уясь,  соглашаются с любой предложенной  ценой,  я боюсь за
будущее Аргентины. К чему мы придем, если каждый будет так делать?
     -- Очевидно,  жизнь станет гораздо дешевле,-- заметил я, но он не хотел
утешений и все ворчал, вспоминая поведение старухи. Свою веру в человечество
он восстановил только  после  оживленного получасового разговора еще с одним
владельцем попугая. Этот торговался за свою птицу до последнего.
     Мы продолжали обход  города, пока не  стемнело,  и все  вместе принесли
домой целый небольшой зоосад. У нас было пять попугаев (в том числе,  к моей
радости, еще  один  желтоголовый ара), два  карликовых бразильских кролика с
рыжеватыми лапками  и белыми меховыми очками вокруг глаз и  агути -- большой
грызун с черными глазами, тонкими конечностями  и нравом рысака, страдающего
острым  приступом  нервной  депрессии.  Мы  отнесли животных в  дом  Луны  и
выпустили их во дворике. Луна опять сколотил из своих родственников отряд  и
отправил  его  добывать  повсюду  пустые ящики,  проволочные  сетки,  доски,
молотки, гвозди  и другое плотницкое  снаряжение.  Потом  целых два  часа мы
строили жилища для моих приобретений. Наконец последнее из них было посажено
в клетку, а мы с Луной уселись за стол  и с аппетитом стали есть и пить.  Из
груды деревянных ящиков доносилось тихое ворчание и вскрики, которые для уха
собирателя  животных звучат райской  музыкой. Потом, поставив рядом с  собой
большой  стакан  вина,  я  сел   перед  клетками,  чтобы  рассмотреть  своих
подопечных  при  свете фонарика,  а  Луна  попросил  принести  гитару и  пел
мелодичные и  грустные  народные аргентинские песни, стуча  иногда  в гулкую
деку гитары, как в барабан.
     Все птицы, кроме  ара, оказались синелобыми амазонскими  попугаями. Все
они  были  довольно ручные  и  умели  говорить  "Лорито",  что  в  Аргентине
равнозначно "Попке". Так как все они были примерно  одного роста и возраста,
мы  посадили их в клетку вместе, и  теперь они с  фальшиво-многозначительным
видом  древних рептилий,  который попугаи  такие  мастера напускать на себя,
расселись  рядком,  словно  присяжные, разодетые в яркие одежды. От  плохого
питания они  совсем запаршивели, но, несмотря на их  неопрятную внешность, я
был доволен ими, так как знал, что через несколько  недель  хорошей кормежки
они  совершенно  изменятся,  и  после следующей  линьки  оперение  их  будет
отливать  лимонно-желтыми и  синими  тонами,  а оттенки  зеленого будут  так
богаты,  что  коллекция  изумрудов рядом  с  ними  безнадежно  померкнет.  Я
осторожно  завесил  клетку мешковиной  и  услышал,  как птицы  отряхиваются,
готовясь ко сну,-- такой звук бывает, когда распечатывают колоду карт.
     Потом моим вниманием завладели желтоголовые ара. Ради опыта мы посадили
их вместе,  и по  тому, как  они  тотчас  прильнули  друг  к другу  и  стали
ворковать,  можно  было  думать, что  из них получится  нежная парочка.  Они
сидели на насесте и глядели на меня, время  от времени склоняя головы набок,
словно желая прикинуть, не более ли я привлекателен, если рассматривать меня
в таком аспекте. Оперение их было  в основном пронзительного зеленого цвета,
и  только  на  затылке желтел широкий ярко-канареечный  полумесяц. Для  ара,
которые,  как правило, наиболее крупные  среди попугаев, они были мелковаты,
даже чуть-чуть меньше и изящнее обыкновенных амазонских попугаев. Они что-то
тихо бормотали мне и друг  другу, а их бледные веки  так сонно опускались на
блестящие глаза, что я и их закрыл мешковиной и отошел.
     Я давно уже мечтал  о бразильских кроликах,  и поэтому  приобретение их
доставило мне особенно большую радость. Я вытащил их из клетки. Это были еще
детеныши величиной не больше ладони, и  мне было очень приятно ощущать тепло
их пушистых  телец. Они водили носиками,  принюхиваясь к  непонятным запахам
пищи  и  цветов. На первый  взгляд  их можно было  принять  за  обыкновенных
европейских крольчат, но, присмотревшись, я увидел, что они не совсем на них
похожи. Во-первых, они отличались очень короткими и изящными ушами, спины  у
них были темно-коричневые и вce  в ржаво-бурых пятнышках и полосках, лапы --
светло-рыжие, а вокруг каждого глаза кольцом росла белая шерстка.
