ой  толстому ворсистому  дубовому  коконопряду,  однако  промешкал  с
последним рывком и успел  схватить бабочку  только  за кончик крыла. Бабочка
вспорхнула, и мощность ее коричневых крылышек  была так велика, что она едва
не  оторвала  юного охотника от стены и не  унесла его с  собой.  Ничуть  не
обескураженный,  он,  передохнув,  атаковал  равного ему длиной  длинноусого
жука.  Геккончик явно не соображал, что все равно никогда в жизни не смог бы
проглотить  такое жесткое  колючее  чудовище.  Правда, ему  вообще  никак не
удавалось толком ухватиться за твердые и скользкие  покровы  длинноусого,  и
кончилось все тем, что он лишь сшиб жука на пол.
     Снова  короткая  передышка, во  время которой геккончик обозревал  поле
боя; в это время, шелестя крылышками на веранду прилетел здоровенный богомол
и сел на стене сантиметрах в пятнадцати  от юного охотника. Сложил крылья со
звуком,  напоминающим  шуршание  папиросной  бумаги,   и,  подняв   в  мнимо
молитвенном жесте передние ноги, оснащенные грозными зубьями, стал озираться
своими глазами  безумца,  поворачивая голову так и этак,  чтобы лучше видеть
выстроенные в его честь шеренги насекомых.
     Геккончик явно не встречался прежде  с  богомолами и  не разумел, какие
они опасные; его глазам богомол представлялся  обильной зеленой  трапезой, о
какой он мог только мечтать без всякой надежды когда-либо получить. Не тратя
попусту время и не считаясь с  тем, что богомол  был раз в пять  больше него
самого, геккончик начал  подкрадываться. Тем временем богомол остановил свой
выбор на  серебристой пяденице и  направился к ней, переступая своими тощими
ногами  старой  девы.  Время от времени  он  останавливался,  покачиваясь из
стороны  в  сторону,  а следом  за  этим живым воплощением  зла, также делая
остановки,  решительно  шагал  геккончик-голова  опущена,  потешный  толстый
хвостик дергается, как у возбужденного щенка.
     Богомол  приблизился  к ничего не  подозревающей бабочке,  остановился,
покачался,  потом  вдруг  сделал выпад  передними  ногами  и схватил жертву.
Пяденица была достаточно  крупная, и  когда  она отчаянно забилась, богомолу
стоило великого  труда удерживать ее грозными шипами. Пока он возился с ней,
смахивая  на  неумелого  жонглера, геккончик,  доведя себя до полной  ярости
ударами собственного хвоста, пошел в атаку. Рванувшись вперед, он бульдожьей
хваткой вцепился в  одно  из надкрыльев. Занятый жонглированием богомол  был
застигнут врасплох  внезапным нападением с тыла. Потеряв равновесие, он упал
на землю, увлекая  за собой и пяденицу,  и геккончика,  который не  разжимал
своей мертвой  хватки. Зато богомол выпустил чуть живую пяденицу, освобождая
острые, как клинок, голени для поединка с геккончиком.
     Только я решил, что самая пора вмешаться, чтобы пополнить свой зверинец
богомолом и  гекконом,  как  на сцену  вышло  еще одно  действующее лицо. Из
темного  сплетения виноградной лозы  возникла  мухоловка. Подвижный ковер из
тонких  ножек  целеустремленно  заскользил  к  все еще корчившейся  бабочке.
Достиг ее, накрыл, и челюсти мухоловки впились в мягкий торакс жертвы.
     Картина  была  захватывающая.  Богомол,  сложившись  почти  вдвое,  бил
острыми  когтями геккона, но тот,  возбужденно вытаращив глаза,  не отпускал
хватки,  как  ни трепал  его огромный  противник.  Тем  временем  мухоловка,
убедившись,  что  ей  не  под  силу   унести  добычу,  обволокла   ее  живым
ламбрекеном, высасывая жизненные соки.
     В этот момент явилась Тереза Олива Агнес Дьедр, или попросту Дьедр. Это
имя носила одна из двух здоровенных жаб, которых я выследил, довольно быстро
приручил и поселил в маленьком огороженном саду ниже веранды. Здесь обе жабы
вели беспорочный  образ  жизни  в окружении мандариновых деревьев  и герани,
совершая  вылазки  к веранде,  когда  там загорался свет, чтобы  не упустить
причитающуюся им долю крылатой трапезы.
