просыпался рано, торопливо завтракал под мандариновыми деревьями,
уже благоухающими в лучах утреннего солнца, собирал банки и сети и, свистнув
Роджера, Вьюна и Пачкуна, отправлялся исследовать свое царство.
     На  холмах,  среди мини-лесов  из вереска  и  ракитника,  где  нагретые
солнцем  камни  пестрели  напоминающим  древние  печати  причудливым  узором
лишайника,  пробудившиеся  от зимней  спячки  черепахи  медленно  выбирались
из-под  земли  и  замирали  в  солнечных  лучах,  моргая  и  глотая  воздух.
Согревшись, они ползли  туда, где их ожидала  первая  трапеза - клевер,  или
одуванчики, или пухлые белые дождевики. На черепаховых холмах, как и на всей
моей  территории, я  предусмотрел все  необходимое  для  точных  наблюдений.
Каждая  черепаха снабжена  характерной  меткой,  чтобы  я мог  следить за ее
развитием; не менее тщательно пометил я гнезда чекана и черноголовой славки,
тонкие,  как бумага, капсулы с яйцами богомола, ажурные сети пауков и каждый
камень, под которым ютилась дорогая моему сердцу живность.
     Именно появление черепашьих  полчищ было  для  меня настоящим признаком
начала  весны; лишь после  действительного  окончания зимы они  выползали  в
поисках пары - неуклюжие, в  тяжелых  латах,  что твой средневековый рыцарь,
жаждущий защитить какую-нибудь представительницу слабого пола. Утолив голод,
они становились резвее, если такое слово вообще применимо к черепахам. Самцы
вышагивали  на   цыпочках,   вытянув   до   отказа  шею,  время  от  времени
останавливались и издавали  неожиданно громкое и требовательное  тявканье. Я
ни разу не  слышал, чтобы самки отзывались на этот  звонкий клич, похожий на
тявканье  мопса, но  каким-то  образом  самцы выслеживали  их  и,  продолжая
тявкать, били панцирем о панцирь, добиваясь от  самок покорности, а  те знай
себе продолжали пастись в промежутках между толчками.
     Гулко  отдавалось в холмах черепашье тявканье, сопровождаемое скрежетом
сталкивающихся  панцирей  и  частым "так-так"  черноголового  чекана, словно
где-то работала  миниатюрная каменоломня; звучали крики зяблика, будто капли
воды ритмично падали  в  пруд;  раздавались  веселые,  с присвистом,  голоса
щеглов,  которые  в  цветистом клоунском наряде  копошились  в куще  желтого
ракитника.
     У подножья черепашьих холмов, ниже  старых  оливковых рощ, где пестрели
бордовые  анемоны,  асфодели и розовые  цикламены, где сороки вили гнезда  и
сойки пугали вас внезапным тоскливым криком, простерлись шахматными клетками
старые соляные поля.  Каждое поле (иные площадью всего с небольшую  комнату)
окаймляли мутные,  мелкие, широкие протоки  с солоноватой водой. Здесь росли
виноград, кукуруза,  инжир, томаты  с запахом  едким, как  у  лесного клопа,
арбузы-точно  огромные  зеленые яйца некой  мифической птицы, вишни,  сливы,
абрикосы,  мушмула,  клубника  и  батат; словом,  это была зеленая  кладовая
острова. Ближайшие к  морю протоки  были оторочены тростниковыми зарослями и
острыми пиками камыша; в подгорной стороне, где воду каналов опресняли ручьи
из  оливковых  рощ,  развилась пышная  растительность,  и  тихую поверхность
протоков в оборке из желтых калужниц украшали кувшинки.
     Именно здесь  по весне  с  пронзительным, чуть  ли не  птичьим  свистом
предавались брачным играм два вида пресноводных черепах -  у  одного панцирь
черный  с  золотистыми  пятнышками,  у  другого   в  тонкую  серую  полоску.
Отливающие  лаковым блеском зеленые и бурые лягушки с  пятнистыми, как шкура
леопарда,  ногами  заключали друг друга в  страстные объятия, выпучив глаза,
или  подолгу  квакали в унисон и метали в  воду большие кучевые облака серой
икры.  Там, где на каналы  ложилась тень от тростниковой  чащи или инжира  и
других  плодовых  деревьев, издавали  монотонное теноровое  кваканье зеленые
квакши, словно  покрытые влажной замшей, раздувая свои желтые горловые мешки
до размеров  грецкого ореха. Желтоватые комья их икры, величиной с маленькую
сливу,  лепились к  зеленым  косичкам  водорослей,  плавно колеблемых тихими
струями.