     Носики и  губы тоже были  чуть-чуть  окаймлены  белым.  Став совершенно
взрослыми,  эти  животные  все  равно  остаются   среди  кроличьего  племени
карликами  и  достигают  лишь половины  роста  европейского  дикого кролика.
Насколько  мне  было  известно,  ни  один  зоопарк  мира  не  обладал  этими
интересными маленькими  существами, и я был рад  заполучить их, хотя немного
сомневался,  что смогу доставить их в Европу, потому что все кролики и зайцы
тяжело переживают неволю. Но мои кролики были очень молодыми, и  я надеялся,
что они приживутся.
     Когда я снял  мешковину с клетки агути,  зверек  подпрыгнул в воздух  и
шлепнулся на  соломенную  подстилку, дрожа всем  телом. На мордочке его было
такое  же  выражение,  которое  должно  быть  у  старой  девы,   много   лет
заглядывавшей перед  сном под кровать  и  наконец обнаружившей  там мужчину.
Однако, угостив зверька  кусочком яблока, я успокоил  его настолько, что  он
даже позволил себя погладить.  Агути -- это грызуны, члены многочисленного и
интересного отряда. В него входят и мышь-малютка, которая может уместиться в
чайной  ложечке,  и  капибара, достигающая размеров  крупной собаки, а между
двумя  этими крайностями  есть великое  множество всевозможных  белок, сонь,
крыс,  дикобразов  и  других,  непохожих друг на друга,  животных.  Оговорим
сразу,  что  агути  не  самые  характерные  члены  этого семейства. Если  уж
говорить  откровенно, то они похожи  на помесь  низкорослого предшественника
лошади и горемыки кролика. Шерстка у агути имеет цвет полированного красного
дерева.  На  крестце  этот  цвет постепенно  переходит  в  красновато-бурый.
Шоколадно-коричневые  ноги,  очень   длинные  и  тонкие,   как   у   рысака,
оканчиваются  комком хрупких  музыкальных  пальцев, которые  и делают  агути
похожим  на  древнюю лошадь. Задние ноги у  него  мощные, они служат  опорой
непропорционально массивной задней  части туловища, и  поэтому у агути такой
вид, будто у него сзади горб. Голова -- как у кролика, но немного удлиненная
(так  что в ней опять-таки есть что-то лошадиное).  У агути большие красивые
глаза, округлые уши и густые черные усы, которые непрестанно шевелятся. Если
ко всему этому  добавить темперамент животного, его постоянную  нервозность,
его  дикие прыжки в воздух при малейшем звуке и следующие  за  этим припадки
лихорадочного озноба, то просто удивляешься, как вообще мог выжить этот вид.
Мне кажется, что стоит только одному ягуару заворчать, и все агути в радиусе
ста ярдов тотчас скончаются от разрыва сердца. Размышляя  об этом, я завесил
клетку, и животное  тотчас  опять взвилось в воздух, а приземлившись,  стало
дрожать всем телом. Однако через несколько минут агути снова пришел в себя и
набросился на яблоко, которое я оставил  ему в клетке. К этому времени песни
и  вино привели Луну в блаженное  состояние,  и он сидел у стола, жужжа себе
что-то  под  нос, как  сонная  пчела. Мы выпили  по  последнему  стакану  и,
отчаянно зевая, поплелись спать.
     В  самый  неподходящий  для  цивилизованного  человека  час  утра  меня
разбудила громкая песня, доносившаяся из противоположного  угла комнаты, где
была  постель  Луны.  Для  этого  человека  песни и  музыка  были  таким  же
непременным условием существования, как кровь,  которая  текла  в его жилах.
Когда он не  говорил, он  непременно либо пел,  либо мычал что-то под нос. Я
впервые  в жизни видел  человека, который мог лечь спать  в три часа утра и,
проснувшись в пять, загорланить песню, не вылезая из постели. Но пел  он так
хорошо и с таким явным удовольствием, что на него не хотелось сердиться даже
в такой ранний час, а пробыв с ним некоторое время, вы начинали  обращать на
его привычку не больше внимания,  чем на птичий  хор,  который заводит  свою
песню на рассвете.
