и  на   мордах   выражение  легкого  удивления  и
благодушного любопытства.  Как  вдруг,  словно по  неуловимому сигналу,  оба
зверька  становились на  четвереньки и  расходились в  разные  стороны.  Мне
никогда  не  удавалось угадать ни  причину таких  боксерских спаррингов,  ни
"победителя",   несмотря  на  это,   я   получал  громадное  удовольствие  и
покатывался со смеху.
     На  мои  плодовые деревья приходили и  другие очаровательные существа -
мирикины.  Эти забавные маленькие обезьянки с длинными хвостами,  стройными,
почти как у белочек, тельцами и громадными совиными глазищами - единственные
обезьяны,  ведущие ночной образ  жизни.  Хотя  мирикины приходили небольшими
группами по шесть -  восемь особей и прыгали на деревья совершенно бесшумно,
их  присутствие  вскоре  обнаруживалось -  они  вели  между  собой  длинные,
разнообразные застольные беседы.
     У мирикин был необычайно богатый запас звуков,  какого я не встречал ни
у одного вида обезьян,  да,  собственно говоря,  и ни у одного вида животных
сопоставимого  с   мирикинами  размера.   Во-первых,   они   издают  громкое
мурлыкающее рявканье - далеко разносящийся вибрирующий клич, предупреждающий
об опасности;  когда звучит этот горловой крик, глотки обезьянок раздуваются
до  размеров небольшого яблока.  Беседуя друг  с  другом,  они  пронзительно
вскрикивают,  ворчат,  мяукают почти  по-кошачьи,  издают длинные мелодичные
воркующие трели,  не  похожие  ни  на  один  звук,  который мне  приходилось
слышать.  Иногда  одна  обезьянка в  порыве  нежности  обвивает рукой  плечи
приятельницы,  тогда они обе сидят,  обнявшись и прижавшись друг к другу,  и
вовсю воркуют,  неотрывно и серьезно глядя друг другу в глаза. Я не встречал
обезьян,  которые,  как мирикины,  по малейшему поводу бросались бы целовать
друг друга прямо в губы, обнимаясь и переплетая хвосты.
     Естественно, эти животные жаловали в гости довольно нерегулярно, однако
два существа постоянно обитали в моей затопленной половодьем долинке. Первый
- юный  кайман,  южноамериканский  аллигатор  длиной  фут  четыре.  Это  был
настоящий красавец -  черная с  белым шкура,  покрытая буграми и извилинами,
прихотливыми,  как  на  кожуре грецкого ореха,  зубчатый драконий гребень на
хвосте и  большие золотисто-зеленые глаза,  испещренные янтарными точечками.
Кайман был единственным обитателем маленького водоема.  Я  так и  не  понял,
почему к  нему  не  присоединились другие сородичи,  ведь окружающие ручьи и
протоки,  в каких-нибудь ста ярдах от озера, кишели кайманами. Так или иначе
маленький кайман жил в  полном одиночестве в  озере возле моей хижины и весь
день с видом собственника плавал дозором вокруг своих владений.
     Кроме него я  всегда видел в  озере якану -  быть может,  одну из самых
диковинных птиц Южной Америки.  По  размерам и  внешнему виду она напоминает
нашу  английскую  куропатку,  только  ее  обтекаемой  формы  тельце  как  бы
возвышается на длинных тонких ногах,  опирающихся на веер необычайно длинных
пальцев.  С  помощью этих пальцев,  распределяющих вес  на  большую площадь,
якана может ходить по  воде,  пробираясь по  листьям лилий и  других водяных
растений. Поэтому ее называют еще "бегуньей по лилиям".
     Якана опасалась каймана,  а он,  как видно,  решил, что природа послала
якану на принадлежащее ему озеро специально для того, чтобы внести некоторое
разнообразие в  его рацион.  Но молодой кайман был слишком неопытен,  и  его
первые попытки подкрасться и сцапать якану были неловкими до смешного. Якана
жеманно выглядывала из  зарослей,  где  проводила большую часть  времени,  и
начинала свое "шествие по водам",  легко переступая с  одного листа лилии на
другой,  а они лишь слегка погружались в воду под тонкими, как паучьи лапки,
пальцами,  принимавшими на  себя вес  птицы.  Кайман,  приметив ее,  тут  же
погружался в воду;  только глаза виднелись на поверхности. Водная гладь была
спокойна,  как зеркало,  ни  малейшей ряби,  а  голова каймана скользила все
ближе  и  ближе  к  якане.  Птица принималась самозабвенно копаться клювом в
листве водяных растений, разыскивая червячков, улиток и мелкую рыбешку, и не
замечала подкрадывающегося каймана.  И быть бы ей у него в зубах, если бы не
одно  обстоятельство.  Когда  до  жертвы  оставалось каких-нибудь  десять  -
двенадцать футов,  кайман, вместо того чтобы поднырнуть и схватить ничего не
подозревающую птицу снизу,  в  страшном возбуждении начинал бить  хвостом по
воде и бросался вперед как глиссер,  поднимая волну с таким шумом и плеском,
что  ему  не  удалось бы  застать врасплох даже  самое  безмозглое пернатое.
