не осталось больше ни одной пипы, мы перешли на другой, столь  же невзрачный
ручей  и  прочесали  его  от  начала  до  конца.  Однако  охотничья  фортуна
улыбнулась нам один  только раз  и не собиралась баловать нас: мы не поймали
больше ни  одной жабы, В конце концов, усталые  и перемазавшиеся в грязи, мы
бережно подхватили нашу  драгоценную  добычу и вернулись к  основному ручью.
Тут обнаружилось,  что мы отсутствовали целый час; встревоженный Айвен искал
нас по  всему берегу,  думая, что мы стали жертвой  ягуаров. Мы похвастались
перед ним своими сокровищами, сели в каноэ и отправились обратно в деревню.
     Звероловство - необычная профессия. Часто на твою долю выпадает столько
неудач и разочарований, что поневоле начинаешь сомневаться, стоит ли  вообще
заниматься этим делом. Но вот счастье вдруг улыбнется, ты выходишь на охоту,
как в ту ночь, и  добываешь животное, о котором говорил  и мечтал  месяцами.
Все  мигом оборачивается  к тебе своей розовой стороной,  мир снова  кажется
прекрасным,  а  все прошлые  неудачи  и  разочарования разом забываются.  Ты
немедленно   решаешь,   что  никакое  другое  занятие  не   даст  тебе  того
удовольствия и удовлетворения, как  звероловство, к не можешь без сожалеющей
усмешки на  губах думать о людях, занимающихся чем-нибудь  другим. При  этом
тебя  охватывает такое упоение и блаженство, что ты готов простить не только
своих друзей за  все неприятности, которые они тебе причинили,  но даже всех
своих родственников.
     Мы  плыли обратно вдоль тихих берегов по черной воде, с такой верностью
отражавшей сверкающее звездами небо, что казалось, мы плывем в космосе среди
планет и светил.  В тростнике  всхрапывали  кайманы, какие-то  странные рыбы
поднимались к поверхности и ловили ртом мотыльков, во множестве плывших вниз
по течению. А  на  дне каноэ,  распластавшись в банке, лежали жабы, гордость
этого  вечера. Мы  не  могли  налюбоваться  на  них  и  то и  дело  довольно
улыбались.  Поимка  невероятно уродливой  жабы - из  таких простых  радостей
состоит жизнь зверолова.

        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     ПИМПЛА И СЛАВА БОГУ

     Очень скоро наша хижина стала буквально ломиться от животных.  Во дворе
на  привязи  сидели капуцин, обезьяны саймири  и  паки. Внутри  во временных
клетках  -  агути,  нервно цокавшие  своими  так похожими на  оленьи ногами,
хрюкающие,  точно  свиньи,  броненосцы,  игуаны,  кайманы,  анаконды  и пара
маленьких  красивых тигровых кошек. В ящике  с надписью "Опасно!" сидели три
куфии - чуть  ли не самые  ядовитые змеи  во всей  Южной Америке.  На стенах
хижины  рядами  висели  мешочки   с  лягушками,  жабами,  мелкими  змеями  и
ящерицами. Были у  нас  и блестящие  колибри,  с  мягким  гудением  трепетно
порхающие вокруг своих  кормушек, и попугаи макао  в разгульно,  карнавально
ярких   нарядах,  переговаривающиеся   между  собой  низкими   голосами,   и
пронзительно  кричащие,  квохчущие  попугаи  помельче,  и солнечные  цапли в
оперении осенних  тонов,  на крыльях которых, когда  птицы  расправляли  их,
появлялся  пугающий  узор в виде глаз.  Все  эти животные  требовали ухода и
ухода. По совести говоря,  мы  уже  достигли той степени насыщенности, когда
животных  в лагере столько, что отправляться за новыми  не  имеет смысла.  В
таком случае приходится  упаковываться и переправлять пойманных  животных на
основную базу. Ни  я,  ни  Боб не жаждали сократить срок нашего пребывания в
краю ручьев:  мы понимали,  что  совершить еще  одно путешествие  по Гвиане,
перед  тем как  покинуть страну,  мы  уже не успеем. Но как я  уже сказал, с
приобретением  каждого нового животного день нашего  отъезда придвигался все
ближе.
     Деревенский школьный учитель,  принимавший в нашей работе такое горячее
участие  и  неустанно  старавшийся  пополнить  наш зоопарк,  посоветовал нам
съездить в небольшое индейское  поселение в тех же краях. Он был уверен, что
там можно разжиться кое-какими животными, и мы с Бобом решили  "под занавес"
наведаться  туда,  а  уж  потом  окончательно  упаковаться   и  вернуться  в
Джорджтаун.
