нарочным

     Сэр!
     Имею  честь  почтительнейше  направить  вам  настоящее  письмо,   чтобы
изложить следующее:
     1.  Я  очень опечален,  что вы  оставляете меня,  хотя мы расстаемся не
по-плохому, а по-хорошему.
     2.  В  этот  печальный миг  я  почтительно и  покорно прошу вас,  моего
любезного хозяина,  оставить мне добрую характеристику, которая позволила бы
вашему преемнику все узнать обо мне.
     3. Хотя я работал у многих хозяев, ваше отношение я особенно ценю.
     И  если хозяин оставит мне что-то на память,  это будет для меня дороже
всех королевств.
                                                       Имею честь, сэр, быть
                                                      Вашим покорным слугой,
                                                         Филип Онага (повар)


                               Глава седьмая
                           Зоопарк в нашем багаже

     Настала пора готовиться к путешествию от Бафута до побережья. Но прежде
чем  отправиться в  путь,  надо было еще основательно потрудиться.  По  ряду
причин  возвращение  -   самая  хлопотная  и   сложная  часть  зоологической
экспедиции.  Разместить животных на грузовиках и  везти их целых триста миль
по дорогам,  которые больше всего напоминают разбитый танкодром,  - уже само
по себе дело не простое.  А ведь нужно еще решить уйму важных задач. В порту
должен быть  заготовлен провиант на  всю  дорогу,  так  как  без  надлежащих
запасов  нельзя  грузить на  судно  двести  пятьдесят животных и  выходить в
трехнедельное плаванье.  А чтобы на корабле не случилось побегов, необходимо
тщательно  осмотреть  клетки  и  устранить  поломки,  неизбежные за  полгода
пользования.  Надо  укрепить проволочные сетки,  сменить на  дверях  запоры,
сделать новые  полы  взамен  прогнивших -  словом,  тысячи  всяких  починок.
Поэтому не удивительно,  что приходится начинать приготовления к  отъезду за
месяц до того,  как вы покинете базовый лагерь и двинетесь к морю. И учтите,
что  все,   будто  нарочно,   обращается  против  вас.   Местное  население,
потрясенное  перспективой  утраты  столь   бесподобного  источника  доходов,
удваивает свои  усилия,  чтобы  извлечь максимум прибыли,  пока  вы  еще  не
уехали.  А это означает,  что вы должны не только чинить старые клетки, но и
сколачивать новые,  стараясь угнаться за внезапным притоком всяких тварей. У
местного телеграфиста в  это время наступает явное помрачение рассудка,  так
что важные телеграммы,  которые вы  отправляете и  получаете,  не понятны ни
вам, ни вашему адресату. Судите сами, каково это. Вы с тревогой ждете вестей
о закупке провианта на дорогу, и вдруг такая телеграмма:

     телеграмма получена сожалению не  можемоб сор семзеленых балов рожно ли
брать полу согревшие

     После долгих хлопот и  дополнительных расходов это удается расшифровать
так:

     телеграмма  получена  сожалению  не  можем  обеспечить  совсем  зеленых
бананов можно ли брать полусозревшие.

     Нужно  еще  сказать,  что  животные вскоре  начинают чуять  предстоящие
перемены и по-своему стараются вас утешить: больным становится совсем худо и
они глядят на вас таким жалобным угасающим взором, что вы понимаете - они не
доедут даже до  моря;  самые редкие и  незаменимые экспонаты так  и  норовят
сбежать и, если это им удается, слоняются поблизости, дразня вас и заставляя
тратить драгоценное время на их поимку;  животные, которые не могли жить без
избранной пищи  вроде  авокадо или  батата,  вдруг проникаются отвращением к
этому  корму,  и  приходится слать  срочные  телеграммы,  отменяя заказы  на
огромное количество фруктов и овощей. Словом, хлопот полон рот.
     Замороченные, издерганные, мы, конечно, делали глупости, которые только
усугубляли общее  смятение.  Примером может  служить  случай  со  шпорцевыми
лягушками.  С  первого  взгляда каждый  сказал  бы,  что  это  лягушки.  Они
небольшого размера, у них тупая лягушачья голова и совсем не жабья, гладкая,
скользкая кожа.  К тому же в отличие от жаб они ведут водный образ жизни. Но
все же  они не  принадлежат к  семейству лягушек.  В  моем представлении это
довольно скучные твари.  Девяносто процентов времени они уныло висят в толще
воды  и  лишь  изредка всплывают к  поверхности за  глотком воздуха.  Но  по
какой-то причине,  которую я  так и не смог себе уяснить,  Боб был чрезмерно
горд этими странными тварями.  У нас их набралось двести пятьдесят штук,  мы
держали их  на  веранде в  большом пластиковом корыте.  Если Боба не  было в
комнате,  его,  почти наверное,  можно было застать у  корыта.  Он любовался
корчащимися лягушками,  и  выражение гордости не сходило с его лица.  Но вот
настал день великой трагедии...