Якана,  конечно,  с паническим воплем срывалась и взлетала,  хлопая желтыми,
как лютики, крыльями.
     Я  долго  не  догадывался,  отчего птица  проводит почти  все  время  в
зарослях тростника на дальнем конце озера.  Осмотрев отмель,  я  сразу нашел
причину -  на  топкой  почве  была  устроена аккуратная мягкая  подстилка из
водорослей,   а  на  ней  лежали  четыре  круглых  кремовых  яйца,  покрытых
шоколадными и серебряными "веснушками".  Должно быть,  якана давно сидела на
яйцах -  прошло несколько дней,  и однажды я заметил, что гнездо опустело, а
часа через два увидел, как якана впервые выводит своих птенцов "в свет".
     Она  вышла  из  чащи  тростника,  пробежала немного  по  листьям лилий,
остановилась и оглянулась.  Из тростника показались четыре малыша, похожих в
своем черном с  золотом пуху  на  шмелей-переростков,  и  их  тонкие ножки с
длиннопальчатыми лапками казались хрупкими,  как паутинки.  Они вышагивали в
затылок друг другу следом за матерью, строго соблюдая дистанцию на один лист
и терпеливо выжидая,  пока мать обследует местность и снова двинется вперед.
Они были так малы,  что умещались все вместе на одном большом листе,  и  так
легки,  что  лист  под  ними почти не  погружался в  воду.  Кайман,  заметив
прибавление  семейства,   стал  охотиться  с  удвоенным  азартом,  но  якана
оказалась  весьма  осмотрительной  мамашей.  Она  прогуливала  свой  выводок
неподалеку от берега,  и  стоило кайману двинуться в их сторону,  как малыши
мгновенно  ныряли  с  листьев,  скрывались  под  водой  и  мгновение  спустя
непостижимым образом оказывались уже на берегу.
     Кайман  пускался  на  все  известные ему  уловки;  дрейфовал как  можно
незаметнее и как можно ближе,  маскировался, подныривая под островок водяной
растительности и выглядывая на поверхность из-под укрытия,  весь облепленный
водорослями.  Он часами лежал в полной неподвижности,  терпеливо подстерегая
якан у самого берега.  Целую неделю он применял поочередно все эти трюки, но
только раз  ему  почти повезло.  В  тот  день он  самое жаркое время,  около
полудня, пролежал у всех на виду в центре озера, тихонько поворачиваясь, как
флюгер на  оси,  и  осматривая таким образом весь берег.  Ближе к  вечеру он
подкрался к  прибрежным водорослям и лилиям,  изловчился и поймал лягушонка,
принимавшего солнечную ванну в чашечке лилии. Приободрившись, кайман подплыл
к  плавучему островку  из  зеленых  водяных  растений,  усеянному крохотными
цветами,  и  поднырнул под него.  Я  высматривал его битых полчаса по  всему
озеру,  пока не догадался,  что он прячется под кучей растений.  Даже наведя
бинокль на  этот  островок величиной не  больше двери,  я  лишь через десять
минут  смог  разглядеть каймана.  Он  оказался почти в  самой его  середине.
Выныривая,  кайман  зацепился лбом  за  стебель  водяного растения;  зеленые
листья нависли на  глаза,  скрывшиеся под  гирляндой розовых цветочков.  Это
украшение придавало ему несколько легкомысленный вид, будто он в праздничной
шляпке с цветами,  зато служило отличной маскировкой. Прошло еще полчаса, но
вот наконец появились на сцене яканы, и развернулись драматические события.