     Одна  из  самых  обаятельных  черт  в  характере   индейцев  -  это  их
пристрастие к  животным.  В  их  поселениях  всегда  можно  встретить  самый
необычный  набор  обезьян,  попугаев,  туканов  и  других прирученных  диких
животных. Большинство первобытных племен ведут шаткое, суровое существование
в джунглях или  саванне, и,  как  правило, их  интерес  к животным диктуется
чисто кулинарными соображениями. Их  нельзя за  это  винить, поскольку жизнь
для  них - это постоянная  суровая  борьба  за  существование. Они отнюдь не
прохлаждаются  в тропическом раю, срывая бананы с ближайшего куста. Я сильно
подозреваю,  что  битком  набитые едой  джунгли  Тарзана существуют  лишь  в
голливудских  фильмах.  И  тем  более  замечательно,  что  индейцы  с  таким
удовольствием держат животных,  приручают  их так легко  и нежно и не всегда
(несмотря на неплохое вознаграждение) соглашаются расстаться с ними.
     Школьный учитель подобрал нам двух дюжих индейцев в качестве гребцов. В
одно прекрасное утро они выросли перед  нашей хижиной, и мы спросили, далеко
ли до деревни и за  какой срок  мы обернемся туда и обратно. Ответ был очень
туманный:  до деревни недалеко, поездка будет недолгой. В шесть часов вечера
того же  дня, все еще  на пути домой, я  вспоминал их слова и  думал  о том,
какие разные у нас с ними понятия о времени. Но мы  не знали  этого утром, а
потому бодро отправились в путь. Мы не взяли  с  собой  никакой  еды, потому
что, втолковывал я Айвену, мы вернемся не позже второго завтрака.
     Плыли мы  в  длинном  и  глубоком  каноэ. Мы с Бобом  сидели посередке,
индейцы - один на  носу, другой на  корме. Пожалуй,  только  плывя в  каноэ,
можно получить максимум  удовольствия  от  путешествия в  краю ручьев. Лодка
движется бесшумно, лишь плеск и бульканье воды под веслами,  ритмичные,  как
удары  сердца, слышны в тишине. Время от времени один  из гребцов затягивает
песню - короткий, живой и вместе с  тем  несколько печальный  напев, который
обрывается так  же внезапно, как  и начался. Он эхом  отдается  над  залитой
солнцем  водой, замирает, и  вот уж снова тишина,  лишь  изредка  нарушаемая
невнятным ругательством, -  это Боб  или  я защемил  пальцы  между веслом  и
бортом каноэ. Мы помогаем грести, и только теперь, после  часа работы, когда
вздулись  первые волдыри,  до  меня  стало  доходить,  что  толкать  веслами
долбленку - большее искусство, чем я предполагал.
     Миля за милей мы  плавно скользили вниз по течению.  Убранные орхидеями
деревья склонялись над нами, филигранным узором мерцая на фоне ярко-голубого
неба. Их ажурные  тени  ложились на  воду, и ручей  превращался в дорожку из
полированного черепашьего панциря.  Время  от времени  ручей  разливался  по
саванне, так  что  над водой поднимались лишь золотистые  верхушки  травы. В
одном  таком месте мы увидели круг прибитой, примятой травы; от этой вмятины
по саванне тянулся извилистый  след  - здесь явно кто-то проползал, оставляя
за собою в траве аккуратный проход. Один из гребцов объяснил нам, что  здесь
отдыхала анаконда,  причем, насколько  можно судить  по  следу,  удивительно
больших размеров.
     Мы плыли уже три часа,  а признаков деревни  не было и в помине. Больше
того, вокруг  вообще не замечалось никаких  следов  человеческого  обитания.
Зато животных было великое множество. Вот мы проплываем под большим деревом,
сплошь  обсыпанным белыми и  золотыми  орхидеями.  В его куще резвятся  пять
туканов, они  снуют  между  ветвями и поглядывают на нас, уставя ввысь  свои
большущие носы  и  взлаивая пронзительно и  скрипуче,  словно  стая  мучимых
астмой китайских мопсов. В густом переплетении прибрежных тростников и веток
на    небольшой    грязевой   отмели    мы   увидели,    тигровую   выпь   в
коричневато-оранжевом оперении с шоколадно-коричневыми полосами. Мы проплыли
от нее  так  близко,  что я  мог бы коснуться ее  веслом, но  она сидела  не
шевелясь все то время, пока мы были у нее в виду, всецело полагаясь  на свою
красивую защитную окраску.