     Только что  начался сезон дождей,  что  ни  день  -  на  яркое солнышко
набегали тучи,  и разражался ливень.  Он длился всего около часа, но за этот
час на землю обрушивалось чудовищное количество воды.  В то утро,  о котором
пойдет  речь,  Боб  спозаранок пел  хвалу  своим  шпорцевым лягушкам.  Когда
сгустились тучи, он решил, что лягушки будут очень рады, если он выставит их
корыто под дождь.  Осторожно отнес корыто на  крыльцо и  опустил на  верхнюю
ступеньку. Блестящая идея! Теперь лягушкам доставалась и вся вода, стекающая
с  крыши.  После этого Боб занялся чем-то другим и забыл про лягушек.  Дождь
хлестал так,  словно задался целью поддержать репутацию Камеруна как  одного
из  самых влажных мест  на  земном шаре.  Уровень воды  в  корыте постепенно
повышался. Вместе с водой поднимались и лягушки. Вот они уже выглядывают над
краем корыта.  Еще десять минут - и, хотели лягушки того или нет, поток воды
выбросил их на крыльцо.
     Жалобный вопль,  вырвавшийся у Боба,  заставил и меня обратить внимание
на поразительное зрелище. В голосе моего товарища звучала такая боль, что мы
все побросали и  ринулись к  нему.  На  верхней ступеньке стояло пластиковое
корыто,  но в нем не было ни одной лягушки.  Драгоценных амфибий Боба унес с
собой бегущий по  ступенькам каскад воды.  Ступеньки были черны от  лягушек,
которые  скользили,  прыгали,  кубарем  катились вниз.  Среди  этой  Ниагары
амфибий Боб с  безумными глазами прыгал взад и  вперед,  словно ополоумевшая
цапля,  и  торопливо собирал их.  Схватить рукой шпорцевую лягушку совсем не
просто.  Это почти так же  трудно,  как поймать каплю ртути.  Не говоря уж о
том,  что  лягушки невероятно скользкие,  они еще и  очень сильны для своего
роста.  Эти  твари  брыкаются  и  вырываются  с  поразительной  энергией.  В
довершение всего  их  мускулистые задние  лапы  вооружены маленькими острыми
коготками,  которые могут здорово оцарапать вас.  Боб то стонал от боли,  то
бранился  -  словом,  был  отнюдь  не  в  том  спокойном  и  сосредоточенном
расположении духа,  какое необходимо при ловле шпорцевых лягушек. Он собирал
горсть беглянок и устремлялся вверх на крыльцо, чтобы вернуть их в корыто, а
они  протискивались у  него между пальцами и  снова шлепались на  ступеньки,
откуда их сносило водой.  Впятером мы возились три четверти часа, прежде чем
поймали всех лягушек и  посадили в  корыто.  Только мы закончили эту работу,
промокнув до костей, как дождь прекратился.
     - Если  тебе  непременно надо  выпустить на  прогулку двести  пятьдесят
экспонатов,  хоть бы выбрал солнечный день и  таких животных,  которых легче
собирать, - укоризненно сказал я Бобу.
     - Сам  не  понимаю,  что  меня  заставило совершить такую  глупость,  -
ответил Боб,  мрачно глядя  в  корыто,  где  обессиленные лягушки неподвижно
висели в  воде и,  как обычно,  таращили на нас свои бессмысленные глаза.  -
Надеюсь, они не пострадали.
     - Только  не  волнуйся за  нас.  Мы  готовы прыгать под  дождем сколько
угодно,  пусть даже воспаление легких схватим,  лишь бы  эти  отвратительные
маленькие гады были целы. Не хочешь ли ты смерить им температуру?
     - Знаешь, - хмуро сказал Боб, не обращая внимания на мой сарказм, - мне
кажется, много лягушек пропало... Их явно гораздо меньше, чем было.
     - Во всяком случае я не буду помогать тебе пересчитывать их. И без того
я весь исцарапан шпорцевыми лягушками,  до конца жизни хватит. Оставил бы ты
их  в  покое да пошел переоделся.  А  то начнешь пересчитывать и  опять всех
упустишь.