     Мать,  как обычно,  выскользнула из  тростников,  с  балетной легкостью
выбежала на листья лилий и позвала своих детей. Они зашлепали следом за ней,
словно  набор  диковинных заводных игрушек,  и  столпились на  листе  лилии,
терпеливо ожидая дальнейших приказаний. Мать неторопливо повела их по озеру,
подкармливая по  дороге.  Она останавливалась на  одном листе,  брала клювом
соседний,  тянула его и  дергала до  тех пор,  пока не переворачивала нижней
стороной вверх.  Там  обычно оказывалось целое  сборище червячков и  пиявок,
улиток и мельчайших рачков.  Детвора налетала на лист,  наперебой склевывала
всю эту мелочь, очищала лист и переходила к следующему.
     Я  почти  с  самого  начала  понял,   что  мамаша  ведет  свой  выводок
прямехонько к тому месту,  где затаился кайман, и с ужасом вспомнил, что это
было ее  любимое кормовое угодье.  Я  видел,  как она,  стоя на листе лилии,
извлекала   спутанные  комки   нежного   папоротникообразного  растеньица  и
раскладывала их  на  подходящем цветке  лилии,  чтобы  малышам было  удобнее
выклевывать оттуда массу микроскопических съедобных существ.  Я  был уверен,
что якана,  до сих пор успешно избегавшая каймана, и на этот раз заметит его
вовремя,  но,  хотя она все время останавливалась и осматривалась, вся семья
продолжала двигаться прямиком к каймановой засаде.
     Честно признаться, я растерялся. У меня было твердое намерение помешать
кайману слопать мать или маленьких якан,  но  я  не  знал,  что предпринять.
Взрослая птица привыкла к шуму, производимому людьми, и совершенно перестала
обращать  на  нас  внимание,   поэтому,  например,  хлопать  в  ладоши  было
бесполезно.  Добраться до нее не было никакой возможности -  все происходило
на противоположной стороне озера, и пока я успел бы добежать туда по берегу,
все  было  бы  кончено  -  птица  оказалась  бы  уже  в  двадцати  футах  от
пресмыкающегося,  не  больше.  Кричать бессмысленно,  камнем  не  докинешь -
далеко, и мне оставалось только сидеть на месте, не отрывая бинокля от глаз,
и  клясться страшными клятвами,  что,  если  кайман тронет хоть перышко моих
драгоценных якан, я выслежу его и прикончу. Как вдруг я вспомнил про ружье.
     Конечно,  стрелять в  каймана я  не  собирался:  дробь долетит до  него
слишком разбросанно,  и в него угодит всего несколько дробинок на излете,  а
вот якан,  которых я  так жаждал спасти,  я  мог запросто перебить.  Однако,
насколько я  знал,  якана никогда не  слышала выстрелов,  так  что,  если  я
выстрелю в  воздух,  она  вернее всего  испугается и  уведет свой  выводок в
укрытие. Я бросился в хижину, схватил ружье и потерял еще драгоценную минуту
или две,  лихорадочно вспоминая,  куда я  сунул патроны.  Наконец я  зарядил
ружье и  выскочил из хижины.  Зажав под мышкой ружье с направленными в землю
стволами,  я  другой рукой  поднес бинокль к  глазам,  чтобы посмотреть,  не
опоздал ли я.
     Якана  уже  стояла  на  краю  зарослей лилий,  совсем  близко  от  кучи
водорослей.  Малыши сгрудились на листе позади и немного в стороне от нее. Я
вижу,  как она наклоняется, хватает длинную плеть водоросли, выволакивает ее
на листья лилии...  и тут кайман,  до которого оставалось всего четыре фута,
внезапно выныривает из-под своего зеленого укрытия и,  как был,  в  дурацкой
нашлепке из цветов,  бросается вперед.  В  ту же секунду я  выпалил из обоих
стволов, и грохот раскатился по всему озеру.
     Не знаю,  что спасло якану - я или ее собственная молниеносная реакция,
но  она  свечой взмыла в  воздух с  листа  в  тот  самый момент,  когда зубы
каймана,  сомкнувшись,  разрезали  лист  почти  надвое.  Она  пронеслась над
головой каймана,  он,  высунувшись из воды, попытался ее схватить (я слышал,
как  щелкнули зубы) -  и  вот моя якана,  совершенно невредимая,  с  громким
криком улетает прочь.
     Кайман напал  так  внезапно,  что  птица не  успела дать  команду своим
птенцам,  кучкой рассевшимся на  листе лилии.  Теперь,  услышав ее отчаянный
крик,  они ожили, как от удара тока, и попрыгали в воду, а кайман устремился
к  ним.  Пока он  подоспел,  они  уже  нырнули,  и  он  тоже ушел под  воду.