     Лежа  на  животе,  я  до  того увлекся созерцанием  схватки  необычного
квартета  в пятнадцати  сантиметрах  от моего носа,  что  совсем  забыл  про
существование Дьедр и даже не подозревал, что она тоже наблюдала из-за стула
за битвой. Теперь  она тяжело прошлепала  вперед, на секунду  замерла,  и не
успел я опомниться, как  Дьедр,  совершив по-жабьи  целенаправленный прыжок,
разинула широченную  пасть и стремительным  движением  языка отправила  туда
мухоловку  вместе  с пяденицей.  Остановилась,  глотнула,  на  миг  зажмурив
выпученные глаза, затем  ловко повернулась влево и тем же способом послала в
рот богомола с геккончиком.  Какое-то мгновение между  толстыми губами Дьедр
извивался  червем  торчащий  наружу  хвостик  геккона,  но  она   решительно
затолкала его внутрь большими пальцами, как это заведено у жаб.
     Мне  доводилось   читать  про   пищевые  цепи  и   выживание   наиболее
приспособленных,  однако  я  решил,  что  это  уже  чересчур,  и  был весьма
недоволен  Дьедр  хотя  бы потому,  что  она  испортила такой  увлекательный
спектакль. И чтобы  оградить себя  от  повторного вмешательства,  я отнес ее
обратно в сад, где она вместе с супругом, Теренсом Оливером Альбертом Диком,
квартировала под  каменным лотком  с ноготками. Тем более  что  сегодняшнего
ужина, на мой взгляд, ей было вполне достаточно.
     Вот в такой  дом-хрусткий,  как  сухарь, жаркий,  как  печь, и  кишащий
всякой живностью,  - в  один прекрасный день явился  Адриан  Фотискью Смайс.
Школьный товарищ  Лесли, он однажды провел вместе с нами каникулы в Англии и
успел   страстно  и  безоглядно  влюбиться  в  Марго,  чем  та  была  весьма
недовольна.
     О  предстоящем прибытии Адриана  нас известила  мама, когда  мы, удобно
расположившись  на веранде,  знакомились  с  поступавшей  раз  в две  недели
почтой.
     - О, как славно, - произнесла она вдруг. - Это будет чудесно.
     Прервав чтение, мы настороженно уставились на нее.
     - Что будет чудесно? - осведомился Ларри.
     - Я получила письмо от миссис Фотискью Смайс, - сообщила мама.
     - Не вижу в этом ничего чудесного, - заметил Ларри.
     - Что еще надо этой старой карге? - спросил Лесли.
     - Лесли, милый, зачем же называть ее старой каргой. Вспомни, как хорошо
она к тебе относилась.
     Лесли насмешливо фыркнул.
     - Ладно, так что ей все-таки надо?
     -  А  вот она  пишет, что  Адриан  отправился  в поездку по  Европе,  и
спрашивает, нельзя ли ему погостить у нас на Корфу.
     - Отлично, - сказал Лесли. - Я только рад буду такому гостю.
     - Ага, он славный парень, - великодушно согласился Ларри.
     - Правда?! - восторженно подхватила мама. - Такой воспитанный.
     - А  что до меня, то я вовсе не рада, - заявила Марго.  - Более нудного
типа надо  поискать. При одном его виде на  меня нападает  зевота. Нельзя ли
написать им, что у нас все занято?
     - Но я думала, что Адриан тебе  нравится, -  удивилась мама. - А  уж ты
ему определенно нравилась, если не ошибаюсь.
     -  В том-то и дело. Я не  желаю, чтобы он  исходил  тут  слюной,  точно
какой-нибудь сексуально озабоченный спаниель.
     Мама поправила очки и посмотрела на Марго.
     - Марго, милая, зачем же говорить так про  Адриана, и откуда только  ты
берешь  такие  выражения.  Уверена,  что  ты преувеличиваешь. Я  никогда  не
видела, чтобы он вел себя, как... как... ну, в общем, как ты сказала. Мне он
казался вполне благовоспитанным.
     - Так и есть, - воинственно произнес  Лесли. - Просто Марго воображает,
что все мужчины от нее без ума.
     -  Ничего подобного, - возмутилась Марго. - Он  мне не нравится,  вот и
все. Больно влюбчивый, стоит оглянуться-он тут как тут, слюной исходит.
     - Адриан не из таких, чтобы слюни распускать.
     - А я говорю, распускал. И даже исходил слюной.
     - Я  никогда за ним  такого не  замечала, -  снова вмешалась мама.  - И
вообще, не могу же  я  отказать ему  только потому, что он распускает слюни.
Где твое благоразумие, Марго.
     - Он приятель Лесли, пусть вокруг него и распускает свои слюни.