     - Верно, - вздохнул Боб, - пожалуй, ты прав.
     Полчаса спустя я вывел для утренней разминки Чамли Синджена и - надо же
быть такой глупости!  - на десять минут выпустил его из поля зрения. Услышав
крик Боба, - крик души, доведенной до полного отчаяния, - я посмотрел кругом
и,  не обнаружив поблизости Чамли Синджена,  тотчас смекнул,  что он и  есть
причина предсмертного вопля моего товарища.  Я  выскочил на веранду и увидел
Боба,  заламывающего в отчаянии руки, а на верхней ступеньке крыльца с таким
смиренным видом,  что только сияния вокруг головы не хватало, сидел Чамли. У
его ног лежало опрокинутое вверх дном корыто, а ступеньки и вся земля вокруг
были испещрены разбегавшимися лягушками.
     Битый час,  поминутно поскальзываясь,  мы бегали по красной грязи, пока
последняя лягушка не вернулась в корыто.  Тяжело дыша,  Боб поднял его, и мы
молча  направились  к  веранде.  На  верхней  ступеньке  перемазанные грязью
ботинки Боба разъехались,  он упал,  корыто покатилось вниз,  и в третий раз
шпорцевые лягушки радостно бросились врассыпную.
     Чамли Синджен был  виновником еще  одного побега.  Правда,  этот случай
причинил нам меньше хлопот и был не таким увлекательным,  как происшествие с
лягушками.  В  нашей  коллекции было  четырнадцать встречающихся в  изобилии
местных   сонь,    которые   напоминают   европейских,   если   не   считать
светло-пепельной окраски и  несколько более пушистого хвоста.  Эта  компания
очень дружно жила в  одной клетке и  по  вечерам изрядно веселила нас своими
акробатическими номерами,  в  особенности одна  соня  с  похожим  на  клеймо
маленьким белым пятнышком на  боку.  Этот  атлет превосходил всех остальных,
его  смелые  прыжки  и  сальто  вызывали у  нас  глубочайшее восхищение.  Мы
прозвали циркача Бертрамом.
     Однажды утром я,  как обычно,  выпустил Чамли Синджена на прогулку.  Он
вел себя образцово вплоть до той минуты,  когда я подумал, что Джеки смотрит
за Чамли, а она думала, что я за ним слежу. Чамли никогда не пропускал таких
минут.  Когда мы  обнаружили свою  ошибку и  кинулись его  искать,  было уже
поздно.  Решив  позабавиться,  Чамли  открыл  клетку  сонь  и  опрокинул ее.
Бедняги,  которые,  ничего не подозревая,  крепко спали, высыпались из своей
спальни на пол.  Придя в себя, они бросились врассыпную в поисках укрытия, а
Чамли,  весело крича "у-у-у",  прыгал и  норовил наступить на  них.  Пока мы
ловили и  распекали хулигана,  сони скрылись.  Они попрятались за клетки,  и
пришлось нам все отодвигать.  Первым из своего убежища за обезьяньей клеткой
выскочил Бертрам и помчался через веранду.  Следом за ним помчался Боб.  Вот
он  протянул руку,  чтобы схватить улепетывающую соню...  Я  предостерегающе
крикнул: - Хвост... Не хватай ее за хвост!..
     Но  было поздно.  Видя,  что  жирная тушка Бертрама вот-вот исчезнет за
соседними клетками,  Боб поймал его за  ту  часть тела,  которую легче всего
было схватить.  Кончилось это плохо.  У  всех мелких грызунов,  а особенно у
этих сонь, очень нежная кожа на хвосте. Если вы за его ухватитесь и животное
дернется,  кожа лопнет и слезет,  как палец перчатки.  Это явление настолько
распространено у грызунов, что речь тут, пожалуй, идет о защитном механизме,
вроде того как ящерица отделяет хвост,  спасаясь от  врага.  Боб знал это не
хуже  меня,  но  забыл в  пылу преследования Бертрам благополучно скрылся за
клетками,  а у Боба в руках осталась только пустая шкурка от хвоста. В конце
концов мы  все-таки  извлекли Бертрама из  тайника и  осмотрели его.  Слегка
запыхавшийся, он сидел у меня на ладони, голый розовый хвостик его напоминал
приготовленный для варки бычий хвост. Кургузый зверек, как это всегда бывает
в  таких случаях,  совершенно спокойно перенес операцию.  А  каково было  бы
человеку,  если бы,  скажем,  у  него вдруг содрали всю кожу с ноги,  оголив
мышцы и кости?  Я уже знал по прежним наблюдениям, что хвост, лишенный кожи,
мало-помалу  высыхает  и  отваливается без  малейшего вреда  для  животного.