Постепенно волны разошлись,  и водная гладь успокоилась. Я с тревогой следил
за матерью-яканой -  она с громкими криками кружила, все кружила над озером.
Внезапно она скрылась в  зарослях тростника,  и  больше в  этот день я ее не
видел.  Кстати,  и кайман тоже не попадался мне на глаза.  Меня преследовала
ужасная мысль -  что  он  догнал и  переловил все крохотные комочки пестрого
пуха там, в темной глубине, где они отчаянно удирали от него, - и весь вечер
я вынашивал планы мести.  На следующее утро я пошел по берегу к тростниковой
заросли  и  -  вот  радость!  -  увидел  якану  с  тремя  довольно унылыми и
напуганными птенцами. Я стал высматривать четвертого, но его нигде не было -
и понял,  что кайман хотя бы отчасти своего добился.  Особенно меня огорчило
то,  что  якана,  нисколько не  устрашенная событиями вчерашнего дня,  снова
повела свой выводок по листьям лилий,  и  я  следил за ними весь день сам не
свой от страха.  Кайман не подавал признаков жизни, и все же я так намучился
за несколько часов,  что к вечеру решил - пора кончать! Больше не выдержу. Я
пошел в деревню и одолжил маленькую лодку -  двое индейцев любезно перенесли
ее  на  мое озеро.  Как только стемнело,  я  взял мощный фонарь,  вооружился
длинным шестом со скользящей петлей на конце и отправился на поиски каймана.
Хотя озерцо было маленькое,  обнаружить противника мне  удалось только через
час -  он  лежал на  виду,  неподалеку от  зарослей лилий.  Когда луч фонаря
нашарил каймана, его большие глаза вспыхнули рубиновым светом. С неимоверной
осторожностью я подгонял лодку все ближе и ближе,  пока не удалось незаметно
опустить петлю и  понемногу завести ее  на шею каймана;  он лежал совершенно
неподвижно,  то  ли  ослепленный,  то ли завороженный ярким светом.  Потом я
резким рывком затянул петлю и втащил бьющееся, извивающееся тело в лодку, не
обращая внимания на щелканье челюстей и яростные лающие звуки, вылетавшие из
раздутого горла каймана. Я упрятал его в мешок, а на следующий день завез на
пять миль в  сторону по лабиринту проток и  там выпустил.  Он так и не нашел
дорогу обратно,  и я,  пока жил в маленькой хижине у затопленной долины, мог
сидеть  и  любоваться  сколько  душе  угодно  своим  семейством "бегуний  по
лилиям",  весело сновавшим по озерцу в поисках пищи,  и сердце у меня уже не
уходило в пятки,  когда легкий ветерок,  налетая,  морщил рябью темную,  как
агат, воду озера.


        "Глава 2"
                             О животных вообще

     Сколько помню,  меня  всегда увлекало поведение животных,  удивительное
разнообразие  их  привычек  и  инстинктов.   В  этой  части  пойдет  речь  о
поразительных уловках, какими они привлекают себе пару, о диковинных методах
защиты и способах постройки гнезд.
     Даже самое уродливое и  страшное животное -  как и уродливый,  страшный
человек  -   не   бывает  совсем  лишено  каких-то   пусть  самых  маленьких
привлекательных  черт.   Бывает,  вас  совершенно  обезоруживает  встреча  с
абсолютно  неинтересным  или  даже  отталкивающим  животным,   и  вдруг  оно
завоевывает ваше  сердце  трогательным,  милым  поступком.  Это  может  быть
уховертка,  прикрывающая своим  телом,  как  наседка,  гнездо  с  яичками  и
заботливо снова  собирающая их  в  кучку,  если  у  вас  хватило  жестокости
разорить гнездо;  паук,  который,  играя на струне паутинки,  заворожил свою
прекрасную  даму,   а  потом  спеленал  ее  шелковистой  нитью,  чтобы  она,
опомнившись после спаривания,  не  слопала его;  морская выдра,  старательно
привязывающая себя к морским водорослям, чтобы спокойно спать "на якоре", не
опасаясь, что течение или отлив унесут ее далеко в море.