     - Да не распускает он их и никогда не распускал.
     - Ну,  ладно,  -  рассудила мама. - Мы найдем, чем его занять, и думаю,
ему будет не до слюней.
     Две недели спустя к  нам прибыл изголодавшийся, отощавший Адриан. Почти
без гроша в кармане он проделал весь путь от Кале до Бриндизи на велосипеде,
который в  конце  концов не  выдержал неравной схватки и рассыпался.  Первые
несколько дней мы почти  не  видели Адриана, потому что мама следила за тем,
чтобы он ложился рано, вставал поздно и непрерывно  чем-нибудь подкреплялся.
Когда  же он возникал перед нами, я  не спускал глаз с его  рта, так как изо
всех гостивших  у нас диковинных друзей не было  еще  никого, кто бы исходил
слюной,  и мне не терпелось  увидеть этот  феномен. Однако,  если не считать
наклонности заливаться краской всякий раз, когда в комнату входила Марго,  и
таращиться на нее с приоткрытым ртом (по совести, я должен был признать, что
тут он впрямь походил на спаниеля), никаких  других эксцентричных проявлений
за  ним не замечалось.  У него были  на редкость  кудрявые волосы, большие и
очень  кроткие карие  глаза,  и  на  верхней  губе  под  действием  гормонов
только-только пробился  нежный пушок,  коим он чрезвычайно гордился.  Адриан
привез  Марго подарок-пластинку с песенкой, которую  он явно  почитал равной
шекспировским сонетам. Называлась  песенка "В кабачке Смоки Джо",  и  мы все
остро возненавидели ее, ибо Адриан не мог  дня  прожить без того, чтобы  раз
двадцать не прокрутить эту лабуду.
     - Господи, - простонал Ларри,  когда  мы  утром,  сидя за  завтраком, в
очередной  раз услышали  шипение  пластинки, - сколько можно, да еще в такую
рань.
     "У  Смоки Джо в Гаване,  - громко  затянул гнусавый  тенор, - я торчал,
утоляя жажду... "
     - Это невыносимо, -  с тоской  произнесла  Марго. - Почему он  не может
поставить что-нибудь другое?
     - Зачем же так, милая, она ему нравится, - увещевающе сказала мама.
     - Вот именно,  и он купил эту  пластинку для тебя, - подхватил Лесли. -
Это твой чертов подарок. Вот и скажи, чтобы он перестал ее крутить.
     -  Нет-нет, милый, так нельзя, -  возразила  мама.  - Все-таки  он  наш
гость.
     -  Ну  и что, если  гость? -  огрызнулся Ларри.  -  Ему медведь на  ухо
наступил,  а  мы  все  должны  страдать?  Это  пластинка Марго.  Пусть она и
распорядится.
     -  Но  это  будет  так  невежливо,  -  озабоченно  произнесла  мама.  -
Как-никак, он привез пластинку в подарок и думает, что она нам нравится.
     - Знаю, но оправдывать  его глубокое невежество не намерен, - настаивал
Ларри. - Представляешь себе,  вчера он не дослушал Пятую симфонию Бетховена,
снял и  поставил взамен этого завывающего кастрата!  Да  у него, если хотите
знать, культуры столько же, сколько у гуннского вождя.
     - Тише, Ларри, милый, он может тебя услышать, - сказала мама.
     - При таком-то гвалте? Да ему сейчас в слуховой рожок надо кричать.
     Тем   временем   Адриан,  не  подозревая,  какая  смута  охватила  наше
семейство,  задумал подпевать пластинке. Поскольку его  гнусавый тенорок был
удивительно  похож  на голос самого  исполнителя, результат был на  редкость
отвратным.
     "И там я увидел девицу... То была наша первая встреча... О мама Инес...
О мама Инес... О  мама  Инес... Мама Инес... "-заливались  более или менее в
унисон Андриан и граммофон.
     - Силы небесные! - взорвался Ларри. - Это уже чересчур! Марго, придется
тебе пойти и сказать ему.
     - Только сделай это вежливо, милая, - добавила мама. - Мы ведь не хотим
ранить его.
     - Что до меня, то я не прочь его ранить, - возразил Ларри.
     - Я  знаю, что надо сделать, - сообщила Марго. - Скажу  ему, что у мамы
болит голова.
     - Это даст нам только временную передышку, - заметил Ларри.
     -  Ты  скажешь,  что  у мамы болит голова,  а я  спрячу  все  иголки, -
торжествующе предложил Лесли. - Как вам такая идея?
