еду  носом,  удовлетворенно  чавкала,
похрюкивала, посапывала, а порой мечтательно вздыхала. Малыш не понимал, чем
она так занята, но его очень оскорбляло, что им  пренебрегают: он подходил и
толкал  ее пятачком или  покусывал  за ноги. Под  конец это  ей надоело, она
набрасывалась на него с яростным хрюканьем и отгоняла подальше. Поросенок не
раз пытался  выяснить,  что же именно так привлекает ее  в  этой  миске,  но
рубленые фрукты его ничуть не волновали, и он мрачно отходил и сидел в углу,
одинокий и несчастный, пока она не расправлялась со всей едой. Но однажды он
решил, что и ему неплохо  бы поесть чего-нибудь еще, и просто-напросто начал
сосать  длинный  хвост  подружки. Он,  видно, вообразил,  что,  если  сосать
достаточно долго  и не жалеть  усилий, можно в  конце концов и из этой соски
извлечь молоко. С тех пор мне не раз  приходилось любоваться такой картиной:
свинка зарылась носом в миску с едой, а сзади  поросенок с надеждой сосет ее
хвост. Ее это ничуть не беспокоило, но он сосал так старательно, что хвост у
свинки вскоре облысел, и мне пришлось  развести  их по разным клеткам, чтобы
на хвосте  вновь  отросла щетина; я пускал  их друг к другу только дважды  в
день - пусть хоть немного поиграют и повеселятся.
     Скучать  в  лагере не  приходилось:  ведь  надо  было присматривать  за
полусотней животных. Со всех сторон нас окружала живность всевозможных видов
и размеров - от древесных лягушек до сов и от питонов до обезьян.  Во всякое
время  дня  и  ночи  в  воздухе гудел  неумолчный  разноголосый  хор,  в нем
сливались негромкое бормотанье и самые странные звуки, от  безумных вскриков
и хихиканья шимпанзе  до нескончаемого скрипа мешетчатой крысы, которая была
убеждена,  что  наперекор всему  на  свете  она под  конец  сумеет прогрызть
жестяную  миску, в которой ей дают еду. В любое время дня  можно  было найти
себе  какую-то  работу  или  подметить и записать какое-то новое наблюдение.
Ниже я  привожу выдержки из  моего  дневника за  неделю;  из них ясно, какое
изобилие  мелких, но волнующих или  просто занятных случаев,  которые  стоит
отметить, мы там наблюдали.
     "Глаза  молоденькой  самочки белки Стейнджера изменили свой цвет:  были
очень красивые небесно-голубые, а стали серыми, как сталь;  если потревожить
белку  ночью,  она  издает звуки,  напоминающие стук  заводного  игрушечного
поезда, когда его снимают с рельсов...  Одна из древесных гадюк произвела на
свет   одиннадцать   змеенышей:   они   длиной   около   пяти   дюймов,   на
голубовато-сером  фоне  пересекаются  темные,  пепельно-серые полоски  -  по
расцветке дети разительно не похожи на ярко-зеленую с белим мамашу; когда им
было всего часа два от роду, они все злобно напали на подставленную палку...
Большие  зеленые древесные лягушки  перед самым дождем  медленно тикают, как
часы, но стоит подойти  к клетке, как они умолкают и больше уже не тикают до
следующего дождя...  Я  обнаружил,  что  галаго  любят цветы типа  ноготков,
которые растут в здешних местах;  они держат  цветок  в одной руке, а другой
обрывают  лепестки и засовывают их в  рот, а потом играют остатками  цветка,
как в волан; огромные глаза вытаращены и вид ужасно смешной...