     В  другом месте  ручей разливался чуть  ли  не до  размеров  небольшого
озера, сплошь  покрытого ковром водяных лилий - лесом розовых и белых цветов
на фоне глянцевито-зеленых  листьев.  Нос  каноэ с мягким хрустким  шелестом
вспарывал  эту массу цветов,  и  чувствовалось,  как  их  длинные эластичные
стебли облегают  и удерживают дно  лодки.  Вот перед  нами  бегут по листьям
лилий  яканы,   трепыхая  своими   ярко-желтыми  крыльями,  из  тростника  с
невероятным  плеском  поднимается  пара мускусных  уток и  тяжело  летит над
лесом. Какая-то крошечная рыбка выскакивает из воды перед самым носом каноэ,
и небольшая  тонкая  змейка,  развертывая  свои  кольца, скользит в  воду  с
нагретого  солнцем  листа.  Воздух звенит  от множества  стрекоз -  золотых,
синих, зеленых, красных, бронзовых, - которые то взмывают ввысь и неподвижно
повисают  у нас  над  головами,  то ненадолго присаживаются на листья лилий,
нервно вздрагивая стеклянными крыльями.
     Но вот каноэ снова нырнуло в основное русло, и, проплыв с полмили,  мы,
к своей радости, услышали голоса и смех, эхом разносившиеся между деревьями.
Мы скользили в тени вдоль берега, потом завернули в крохотную бухту. Здесь в
теплой воде  ручья купались  девушки-индианки. Они  плескались,  смеялись  и
весело щебетали, словно стая птиц. Когда мы пристали к берегу, они обступили
нас обнаженной, улыбающейся стеной смуглых тел и повели  в деревню, смеясь и
оживленно  переговариваясь  между  собой.  Деревня  располагалась за полосой
деревьев  и  состояла  из  семи-восьми  больших  хижин,  каждая  из  которых
представляла  собой  покатую  крышу из  пальмовых листьев, установленную  на
четырех столбах. Пол хижин был приподнят  над землей фута на два-три с таким
расчетом, чтобы под  ним могли проходить паводковые воды. Обставлены  хижины
были предельно просто - несколько гамаков да один-два чугунка в каждой.
     Нас вышел  встретить вождь  племени, пожилой,  морщинистый человек.  Он
горячо пожал нам руки и провел нас в одну из хижин. Там мы сели и минут пять
молча  улыбались друг другу. Когда у  компании нет общего языка, разговор "о
погоде" сводится к минимуму. Не переставая  восхищенно  нам улыбаться, вождь
отдал краткое приказание, после  чего  один  юноша вскарабкался на ближайшую
пальму и срезал два кокосовых ореха.  Сняв  с  них верхушки, орехи церемонно
вручили нам, дабы мы утолили свою жажду их сладким молоком. Я уже запрокинул
голову,  допивая последние капли,  как вдруг  увидел под потолком  на  балке
животное,  вид  которого   до  того  поразил  меня,  что  я  не  выдержал  и
расхохотался.  Смеяться, когда  пьешь  из кокосового ореха,  далеко не самое
благоразумное на свете. Я заперхал, закашлялся и замахал руками, указывая на
потолок.  К  счастью, вождь  меня понял.  Он забрался в  гамак, дотянулся до
балки,  схватил животное за хвост и  стащил  его вниз. Вися вниз  головой  и
медленно вращаясь на своем хвосте, оно жалобно повизгивало.
     -  Господи  боже!  -  сказал Боб, когда животное  развернулось мордой к
нему. - Это еще что такое?
     Его  удивление можно было понять: вождь держал за хвост животное  самой
смехотворной наружности, какую только можно себе представить.
     -  Это,  -  сказал  я,  все еще прокашливаясь, -  это не что  иное, как
пимпла, самая настоящая, живая пимпла.