     Помню,  в Греции,  еще совсем мальчишкой,  я сидел на берегу маленького
сонного  ручейка.  Вдруг  из  воды  вылезло создание,  похожее на  гостя  из
космоса.  Оно с  трудом вползло на стебель тростника.  У него были громадные
выпуклые глаза,  бугристое тело,  паучьи лапки,  а на спинке горбом выпирало
какое-то   странное,   аккуратно   свернутое  приспособление,   похожее   на
марсианский акваланг.  Насекомое деловито  карабкалось все  выше,  а  солнце
мало-помалу высушивало уродливое мокрое тельце.  Затем  страшилище замерло -
казалось,  оно впало в транс.  Я не мог отвести глаз от уродца -  в то время
мой  жадный,  всепоглощающий интерес к  природе можно было сравнить только с
моим невежеством,  и я не понял,  что это за тварь.  Вдруг я увидел, что мой
уродец,   подсохший  на  солнце  и  побуревший,  как  орех,  лопнул,  и  мне
показалось,  что через продольную трещину на спине пытается выбраться наружу
что-то  живое.  Минуты шли,  трещина расширялась,  поддаваясь усилиям живого
существа;  внезапно оно сбросило уродливую оболочку и неуверенно выползло на
стебель  тростника.  Тут  я  сообразил,  что  это  стрекоза.  Еще  влажные и
скомканные после столь странного рождения на  свет  крылья комочками липли к
мягкому телу,  но  прямо  у  меня  на  глазах под  теплыми лучами солнца они
развернулись и отвердели, прозрачные, как снежинки, причудливые, как витражи
в  окнах  собора.  Тело  тоже  стало  крепким,  окрасилось  в  ослепительный
небесно-голубой цвет.  Стрекоза несколько раз затрепетала крыльями - они так
и  вспыхнули на солнце,  а  потом снялась и полетела еще не совсем уверенно,
оставив позади уцепившуюся за  стебель неприглядную оболочку,  скрывавшую ее
волшебную красоту.
     Впервые в жизни мне посчастливилось наблюдать это чудесное превращение,
и,  все еще не  сводя глаз с  уродливой кожуры,  под которой недавно таилось
прекрасное, сверкающее насекомое, я дал себе слово никогда не судить о живом
существе по его внешнему виду.


                                Брачные игры

     Животные в большинстве своем относятся к ухаживанию весьма серьезно,  и
у  некоторых из  них  веками  вырабатывались удивительные способы привлекать
свою избранницу.  Каких только потрясающих украшений из перьев, рогов, шпор,
сережек,  каких только красок,  узоров, ароматов не найдешь у самцов - и все
это  богатство служит одной-единственной цели:  привлечь самку.  Мало  того,
некоторые птицы преподносят самочке подарки,  устраивают для  нее  настоящую
выставку цветов,  очаровывают ее акробатическими трюками,  танцами,  песней.
Когда животное добивается своей избранницы,  оно не  жалеет ни  времени,  ни
сил, а порой - даже самой жизни.
     Конечно  же  среди  животных самые  несравненные щеголи  "шекспировских
времен" -  птицы, которые одеваются в роскошные наряды, танцуют и выступают,
словно  придворные кавалеры,  и  в  любую  минуту готовы спеть  серенаду или
сразиться насмерть.
     Не  знают себе равных райские птицы -  и  не  только потому,  что носят
самые блистательные брачные одежды,  но и  потому,  что умеют их показать во
всей красе.
     Вспомните,   например,   королевскую  райскую  птицу.  Однажды  мне  по
счастливой  случайности  довелось  своими  глазами  увидеть  в   бразильском
зоопарке брачный танец такой птицы.  Три райские птицы - две самочки и самец
- жили в громадном вольере,  густо заросшем тропической растительностью; там
были  даже деревья.  Самец,  величиной с  нашего дрозда,  поражал контрастом
бархатисто-оранжевой  головки  с   белоснежной  грудкой  и  сверкающей  алой
спинкой;  перья у него переливались,  будто отполированные.  Клюв желтый,  а
ноги словно окунули в великолепный синий кобальт. По бокам, как и положено в
брачный сезон,  отросли длинные перья,  а средняя пара рулевых перьев хвоста
вытянулась длинными тонкими стеблями, дюймов десять в длину. Перья были туго
свернуты наподобие часовой  спирали,  и  тонкие,  как  проволока,  стебельки
заканчивались парой сверкающих изумрудно-зеленых дисков.
     Птица  искрилась и  вспыхивала в  лучах  солнца при  малейшем движении,
тоненькие перья в хвосте вздрагивали,  изумрудные диски качались, отсвечивая
на солнце.  Самец сидел на длинной голой ветке,  а самочки смотрели на него,
притаи