     Заметки о кормлении. Золотистая кошка обожает рубленые мозги и печенку,
смешанные с  сырым яйцом: подумать  только, какие у  иных зверей невероятные
вкусы! А панголины ни за что не станут есть смесь  молока с  яйцом,  если ее
подсластить, они  тогда просто перевернут  миску -  очень неприятно! Крыланы
предпочитают  неочищенные  бананы:  они  съедают  банан  целиком, а  кожура,
видимо,  предохраняет  их  от  поноса.  От  перезрелых   фруктов  у  обезьян
начинается  отчаянное расстройство  желудка, особенно  у шимпанзе  -  просто
ужас! А  крыланы  съедят,  и с большим  удовольствием,  фрукты,  уже  совсем
загнившие  (лишь  бы с кожурой), и никакого  вреда им от этого  не будет.  У
болотных  мангуст  обилие козлятины  неизвестно  почему  вызывает  геморрой;
теплым рыбьим жиром и очень  легким нажатием нетрудно  сразу поправить дело,
но животное теряет  много сил, и  тут помогает капля виски на столовую ложку
воды!"
     Вот из таких  мелочей  и состояла жизнь в  главном  лагере,  но нас эти
мелочи бесконечно занимали,  и дни были так наполнены, так красочны и богаты
всевозможными происшествиями, что  пролетали  незаметно. Поэтому, когда один
приятный, но не  очень-то  умный  молодой  человек, которому мы показали наш
зверинец, сказал мне: "Неужели вы ни разу не стукнули  хоть одну обезьяну по
башке? По-моему,  вот так, с утра до  ночи не отходить от этого  зверья  - с
тоски подохнешь",- я ответил ему весьма нелюбезно.

ГЛАВА XI. Лес летающих мышей

     Когда  я вернулся с гор  в наш  лагерь  на реке Кросс,  в моем зверинце
оставался только один существенный пробел. Этот пробел для меня был особенно
огорчителен, потому что не хватало крохотного зверька, которого мне хотелось
поймать  в Камеруне больше, чем любого  другого. Английское  название  этого
зверька - карликовая соня-летяга, а зоологи  по своей привычке к легкомыслию
и  фамильярности  называют его Idiurus kivuensis. Еще  в Англии я без  конца
просиживал над рисунками и музейными чучелами этого зверька, а с тех пор как
приехал  в  Африку, я только о нем и говорил и даже все  мои помощники давно
поняли, что соня-летяга - это добыча, которую я ценю превыше всего.
     Я  знал,  что  соня-летяга-сугубо  ночное  животное;  кроме  того,  она
величиной с маленькую  мышку и потому вряд ли кто из охотников ее когда-либо
видел, И я оказался прав: ни один из них не узнал  рисунка. Об этом  зверьке
написано очень немного, мне только удалось выяснить, что они живут колониями
в дуплах деревьев, причем выбирают самые глухие, труднодоступные части леса.
Я рассказал все это охотникам в смутной надежде, что это их подстегнет и они
поищут для меня желанную  добычу. Но ничего не вышло: африканцы ни за что не
станут охотиться за животным, которого они никогда не видели, по той простой
причине,  что  они  не  уверены - есть ли  на  свете такой зверь,  а значит,
охотиться за ним - пустая трата времени. С такой же трудностью я столкнулся,
когда  искал волосатую лягушку, и  потому теперь  ясно понимал, что все  мои
рассказы о "маленькой-маленькой крысе, которая  летает  с  дерева на дерево,
как  птица"  с  самого начала обречены на  неудачу.  Одно ясно: если я  хочу
приобрести соню-летягу, придется идти на охоту самому,  и притом побыстрее -
ведь  времени  остается  в обрез.  Я решил  сделать своей штаб-квартирой для
охоты на этого  зверька деревню Эшоби; она лежала  в двенадцати часах ходьбы
от нашего главного  лагеря, в  глубине леса, и я хорошо знал ее  обитателей,
потому что бывал там во время моего предыдущего  приезда в Камерун. Конечно,
охотиться на зверька  величиной с мышь, в самом сердце леса, который тянется
на сотни миль, ничуть не проще, чем искать пресловутую иголку в стоге  сена,
но  ведь  как  раз  такие  каверзные  задачи и  делают  профессию  зверолова
необыкновенно увлекательной. Надежда на успех была очень невелика - пожалуй,
один шанс из тысячи,- но я бодро углубился в лес.