     Дело в том, что во всех тех местах, где  нам довелось бывать, гвианские
охотники  неизменно  упоминали  об  этом животном. Рано  или поздно  местные
звероловы спрашивали, нужна ли мне пимпла. "Да, - отвечал я, - нужна", и мне
обещали раздобыть ее. Но на этом дело засыхало. Звероловы  уходили  и больше
не поднимали об этом разговор, и вот уже  нет у меня в  перспективе  никакой
пимплы. Пимпла -  это древесный дикобраз, а дикобразы,  вообще-то говоря, не
такие  уж  редкие животные,  и  ловить их  не особенно трудно.  Вот  почему,
оставаясь так долго без единого экземпляра, я  даже начал недоумевать, в чем
тут  дело. Я  чуть повысил предлагаемую  мной  цену за  животное, но  этим и
ограничился. Дикобраз  есть  дикобраз,  думалось мне,  один ничуть не  лучше
другого, и вся эта семейка не внушала  мне особых симпатий. Знай я с  самого
начала, какие это  прелестные, очаровательные твари, я бы приложил все силы,
чтобы  приобрести несколько экземпляров. Больше того, я  б, наверное, скупал
их мешками,  было бы только предложение, до того неотразимое впечатление они
на меня произвели.
     Вождь опустил зверька на  пол, и тот сразу  же уселся на задние лапы  и
уставился на нас проникновенным взором, причем выглядел он  до того потешно,
что мы с Бобом так и покатились со смеху. Размерами он был со скотчтерьера и
сплошь утыкан длинными острыми иглами, черными и белыми.  Лапы  -у него были
маленькие и толстенькие, хвост длинный, цепкий и волосатый. Но самое смешное
в  нем была  его морда. Из всей этой массы иголок выглядывала  рожа, до того
похожая на лицо  покойного У. К. Филдса, что просто дух  захватывало: тот же
большой  нос картошкой, шмыгающий во все стороны, а справа и  слева от  него
маленькие, хитрые и в то же время несколько печальные глаза, в которых стоят
невыплаканные слезы.
     Рассматривая нас  со всей зловредной проницательностью великого комика,
дикобраз  сжал  передние  лапы  в  кулаки   и  закачался  на  месте,  словно
нокаутированный  боксер,  готовый  рухнуть  на  ринг.  Затем,  забыв о своем
кровожадном  боксерском  ремесле, он сел на  свои жирненькие окорока и  стал
тщательно очесывать себя. При этом на его морде расплылось такое блаженство,
что  одного взгляда на эту потешную физиономию было достаточно, чтобы на всю
жизнь сделаться обожателем  пимпл, и я тут же без  звука уплатил за животное
цену, запрошенную вождем.
     Древесный  дикобраз,  пожалуй,  единственный  настоящий  комик из  всех
зверей. Могут быть  смешны обезьяны,  поскольку  они являют собой не  всегда
льстящую нашему самолюбию карикатуру на  нас самих; могут быть забавны утки,
но  в этом  нет  никакой  заслуги с  их стороны: просто они такими родились.
По-разному  забавными  могут  быть  для  нас  и некоторые другие  звери.  Но
покажите  мне животное, которое подобно  древесному  дикобразу имело бы  все
задатки клоуна да еще  использовало  бы их с таким невероятным  мастерством.
Наблюдая пимплу, я готов был  поклясться, что зверек знает не только  о том,
что  он смешон, но и то, как надо смешить. Большой шмыгающий  нос картошкой,
за  которым  почти не  видно словно вспухших от насморка глазок с постоянным
слегка недоуменным  выражением в них,  плоские, шаркающие при  ходьбе задние
лапы и волочащийся хвост  - у него есть  все данные настоящего клоуна,  и он
умеет выжать из них все.  Вот он делает что-нибудь ужасно глупое, но с таким
простодушно-озадаченным  видом,  что тебя  и смех, и жалость берет  к  этому
бедному,  спотыкающемуся, незлобивому зверю. Такова сущность его комического
искусства, поистине  чаплинская гениальность -  он одновременно и  смешит, и
трогает до слез.
     Мне  довелось быть свидетелем  боксерской встречи двух пимпл.  Она была
яростной и  ожесточенной,  но  за  все  время поединка участники ни разу  не
коснулись     один     другого    и     постоянно    сохраняли     выражение
доброжелательно-озадаченного  интереса друг к другу. Никогда не видел ничего
более  забавного.   В   другой   раз  мне  довелось  наблюдать,  как  пимпла
жонглировала косточкой манго: неуклюже орудуя лапами, она, казалось, вот-вот
уронит косточку, но всякий раз вовремя подхватывала ее. Виденный  мной клоун
в цирке проделывал этот же фокус куда менее ловко и успешно. Я  настоятельно
советовал  бы  всякому  профессиональному  комику  держать  у  себя  в  доме
древесного дикобраза: десять минут наблюдения за зверьком дадут ему в смысле
познания своего искусства больше, чем десять лет любого другого учения.