     - О, замечательно! - воскликнула мама, радуясь тому, что проблему можно
решить без риска ранить Адриана.
     Адриан  был  несколько  озадачен  исчезновением  граммофонных  иголок и
нашими  дружными заверениями, что на  Корфу купить их невозможно.  Но у него
была хорошая  память, и он с  утра до  вечера сам напевал  "Смоки Джо", хотя
из-за полного отсутствия слуха его пение больше всего  напоминало  теноровый
гул потревоженного улья.
     Шли   дни,   а   влюбленность   Адриана  ничуть  не  ослабевала,   даже
напротив-становилась сильнее,  и  в той  же  мере  усиливалось  недовольство
Марго. Я начал проникаться  жалостью  к нему, ведь что бы  он ни делал,  все
было не так. Когда Марго  заявила, что усы делают  его похожим  на  мужского
парикмахера низшего разряда, он  поспешил их сбрить, после чего она сказала,
что  усы-признак мужской зрелости.  Больше того. Марго недвусмысленно давала
понять,  что  решительно  предпочитает  местных  крестьянских парней  любому
английскому импорту.
     - Они такие красивые и такие милые, - говорила она, вызывая откровенную
ревность Адриана. - Так славно поют.  У них такие хорошие манеры. Они играют
на гитаре.  Они  по всем  статьям  превосходят  любого англичанина.  От  них
исходит своеобразное амбре.
     -  Ты  хочешь  сказать "благоухание", - поправил  ее Ларри во избежание
превратных толкований слова "амбре".
     - Что ни  говори, - продолжала Марго, пренебрегая его замечанием, - это
настоящие мужчины, а не какие-нибудь никудышные слащавые слюнтяи.
     -  Марго,  милая,  - вмешалась мама, нервно  поглядывая  на уязвленного
Адриана, - право же, это не очень любезно с твоей стороны.
     - А  я  и  не  хочу  быть  любезной, - отпарировала  Марго. - И вообще,
жестокость часто оборачивается добром, если правильно ею распоряжаться.
     Выдав   сей  загадочный  образчик  философических  умозаключений,   она
покинула нас, направляясь  к своему новейшему воздыхателю, загорелому рыбаку
с  роскошными  усами.  Адриан  был до  того  унижен,  что  мои родичи  сочли
необходимым как-то умерить его отчаяние.
     - Не обращай внимания на Марго, милый Адриан, - утешала его мама. - Это
все только слова, она такая упрямая. Возьми еще персик.
     - Упрямая, как осел, - добавил Лесли. - Уж я-то знаю.
     - Хотел бы я знать, как  мне  стать  похожим  на крестьянских парней, -
задумчиво  произнес озадаченный  Адриан.  -  Может  быть,  начать играть  на
гитаре?
     -  Нет-нет,  только  не это,  - поспешно произнес Ларри.  - В этом  нет
никакой  надобности. Почему  бы  тебе  не  попробовать  что-нибудь  попроще?
Скажем, жевать чеснок.
     - Чеснок? - удивился Адриан. - Марго любит чеснок?
     - Ну, конечно, - ответил Ларри. -  Ты  же  слышал, что она говорила про
запах  от  этих ребят.  А  какой  запах  ты  чувствуешь прежде всего,  когда
приближаешься к ним? Чеснок!
     Пораженный  логикой  этого рассуждения,  Адриан  стал  прилежно  жевать
чеснок, но добился лишь того, что Марго, зажав нос платком, объявила, что от
него разит, как от местного автобуса в базарный день.
     В моих глазах Адриан был очень славной личностью; покладистый и добрый,
он всегда был готов выполнить  все, о чем  бы его ни  просили.  Я чувствовал
своим  долгом  сделать  что-то  для  него,  однако не мог  придумать  ничего
толкового,  разве что  запереть Марго в его спальне, но и этy  идею я тут же
отверг как трудно осуществимую и способную вызвать мамино неодобрение. Решил
обсудить  этот  вопрос  с  мистером  Кралевским-может  быть,  он  что-ни6удь
посоветует. И  когда в  очередной  день занятий  мы  сделали  перерыв, чтобы
выпить чашечку кофе, я  рассказал ему  о  безуспешном  ухаживании Адриана за
Марго-тема, сулившая  нам обоим желанное отдохновение от  непостижимых  тайн
квадрата гипотенузы.
     - Ага! - воскликнул мистер Кралевский. - Пути любви не бывают гладкими.
В  самом  деле,  разве  не  станет  жизнь скучноватой,  если  дорога к  цели
неизменно будет гладкой?