     "Луна на  небе, как  белый  маленький барабан,--доносилось из-под груды
одеял,--  она ведет меня за  горы Тукумана к моей любви с черными волосами и
волшебными глазами".
     -- Если ты всегда поешь своим  знакомым женщинам в такое время,-- сонно
сказал  я,-- то мне  кажется, что в постели  тебе приходится оставаться чаще
всего в одиночестве. Такие вещи выходят боком.
     Он хихикнул и блаженно потянулся.
     -- Сегодня будет отличный денек, Джерри,-- сказал он.
     Я удивился,  откуда бы ему это  знать -- ведь ставни обоих окон закрыты
почти герметически. Аргентинец, засиживаясь  допоздна на улице, дышит ночным
воздухом  без всякого вреда для своего организма, но стоит  ему лечь  спать,
как тот же воздух становится для него смертоносным газом. Поэтому все ставни
должны быть наглухо закрыты, дабы оградить людей от  опасности. Однако когда
мы  оделись  и вышли во внутренний  дворик завтракать, я  убедился, что Луна
оказался прав -- дворик был весь залит ярким солнцем.
     Мы допивали последнюю чашку кофе, когда явились с докладом наши агенты.
По-видимому,  они  вышли  в  разведку  с  первыми  лучами  солнца  и  теперь
отчитывались перед  Луной,  а  тот  сидел,  попивая  кофе,  и  лишь  изредка
удостаивал  их величественным кивком головы. Потом  одного  из  юных агентов
послали  с деньгами за кормом  для моих животных,  а когда он  вернулся, все
агенты столпились вокруг меня и широко  раскрытыми  глазами стали  смотреть,
как  я рублю  мясо  и  овощи, наполняю чашки молоком  и  водой и ухаживаю за
животными.
     Когда все  были накормлены,  мы вышли строем на залитую солнцем улицу и
начали  вновь прочесывать  город.  На этот раз  Луна  использовал нашу свиту
немного по-другому.  Пока мы вели в каком-нибудь доме переговоры, наши  юные
помощники  рассыпались и обследовали  близлежащие улицы  и переулки,  хлопая
перед домами в ладоши и спрашивая  совершенно незнакомых людей, нет ли у них
животных.  Все  относились к этому  вмешательству  в их  частную жизнь очень
добродушно, и, если у них самих животных не было,  они иногда посылали нас к
другому дому,  где мы находили какого-нибудь  представителя  местной  фауны.
Таким способом за это утро мы приобрели еще трех карликовых кроликов, одного
попугая, двух кариам и двух коати -- очень редких маленьких южноамериканских
хищников из семейства енотов. Мы отнесли  животных в дом Луны, посадили их в
клетки, а сами  с аппетитом съели  второй завтрак и отправились  обследовать
окраины Орана  на дряхлом  автомобиле,  позаимствованном у  какого-то  друга
Луны.
     Из агентурных источников Луна узнал, что в одном из наиболее отдаленных
районов города живет человек, у которого есть какая-то дикая кошка, но никто
не  мог  сказать точно, где его дом. Тогда  мы  ограничили свои поиски одной
беспорядочно застроенной улицей и, стуча во все двери подряд, нашли  в конце
концов этого человека. Это был высокий, смуглый, потный и неряшливый мужчина
с нездоровым брюхом и с маленькими черными глазками. в которых появлялось то
заискивающее, то  хитрое выражение.  Да, признался  он,  у  него  есть дикая
кошка, оцелот.  Потом с пламенным  красноречием  политикана, выступающего на
предвыборном митинге, он принялся взахлеб говорить о том, какое это дорогое,
красивое, грациозное, ручное животное, какие у него масть,  рост, аппетит. В
конце  концов  мне  показалось даже, что он хочет продать мне целый  зоосад.
Чтобы  прервать  этот  панегирик  семейству  кошачьих  вообще  и  оцелоту  в
особенности, мы  попросили показать нам животное. Он повел нас вокруг дома в
ужасно  грязный задний  двор. Как  бы ни  был  беден  и  мал  дом  в Оране и
Калилегуа, двор при нем всегда содержится в чистоте и полон цветов. Этот  же
двор был  похож  на  городскую свалку.  Кругом валялись  старые  разломанные
бочки, ржавые жестянки, рулоны старых проволочных сеток, велосипедные колеса
и  другой  хлам. Haш  хозяин  неуклюже  протопал  к  стоявшей в  углу  грубо
сколоченной деревянной клетке, которая была бы мала даже для кролика средних
размеров.  Он  открыл  клетку  и за  цепь выволок наружу  совершенно  жалкое
существо.  Оцелот  был  совсем  молод,  но как  он умудрялся сидеть в  такой
маленькой клетке, до сих пор  остается  для  меня  загадкой.  Меня  особенно
потрясло  ужасное  состояние  животного.  Шерсть   его  была  так  запачкана
испражнениями, что о естественном  ее узоре  можно было только догадываться.