Впрочем,  для Бертрама это все-таки была ощутительная потеря: ведь хвост был
ему нужен,  чтобы поддерживать равновесие во время акробатических трюков. Ну
ничего, он такой проворный, обойдется! Правда, с нашей точки зрения, Бертрам
отныне  потерял  всякую  цену.  Поврежденный экспонат...  Оставалось  только
ампутировать хвост и  выпустить зверька на волю.  Я  сделал операцию.  После
этого, от души сочувствуя бедняге, мы посадили его на перила веранды, увитые
толстыми  стеблями  бугенвиллеи.   Может  быть,  Бертрам  где-нибудь  тут  и
поселится?  А  привыкнув обходиться без  хвоста,  он  даже  будет развлекать
других путешественников своими номерами.
     Бертрам посидел на стебле бугенвиллеи,  крепко держась за него розовыми
лапками и  озираясь по  сторонам сквозь трепещущие жалюзи своих густых усов.
Потом живо  спрыгнул на  перила (было ясно,  что  чувство равновесия у  него
ничуть не пострадало), оттуда на пол и засеменил к выстроившимся вдоль стены
клеткам.  Думая,  что он просто растерялся,  я поймал его и снова посадил на
бугенвиллею. Но едва я отпустил зверька, как повторился прежний маневр. Пять
раз я  сажал Бертрама на  бугенвиллею,  и  пять раз он  соскакивал на  пол и
мчался прямиком к клеткам.  В конце концов, раздосадованный его глупостью, я
отнес Бертрама в дальний конец веранды, опять посадил на бугенвиллею и ушел,
надеясь, что теперь-то он уже останется на месте.
     Сверху на  клетке сонь мы  держали хлопковые очески,  из которых делали
новые   постели  для   грызунов,   когда   старые   становились  слишком  уж
негигиеничны.  В  тот вечер я принес им корм и увидел,  что постели пора уже
менять. Убрав драгоценные сокровища, которые скапливаются в спальнях сонь, я
выкинул грязные очески и  только взялся за  чистые,  чтобы  оторвать сколько
надо,  как меня вдруг кто-то  укусил за  палец.  Я  не  на  шутку испугался.
Во-первых,  это было совсем неожиданно, во-вторых, у меня промелькнула мысль
о  змее.  Но тревога моя длилась недолго.  Из оческов,  едва я  снова к  ним
прикоснулся,  высунулась негодующая мордочка Бертрама,  и он пропищал что-то
очень сердитое. Порядком разозленный, я извлек его из уютной постели и снова
отнес  в  противоположный конец  веранды,  на  бугенвиллею.  Бертрам яростно
вцепился в  стебель и  стал раскачиваться из  стороны в  сторону,  продолжая
сердито пищать. Два часа спустя я опять нашел его на оческах.
     Мы отказались от неравной борьбы и  оставили Бертрама в  покое.  Однако
он,  добившись победы в квартирном вопросе, на этом не остановился. Вечером,
когда сони выходили из спальни и  с радостным писком бросались к наполненной
кормом  тарелке,  Бертрам  покидал  свою  постель  и  спускался по  передней
проволочной стенке.  Он  повисал на  сетке  и  с  завистью глядел,  как  его
сородичи уписывают угощение и  волокут  к  себе  в  кровать отборные кусочки
банана и авокадо,  наверно, чтобы не голодать ночью. Вид у висящего на сетке
Бертрама был такой жалкий,  что мы в  конце концов сдались и  начали ставить
ему наверх тарелочку с едой.  Все-таки этот хитрец добился своего: раз уж мы
все равно кормили Бертрама,  глупо было не пускать его в клетку.  Мы поймали
его и  посадили к остальным.  Он тотчас обосновался на старом месте,  словно
никуда и не уходил.  Вид у него стал даже самодовольнее прежнего. Ну что еще
делать с животным, которое упорно отказывается от свободы?
     Мало-помалу все  становилось на  свое  место.  Мы  починили все  нужные
клетки и  к  каждой прибили спереди мешковину,  которой можно было закрывать
сетку в  пути.  Банки с  ядовитыми змеями во избежание неприятностей накрыли
двойным  слоем  марли,   крышки  завинтили.  А  все  снаряжение,  весь  этот
причудливый набор -  от  мясорубок до  генераторов,  от  шприцев до  весов -
уложили  в  ящики  и  надежно заколотили.  Тонкие  сетки  свернули вместе  с
огромными кусками  брезента.  Осталось только  дождаться эскадры грузовиков,
которые повезут нас к  побережью.  Накануне вечером к нам пришел Фон,  чтобы
распить бутылочку на прощанье.