     Философические думы  моего наставника  меня  не  очень  увлекали, но  я
вежливо слушал.  Мистер  Кралевский  аккуратно взял печенье  наманикюренными
пальцами,  подержал его  над  чашкой и окунул в кофейную купель, прежде  чем
отправить в рот. Методично пожевал с закрытыми глазами, наконец вымолвил:
     - Сдается мне, что сей юный Лохинвар излишне усердствует.
     Я ответил, что Адриан-англичанин, а не шотландец, и вообще, разве может
усердие   быть  чрезмерным?  Известно  ведь,  что  без  старания  успеха  не
добьешься.
     -  Э,  - лукаво  произнес  мистер Кралевский,  - в делах сердечных  все
обстоит иначе. Немножко равнодушия порой способно творить чудеса.
     Соединив кончики пальцев, он задумчиво воззрился на потолок, и я понял,
что  мне  предстоит  быть  очевидцем   очередного  полета  фантазии  мистера
Кралевского, с его излюбленным мифическим персонажем-"дамой сердца".
     - Помню,  однажды  я безумно  влюбился в одну  молодую особу,  -  начал
Кралевский. - Разумеется, это должно остаться между нами.
     Я кивнул и взял еще печенье, зная, что истории Кралевского короткими не
бывают.
     - Это была особа такой красоты и таких достоинств, что женихи теснились
вокруг нее, словно... словно...  пчелы вокруг  банки  с  медом,  - продолжал
мистер Кралевский, довольный своим сравнением. - С первого взгляда я полюбил
ее  глубоко, беззаветно и  безутешно, и я чувствовал, что  ей это не  совсем
безразлично.
     Он освежил горло глотком кофе,  сплел пальцы вместе и наклонился вперед
над столом; ноздри его расширились, большие выразительные глаза горели.
     -  Я  неотступно следовал за  ней,  словно... словно...  охотничий пес,
идущий   по  следу,  но  она  оставалась  холодной  и  безучастной  к   моим
ухаживаниям. Даже позволяла себе насмехаться над моей любовью.
     Он примолк со слезами на глазах, затем энергично высморкался.
     -  Не  могу описать, какие муки  я  испытывал-жгучая  ревность,  тяжкие
бессонные ночи...  Я  потерял  двадцать  четыре  килограмма,  друзья  начали
волноваться за меня, и, конечно же,  все они пытались  меня убедить, что эта
особа  не стоит моих страданий.  Все, кроме  одного друга...  э... человека,
умудренного опытом, должно быть, он сам имел много романов, один из них даже
в далеком Булукистане. Он-то и сказал мне, что я чересчур усердствую, доколе
я упорно буду повергать свое сердце к ее стопам, она, подобно всем женщинам,
будет  смотреть  со  скукой  на мои  воздыхания.  Но  стоит  мне  изобразить
равнодушие, тотчас, заверил меня мой друг, все переменится.
     Кралевский ласково улыбнулся мне, многозначительно кивнул и  налил себе
еще кофе.
     - Ну, и как, - спросил я, - изобразил он равнодушие?
     -  Разумеется,  -  сказал  Кралевский.  -  Не  теряя времени, я сел  на
пароход, идущий в Китай.
     Замечательно,  подумал  я:  какая  женщина смогла  бы  утверждать,  что
сделала своим  рабом мужчину, который вдруг сел на пароход и укатил в Китай.
Такая даль-тут даже  самой тщеславной особе достало бы  времени поразмыслить
над  своим  поведением. И  что же произошло,  нетерпеливо  спросил я,  когда
мистер Кралевский вернулся из путешествия?
     -  Я  застал  ее  замужем, -  ответил  Кралевский  малость пристыженно,
чувствуя, что  не  оправдал моих ожиданий. -  Сам понимаешь, бывают  женщины
капризные и нетерпеливые. Но мне удалось поговорить с ней наедине, и она все
объяснила.
     Я слушал с напряженным интересом.
     - По ее  словам, -  продолжал мистер Кралевский,  -  она  решила, что я
уехал  навсегда,  чтобы  стать  ламой,   вот  и  вышла  замуж.   Да-да,  моя
возлюбленная дождалась бы меня, если бы знала, а так, снедаемая горем, вышла
за  первого  попавшегося  на ее пути. Не просчитайся я в оценке длительности
путешествия, сегодня она была бы моей.
     И он снова высморкался с сокрушенным видом.
     Я переварил  услышанное,  однако  не  усмотрел  в  истории  Кралевского
каких-либо четких указаний-как помочь Адриану. Может быть, одолжить ему