На  боку была большая  мокрая болячка, а сам он  был  так тощ, что даже  под
свалявшейся  шкурой можно было  на глаз сосчитать все его ребра  и позвонки.
Когда его опустили  на землю,  он от слабости шатался, как  пьяный. В  конце
концов он отказался от попыток  устоять на ногах и удрученно лег  на грязное
брюхо.
     --  Вы  видите,  какой  он  ручной? --  спросил  человек,  показывая  в
заискивающей улыбке желтые щербатые  зубы.--  Он никого не кусает. И никогда
не кусал.
     Он похлопывал  оцелота  большой потной ладонью,  и мне  было  ясно, что
отнюдь  не любовь  к  человеку, а  лишь полное безразличие мешает  животному
броситься на него. Оцелот был в почти  безнадежном  состоянии -- он был  так
слаб от голода, что ему было все равно.
     --  Луна,--  сказал я, изо всех сил стараясь сдержать  гнев,- я заплачу
пятьдесят песо за эту кошку. Не больше. Даже этого слишком много, потому что
она, видно,  все  равно подохнет.  Торговаться я не буду, так что ты  можешь
сказать этому ублюдку, этому сукину сыну, что это мое последнее слово.
     Луна   перевел   мои  слова,   тактично   опустив   все,   относившееся
непосредственно к  личности продавца.  Тот в ужасе сжал руки.  Мы,  конечно,
шутим? Он бессмысленно  захихикал.  За  такое великолепное  животное  и трех
сотен  песо  будет   нищенски  мало.  Конечно,  сеньор   видит,   какое  это
удивительное создание... и так далее. Но с  сеньора было довольно. Я  звучно
сплюнул, точно  попав на остатки  какой-то бочки, которая нежно  сплелась  с
ржавым велосипедным колесом,  бросил на  этого человека  самый презрительный
взгляд, на какой только был способен, резко повернулся и зашагал на улицу. Я
сел  в дряхлую  машину и захлопнул дверцу с такой неистовой злостью, что наш
экипаж  чуть не  распался  на куски тут же  на дороге.  Мне было слышно, как
торговались Луна и  хозяин оцелота, и, различив в упрямом  голосе последнего
новую  нотку  слабости,  я высунулся  из  окна  и  крикнул  Луне,  чтобы  он
возвращался и не терял даром времени. Луна появился через тридцать секунд.
     --Дай деньги, Джерри,--сказал он.
     Я  дал ему  пятьдесят  песо.  Скоро  он  снова  появился, на этот раз с
ящиком,  который   положил  на  заднее  сиденье.  Мы  ехали  молча.   Кончив
придумывать,  что я  сделал  бы с  бывшим хозяином оцелота (ему было  бы  не
просто  больно,  ему  стало  бы  предельно  трудно   исполнять   супружеские
обязанности, если у него таковые были), я вздохнул и закурил сигарету.
     -- Луна, мы должны  поскорее попасть домой. Этому зверю нужна приличная
клетка и немного пищи, а то он  подохнет,--  сказал я.-- И, кроме  того, мне
понадобятся опилки.
     --  Si, si,-- сказал Луна озабоченно.-- Я никогда  не видел,  чтобы так
обращались с животными. Оно полумертвое.
     -- Я думаю, мы спасем его,-- сказал я.-- Наполовину, по крайней мере, я
уверен в этом.
     Некоторое время мы ехали молча, потом Луна заговорил.
     --  Джерри, ты не  возражаешь, если мы остановимся всего на минутку? --
робко спросил он.-- Это по дороге. Я слышал,  что  кто-то еще  может продать
дикую кошку.
     -- Хорошо, остановимся, если это по дороге. Но надеюсь, эта кошка будет
в лучшем состоянии, чем наша.
     Луна повернул машину  с дороги на большую зеленую лужайку. В  одном  ее
углу стоял ветхий шатер, а возле него маленькая, тоже потрепанная карусель и
несколько  небольших   балаганов,  крытых  когда-то  полосатым,   а   теперь
выцветшим,  почти  белым  холстом. Три  толстые  лоснящиеся  лошади  паслись
поблизости, а вокруг шатра и  балаганов, держась с достоинством знающих себе
цену специалистов, бегали откормленные собаки.