     С одной стороны  к соляным полям  примыкали  ровные  луга.  Затопленные
весенними  дождями, они превращались  в обрамленное  травой, обширное  озеро
глубиной  около десяти  сантиметров. В  теплой воде  этого озера  собирались
коричневатые с желтым брюшком  тритоны. Изогнув хвост, самец занимал позицию
перед самкой, после  чего с каким-то  потешным  выражением сосредоточенности
начинал  энергично бить  по воде  хвостом, направляя  к  самке выделяемую им
сперму.  Оплодотворенные  яйца, беловатые  и почти такие же прозрачные,  как
вода, с блестящей и черной, словно муравей, крупинкой желточной массы, самка
откладывала  на  листик, который сгибала  и  склеивала так,  что  получалась
плотная капсула.
     Весной на  заливном  лугу паслись  стада необычных  коров.  Шоколадного
цвета  могучие животные с  отогнутыми  назад массивными белыми  рогами,  они
напоминали центральноафриканский рогатый  скот, однако на Корфу явно  попали
из не  столь далеких краев  -  возможно, из Ирана или Египта. Хозяевами этих
стад были  люди  необычного,  цыганского  вида;  приезжая  на длинных конных
повозках,  они разбивали табор рядом с пастбищами. Сумрачные суровые мужчины
и статные  женщины и девушки-бархатисто-черные глаза, волосы словно кротовая
шубка-сидели  вокруг костра,  плетя корзины и переговариваясь на  непонятном
мне языке, а голосистые, точно сойки, и сторожкие, как шакалы, худые смуглые
мальчишки в лохмотьях пасли скот. Когда массивные коровы, толкая друг друга,
нетерпеливо устремлялись  на луг, Звук ударяющихся рогов напоминал мушкетную
перестрелку.  Сладковатый  запах от  коричневых  шкур  застаивался  в теплом
воздухе, подобно благоуханию цветов. Еще  вчера  у пастбищ было  безлюдно, а
сегодня,  глядишь,  окутанный  паутиной  дыма  от  ярко  розовеющих  костров
раскинулся табор, словно он всегда тут находился,  и коровы  медленно бродят
по  мелководью. Копыта с плеском топчут воду, морды нащупывают и рвут траву,
распугивая  тритонов и  обращая в  паническое бегство  лягушек и  черепашат,
устрашенных нашествием исполинов.
     Я страстно желал обзавестись хотя бы одной  коричневой зверюгой, однако
знал, что  мои родные ни за что  не позволят мне  держать  такое  огромное и
грозное на вид животное, сколько бы я ни говорил, что они совершенно ручные,
их   пасут   шести-семилетние   карапузы.  Впрочем,   отчасти   мое  желание
исполнилось-в достаточной мере, чтобы это коснулось моих родичей...
     Прийдя на луг вскоре  после того, как там  зарезали быка, я увидел, как
несколько  девочек скребут  ножами  лежащую на траве  окровавленную  шкуру и
втирают  в  нее  золу.  Рядом,  покрытая  блестящей  пеленой  жужжащих  мух,
покоилась расчлененная туша, а подле нее лежала массивная голова-бахромчатые
уши  прижаты к черепу, глаза полузакрыты, точно в раздумье, из одной  ноздри
сочится кровь. Белые дуги рогов толщиной  с мое бедро изогнулись  на метр  с
лишком в длину, и чувство, с которым я смотрел на них, можно только сравнить
с вожделением охотника овладеть роскошным трофеем.
     Приобретать всю голову было бы непрактично, сказал я себе;  сам-то я не
сомневался в своем умении  набивать чучела,  однако родные не разделяли моей
уверенности.  К тому же  совсем недавно мне пришлось  выслушать замечания по
поводу черепахи,  которую я  препарировал  у  нас на веранде, - после  этого
необдуманного поступка семья стала смотреть с  предубеждением на мой интерес
к анатомии.  А жаль, честное слово, ведь тщательно оформленная бычья  голова
отлично  смотрелась  бы  над  дверью  моей  спальни  и явилась бы  гордостью
коллекции, превзойдя даже чучело  летучей рыбы и почти полный козий  скелет.
Зная,  сколь неумолимы бывают  порой мои родные, я нехотя решил ограничиться
рогами.    Поторговавшись   всласть-цыгане    достаточно   хорошо   говорили
по-гречески, - я  приобрел  рога за десять драхм и рубашку, которую  тут  же
снял с себя. Маме я объяснил отсутствие рубашки тем, что упал с дерева и так
разорвал ее, что не  было смысла нести домой. После  чего, ликуя, отнес рога
свою  комнату и всю  первую  половину  дня  трудился над  ними:  старательно
отполировал, прибил к  деревянной  дощечке  и бережно подвесил на  крюк  над
дверью.  Управившись  с  этим  делом, я  отступил  на несколько шагов, чтобы
полюбоваться плодом своих усилий.