     Купив дикобраза, мы жестами растолковали вождю, что не прочь посмотреть
и других  животных в  деревне, и  в скором времени купили  четыре        Даррелл Джеральд. Три билета до Эдвенчер

---------------------------------------------------------------
     Перевод с английского, послесловие и комментарии  В. Е. Флинта.
     Москва, Издательство "Мысль", 1969.
     Scan & Read: Питер Линкс Ў http://werelynx.narod.ru
---------------------------------------------------------------

     В  предлагаемой  книге  Джеральд   Даррелл   описывает  путешествие   в
чрезвычайно редко посещаемый район Латинской Америки. С присущим ему  юмором
и художественным  мастерством  рассказывает  о  занимательных происшествиях,
связанных с ловлей и  содержанием  в неволе диких животных,  сообщает  массу
интересных подробностей об их привычках и образе жизни.

        ПРЕДИСЛОВИЕ 

     В этой книжке рассказывается о путешествии в Британскую Гвиану, которое
я предпринял вместе с моим компаньоном Кеннетом Смитом. По заказу нескольких
английских   зоопарков  мы   отправились   добывать   птиц,   млекопитающих,
пресмыкающихся и рыб, обитающих в этом уголке Южной Америки.
     Существует ошибочное  мнение,  будто  поимка животных  - самая  трудная
часть  работы  зверолова и,  как  только животные  пойманы  и  рассажены  по
клеткам,  работа  в  основном закончена.  В действительности же только после
этого и начинается настоящая работа: ведь поймав животное, надо кормить и по
всем правилам содержать его, а это в большинстве случаев нелегкая задача.
     В  путешествии такого  рода со звероловом приключается  такое,  чего  и
нарочно не придумаешь. Одни приключения  кажутся забавными, от других душа в
пятки уходит, третьи в высшей степени раздражают. Но все они лишь яркие вехи
среди  месяцев забот и  труда, к которым сводится  работа  зверолова. А  вот
сядешь  писать  книгу об очередной поездке -  и  все  заботы, неприятности и
разочарования  словно  изглаживаются  из  памяти  и на бумаге  остается лишь
веселое  и  приятное.  Так  невольно  создаешь  превратное  представление  о
профессии   зверолова,  и   она  начинает   казаться  сплошь   захватывающей
увеселительной   прогулкой,   ярким  и  волнующим  занятием.  И  иногда  она
действительно  такова,  хотя  в  большинстве случаев  это  гнетущая,  полная
разочарований и разбитых надежд, дьявольски тяжелая  работа. Но одного у нее
не отнимешь, одно преимущество она имеет перед всеми другими профессиями: ее
никогда, ни при каких обстоятельствах не назовешь скучной.

        ПРОЛОГ 

     Мы сидим вчетвером в крохотном баре на  задворках Джорджтауна, пьем ром
и имбирное пиво  и решаем  головоломку.  На столе перед нами  большая  карта
Гвианы,  и  время от  времени  кто-нибудь  из  нас  наклоняется  и,  свирепо
нахмурясь, вонзает  в  нее  взор.  Задача  состоит в том, чтобы  из великого
множества интригующих  названий на  карте  выбрать  одно, которое  могло  бы
послужить  отправным пунктом  для  нашей первой  вылазки в глубинные  районы
страны. Вот уже часа два мы  бьемся над этой  проблемой, но еще ни к чему не
пришли. Я не свожу глаз с карты: вот они, эти реки и горные цепи с чудесными
названиями вроде Меруме, Мазаруни, Кануку, Бербисе, Эссекибо.
     - Как насчет Нью-Амстердама? - спросил  Смит,  как  нарочно  выбрав  на
карте самое банальное название.
     Меня всего  так и  передернуло от  отвращения. Боб  ожесточенно  затряс
головой, во взгляде Айвена появилось идиотски-отсутствующее выражение.
     - Ну, а Мазаруни?
     - Болото, - исчерпывающе высказался Боб.
     - Гвиана, - исступленно продекламировал я по путеводителю, -  на  языке
местных индейцев означает "страна воды".
     - Но ведь можно же что-нибудь выбрать так, чтобы все остались довольны,
- с  раздражением  сказал  Смит.  - Мы  торчим  здесь уже  несколько  часов.
Решайте, ради бога, да и на боковую.
     Я  взглянул на Айвена: после