     Дорогу  в Эшоби может оценить по достоинству разве только  какой-нибудь
претендент на звание святого,  который жаждет  истязать  свою плоть.  Больше
всего она  напоминает высохшее русло  реки,  хотя  по  такому  пути ни  одна
уважающая  себя  река не потечет. Самыми  сумасшедшими зигзагами пробирается
эта дорога между деревьями, кое-где низвергается по крутому склону в долину,
пересекает  небольшую  речушку  и снова  взбирается вверх на противоположном
берегу. На тех склонах, где  дорога идет вниз, всегда свободно катятся камни
-  огромные и  поменьше,  и  потому  спускаешься  вниз гораздо  быстрей, чем
хотелось   бы.  Когда  же  она   начинает   опять   подниматься   вверх   на
противоположной  стороне  долины,  выясняется,  что  камни здесь значительно
крупней  и лежат  почти как ступеньки. Однако  это коварный  обман, кажется,
будто  сама  природа положила каждый камень так хитро, что ступить с него на
следующий  совершенно невозможно.  Все они  покрыты сплошным ковром  густого
зеленого мха,  поросли  дикими бегониями и  папоротником, так что перед тем,
как перепрыгнешь с камня на камень, никак нельзя предвидеть, что же окажется
у  тебя под ногами: ровная  плоскость или что-нибудь совсем неподходящее, на
чем никак не устоять.
     Такая дорога  тянулась мили три, а потом  мы пыхтя выкарабкались со дна
глубокой долины - и  оказалось, что  лес  тут ровный  и наша  тропка  совсем
гладкая, ничуть не  хуже автомобильного шоссе. Она вилась и изгибалась между
исполинскими  деревьями, и  по  пути  там  и  сям в листве над  нами сквозил
просвет, куда проникали солнечные лучи. На этих солнечных  прогалинах сидели
полчища  бабочек,  отогреваясь,  после  прохладной  ночной  росы.  Когда  мы
подходили, они взвивались в  воздух и  летали вокруг нас - то ныряли чуть не
до  земли,  то  взмывали вверх, махали крыльями, кружили,  словно опьянев от
солнца. Были тут бабочки совсем крохотные,  белые и хрупкие, как снежинки, а
были и огромные,  неуклюжие,  у которых  крылья  сверкали, точно  начищенная
медь, и еще всякие, разукрашенные черным, зеленым, красным и желтым. Едва мы
проходили дальше, как  они  вновь устраивались на  солнышке и  превесело там
сидели, время от времени раскрывая  и складывая  крылья.  Этот балет бабочек
всегда  можно увидеть на дороге в  Эшоби; кроме того, бабочки - единственные
живые существа, которых там  можно  увидеть, потому что лесные чащи вовсе не
обязательно скрывают в своих глубинах опасных хищников, хотя некоторые книги
очень стараются нас в этом убедить.
     Мы  шли  по тропке  примерно  часа  три, изредка останавливаясь,  чтобы
вспотевшие носильщики могли опустить Свою ношу на землю и немного отдохнуть.
Наконец тропка свернула в сторону, за поворотом лес кончился, и мы очутились
на главной и единственной  улице  деревни Эшоби.  Залаяли  собаки, с  криком
бросились  врассыпную  от нас куры, маленький  ребенок поднялся из  дорожной
пыли, где он играл,  и  с  воплем кинулся в ближайшую хижину. И вдруг, точно
из-под  земли  на  дороге  возникла  шумная  толпа:  нас окружили мужчины  и
мальчишки, женщины  всех возрастов - все  они улыбались, хлопали в  ладоши и
старались протиснуться вперед, чтобы пожать мне руку.
     - Рады тебе, маса, рады тебе!
     - Так ты приехать, маса!
     - Здравствуй, маса, привет тебе!
     - А-а-а! А-а-а! Маса, ты опять приехать в Эшоби!
     И эта дружелюбная болтливая толпа проводила меня по всей улице, точно я
был членом королевской семьи. Кто-то кинулся за стулом,  и меня торжественно
усадили,  а  все  жители  деревни стояли  вокруг,  сияли  улыбками и  весело
кричали: "Рады тебе", по временам от  избытка  чувств хлопая в ладоши или  в
знак восторга щелкая пальцами.