     -- Что это? Похоже на цирк,-- сказал я Луне.
     --  Это   и  есть  цирк,--  ухмыляясь,  ответил  Луна,--  только  очень
маленький.
     Я  с  удивлением  подумал, как  мог  какой  бы  то ни  было  цирк, даже
маленький,  оправдать  свое существование  в таком  отдаленном  и  маленьком
городе, как Оран. Но цирк, по-видимому, процветал,  потому что хоть реквизит
и  обветшал, животные выглядели хорошо.  Когда мы вылезли из  машины, из-под
шатра   вынырнул  высокий   рыжеволосый   человек.  У   него  была  развитая
мускулатура,  живые зеленые глаза  и сильные холеные руки.  Он, по-видимому,
был способен с одинаковой сноровкой работать и  на трапеции и со  львами. Мы
поздоровались, и Луна объяснил цель нашего визита. Хозяин цирка осклабился.
     -- А, вам нужна моя пума. Но предупреждаю вас, я продам  ее за  большие
деньги... Она красавица.  Только  ест слишком много, и я  не  могу позволить
себе держать ее. Заходите, посмотрите, она там. Настоящий черт, скажу я вам.
Мы с ней ничего не можем поделать.
     Он подвел нас к большой клетке, в углу которой сидела  красивая молодая
пума ростом с  большую собаку. Она была упитанна и  вся лоснилась.  Лапы ее,
как  и у всех молодых кошек,  казались  несоразмерно большими.  Шерсть  была
янтарного цвета, а внимательные печальные глаза -- красивого зеленого. Когда
мы  приблизились  к клетке, пума  приподняла  верхнюю губу, показала  хорошо
развитые молочные зубы и презрительно зарычала. Она была просто божественна,
и  после заморенного  существа, которое я только что купил,  смотреть на нее
было одно  удовольствие, но, нащупывая бумажник, я  знал,  что мне  придется
отдать за нее уйму денег.
     За  добрым  вином,  которым  нас настойчиво угощал  владелец  цирка, мы
торговались целых полчаса. Наконец я согласился с  ценой, которая показалась
мне справедливой, хотя  и высокой.  Мне еще предстояло подготовить для  пумы
клетку. Зная, что  она  будет в хороших руках, я попросил хозяина  подержать
пуму у себя до следующего дня и  предложил плату за  вечернее кормление. Наш
благожелательный рыжий  друг согласился, и сделка  была  скреплена еще одним
стаканом вина. А потом мы с Луной поехали домой, чтобы попытаться воскресить
несчастного оцелота.
     Когда  я сколотил  для него клетку, появился один из юных родственников
Луны  с большим мешком сладко пахнущих опилок.  Я достал бедное  животное из
его вонючего ящика и обработал рану на бедре.  Оцелот безразлично  лежал  на
земле, хотя промывание раны причиняло ему, должно  быть, сильную боль. Потом
я  сделал  ему  большую инъекцию  пенициллина, на что  он  тоже  не  обратил
никакого внимания. Третьим делом надо было попытаться просушить  ему шерсть:
он насквозь пропитался собственной мочой, и обожженная кислотой шкура на его
животе и  лапах уже воспалилась.  Все,  на что  я  оказался  способен,-- это
буквально засыпать  его  опилками  и  тщательно  втереть их в мех, чтобы они
впитали влагу,  а затем  осторожно их  вычистить.  Потом я распутал наиболее
отвратительные комки  в  его  мехе, и когда я закончил работу,  он уже  стал
немного походить на оцелота,  хоть и лежал по-прежнему на полу, ни на что не
обращая  внимания.  Я срезал с него  грязный ошейник,  положил  его в  новую
клетку на подстилку из опилок  и соломы и поставил перед  ним чашку  с сырым
яйцом и  мелко нарезанной свежей  говядиной. Сначала  он не проявил к  этому
никакого интереса, и сердце мое упало -- наверно, он уже достиг такой стадии
истощения, что теперь его  не соблазнить никакой  едой. В отчаянии я схватил
его за голову и ткнул мордой в сырое  яйцо, чтобы заставить хотя бы облизать
усы. Но даже  это унижение он перенес безропотно.  Однако он  все-таки сел и
медленно,  осторожно, будто пробуя  новое,  незнакомое и  потому,  возможно,