     - Ва!  -  грустно воскликнул он, потягивая виски. - Мне очень жаль, что
ты уезжаешь из Бафута, мой друг.
     - Нам тоже жаль, - искренне ответил я. - Нам было очень весело здесь, в
Бафуте. И мы собрали много отличных животных.
     - Почему бы тебе тут не остаться?  - спросил Фон. - Я дам тебе участок,
построишь себе  хороший  дом  и  откроешь зоопарк  здесь  в  Бафуте.  И  все
европейцы будут приезжать сюда из Нигерии, чтобы посмотреть на твоих зверей.
     - Спасибо,  мой  друг.  Может быть,  я  когда-нибудь вернусь в  Бафут и
построю себе тут дом. Это хорошая мысль.
     - Прекрасно, прекрасно, - Фон поднял вверх свою стопку.
     На  дороге  внизу  стайка  детей  Фона  пела  грустную бафутскую песню,
которую я  еще никогда не слышал.  Я  живо достал магнитофон,  но только все
приготовил, как дети смолкли. Фон с интересом смотрел, что я делаю.
     - Ты можешь поймать Нигерию этой машиной? - спросил он.
     - Нет, она только записывает, это не радио.
     - А! - глубокомысленно сказал Фон.
     - Если твои дети поднимутся сюда и  споют свою песню еще раз,  я покажу
тебе, как работает эта машина, - сказал я.
     - Очень хорошо,  - ответил Фон и, повернувшись к окну, которое выходило
на темную веранду, окликнул одну из своих жен.
     Она  сбежала  вниз  с  крыльца  и  вскоре  вернулась,   подгоняя  робко
улыбающихся ребятишек.  Я расставил их вокруг микрофона и,  положив палец на
клавишу, повернулся к Фону.
     - Пусть теперь поют, я запишу.
     Фон встал, величественно возвышаясь над детьми.
     - Пойте, - повелел он, взмахнув своей стопкой.
     Скованные робостью малыши несколько раз  начинали петь вразнобой и  тут
же  сбивались.  Но  потом они осмелели и  распелись.  Отбивая ритм стопкой и
покачиваясь в  лад песне,  Фон изредка вплетал свой могучий голос в  детский
хор. Когда песня кончилась, он улыбнулся своим отпрыскам.
     - Молодцы, молодцы, выпейте, - сказал он.
     Один за другим дети подходили к  нему,  держа у  рта сложенные чашечкой
розовые ладошки, а он наливал им по глотку почти чистого виски. Тем временем
я  прокрутил ленту  обратно,  подал  Фону  наушники,  показал,  как  с  ними
обращаться, и включил звук.
     Надо  было  видеть  лицо  Фона!   Сначала  на  нем  выразилось  крайнее
недоверие.  Он снял наушники и  подозрительно посмотрел на них.  Потом снова
надел и  стал удивленно слушать.  Лицо его  озарилось широкой,  восторженной
мальчишеской улыбкой.
     - Ва! Ва! Ва! - восхищенно шептал он. - Вот это здорово!
     С большой неохотой Фон уступил наушники своим женам и советникам, чтобы
они  тоже могли послушать.  Раздавались восторженные возгласы,  прищелкивали
пальцы.  Фон  исполнил еще три песни в  сопровождении детского хора и  потом
прослушал их  запись.  Он  готов был слушать все бесконечно.  Восторг его не
ослабевал.
     - Замечательная  машина,  -  заявил  он,  глотая  виски  и  разглядывая
магнитофон. - В Камеруне можно купить такую машину?
     - Нет,  здесь их нет, может быть, есть в Нигерии... в Лагосе, - ответил
я.
     - Ва! Здорово! - мечтательно твердил он.
     - Когда я  вернусь в  свою страну,  я  попрошу переписать твои песни на
настоящую пластинку и  пришлю  тебе,  чтобы  ты  мог  заводить ее  на  своем
граммофоне, - сказал я.
     - Очень хорошо, очень хорошо, мой друг, - обрадовался он.
     Через час  Фон ушел.  На  прощанье он  нежно обнял меня и  сказал,  что
придет еще утром,  перед нашим отъездом. Завтра нас ждал напряженный день, и
мы  хотели поскорее лечь в  постель,  но  тут на  веранде послыш