     Когда появились мои носильщики и повар, я все еще  приветствовал старых
друзей и расспрашивал об их детях и родственниках. Потом начался долгий спор
насчет  того. куда меня поместить, и наконец все решили, что столь почетному
гостю  подойдет  в  их  деревне  только  одно  место  -  недавно выстроенный
танцевальный зал. Это была очень просторная круглая хижина,  пол  в ней  был
гладкий, как паркет, - его отшлифовали  сотни ног, которые по нему скользили
и топали. Поспешно унесли из хижины барабаны,  флейты  и  трещотки,  подмели
пол, и вот я уже устроен.
     Я  основательно подкрепился, и тут ко  мне снова  сошлись все обитатели
деревни: им не терпелось  узнать, зачем я приехал на  этот раз. Я пространно
объяснил, что  на сей раз останусь у  них ненадолго  и что мне надо  поймать
только одного зверька: тут  я стал подробно описывать соню-летягу. Я показал
им изображенного зверька, они передавали его из  рук в руки, но каждый качал
головой и  с сожалением  признавался, что никогда такого  не видал. Сердце у
меня упало.  Однако же  я выбрал троих  охотников,  которые  помогали мне  в
прошлый раз, и велел им сейчас же идти в лес, отыскать  там как можно больше
деревьев  с  дуплами и  все  их  пометить.  На другой  день  всем троим надо
вернуться  в  деревню,  они расскажут мне  о своих  успехах и  отведут к тем
дуплам,  какие  им  удастся  найти.  Потом  я  спросил,  умеет  ли   кто  из
присутствующих лазать по деревьям. Поднялось с десяток рук. Но это оказались
очень странные любители лазать по деревьям, и я с сомнением их оглядел.
     - Вы можете влезть на дерево? - спросил я.
     - Да, сэр, можете, - хором ответили они, ни на секунду не задумавшись.
     -  А  на это высокое дерево влезете?-спросил я  и  указал  на  огромное
дерево, что высилось на краю деревни.
     Мгновенно ряды добровольцев стали уменьшаться, и наконец остался только
один, который все еще не опускал руку.
     - Ты можешь  влезть вон на то большое дерево? - повторил я,  думая, что
он меня не расслышал.
     - Да, сэр,- ответил тот.
     - Верно?
     - Да, сэр, я можешь влезть. И еще больше тоже можешь влезть.
     - Хорошо. Тогда ты завтра пойдешь со мной на охоту. Слышишь?
     - Да, сэр, - ухмыльнулся доброволец.
     - А как тебя зовут?
     - Питер, сэр.
     - Отлично. Приходи завтра рано-рано утром.
     Охотники  и   другие   жители  деревни  разошлись,  я  распаковал  свое
снаряжение  и приготовился к завтрашнему походу. В тот  же вечер вся деревня
вновь сошлась к моей хижине, и все молча, стараясь не мешать, глядели, как я
принимал ванну. Это было им вовсе не трудно, ибо в стенах танцевального зала
с  избытком хватало  и  окон  и  просто  щелей.  За  мной наблюдали  человек
пятьдесят,  а  я  намылился  и с удовольствием  распевал песенку,  вовсе  не
подозревая, что на меня кто-то смотрит. Впрочем, когда я это понял, меня это
ничуть не обеспокоило -  я не страдаю  излишней стыдливостью; лишь бы только
зрители (половину их составляли женщины) молчали и не отпускали непристойных
шуточек, а так - пусть глядят! Однако в эту минуту появился Джейкоб и был до
глубины  души потрясен  возмутительным любопытством  эшобийцев.  Он  схватил
палку, яростно  набросился на  них, и  зеваки  с  криком  и визгом  кинулись
удирать во все  лопатки.  Отогнав их подальше, Джейкоб вернулся; он никак не
мог отдышаться и все еще кипел благородным негодованием. Вскоре я обнаружил,
что он не заметил еще двоих, их любопытные черные физиономии торчали в одном
из окон. Я позвал Джейкоба.
     - Смотри, Джейкоб, -  сказал я,  махнув намыленной рукой на окно. - Они
вернулись!
     Джейкоб вгляделся