     В это время послышался гневный голос Лесли.
     - Джерри! Джерри! Ты где?
     Я сразу вспомнил,  что одолжил в его комнате баночку с ружейным маслом,
чтобы отполировать рог, рассчитывая незаметно вернуть  на место. Не успел я,
однако, что-либо предпринять,  как дверь распахнулась  и  вошел  разъяренный
Лесли.
     - Джерри! Это ты, черт возьми, взял мое ружейное масло?
     Распахнутая  им  дверь качнулась  обратно и  с силой  захлопнулась. Мой
великолепный  трофей  сорвался со стены,  точно сам бык  ожил и придал рогам
ускорение, и  грохнулся  прямо  на темя Лесли, повергнув его на  пол, словно
удар бердышом.
     Две страшные мысли пронзили  мое сознание:  первая, не сломались ли мои
дивные рога,  вторая,  не  убит ли  мой  брат. Ответ  в  обоих  случаях  был
отрицательным.  Рога  не  пострадали,  брат  с  остекленевшим взором  принял
сидячее положение и воззрился на меня.
     -  Боже!  Моя голова!  - простонал он, сжимая ладонями виски и  качаясь
взад-вперед. - Что за ад!
     Спасаясь от гнева Лесли, я побежал  искать маму и  застал ее в спальне,
где она  глубокомысленно изучала разложенный на кровати комплект пособий для
любителей вязания. Я объяснил, что Лесли, так сказать, случайно напоролся на
мои рога. Мама,  как обычно настроенная на худшее, решила, что  я  тайком от
всех держал в своей комнате быка и тот выпустил из Лесли  кишки. Облегчение,
которое она испытала, увидя, что Лесли сидит на полу  явно невредимый,  было
очевидным, однако с примесью недовольства.
     - Лесли, милый, чем вы тут занимались? - спросила она.
     Лесли  поднял  на нее  глаза,  и  лицо его  медленно налилось  краской,
уподобляясь спелой сливе. Казалось, он потерял дар речи.
     - Этот проклятый  мальчишка, - глухо проревел он  наконец, - он пытался
размозжить мне  голову... ударил  меня по голове огромными  оленьими рогами,
чтоб им...
     - Не выражайся,  милый, -  автоматически произнесла  мама. - Я уверена,
что он не нарочно.
     Я поспешил  заверить,  что  у меня вовсе не было  злого умысла,  однако
истины ради должен отметить, что рога не оленьи, те выглядят совсем иначе, а
эти принадлежат быку, вот только вид я еще не смог определить.
     - Плевать  мне, что  это за чертов вид, - прорычал Лесли. -  Хоть бы  и
какой-нибудь окаянный бронтозавр, пропади он пропадом!
     -  Лесли, милый, -  повысила  голос мама, -  что  за  манера  без конца
браниться.
     -  Буду браниться! -  крикнул Лесли. - Ты тоже станешь  браниться, если
тебя долбануть по башке чем-то вроде китовых ребер!
     Я начал было объяснять,  что китовые ребра нисколько не похожи  на  эти
рога, но грозный взгляд Лесли оборвал мою лекцию.
     -  Вот  что,  милый, над  дверью их держать нельзя, -  сказала мама.  -
Слишком опасное место. Ты мог ударить Ларри.
     Я похолодел, представив себе Ларри, сбитого с ног рогами моего быка.
     -  Тебе придется повесить  их в каком-нибудь другом месте, - продолжала
мама.
     - Ну  уж  нет, - заявил Лесли.  -  Если он еще  собирается  хранить эти
окаянные рога, то как угодно, только  не в подвешенном виде. Пусть уберет их
в шкаф или еще куда-нибудь.
     Пришлось  мне согласиться с этим  ограничением, и рога переместились на
подоконник,  где никому  не  причиняли вреда, если не  считать их склонности
падать  на ноги  нашей  служанки  Лугареции  всякий раз, когда  она  вечером
закрывала  ставни,  но поскольку  Лугареция была выдающимся,  можно сказать,
профессиональным  ипохондриком, всякие ссадины и ушибы  только радовали  ее.
Однако несчастный случай на время омрачил мои отношения  с Лесли, из-за чего
я непреднамеренно навлек на себя гнев Ларри.
     Ранней весной из камышовой  чащи  у соляных  полей доносились гулкие  и
басистые, причудливые крики выпи. Услышав их, я сразу загорелся, так как еще
ни разу не видел этих птиц,  а тут появилась надежда,  что  они устроят себе
гнездо.  Правда,  точно определить  место  их  обитания  было  трудно-камыши
занимали большую площадь, и все  же, подежурив достаточно долго на  верхушке
оливкового  дерева на господствующей  высоте, я смог ограничить район поиска
примерно двумя сотнями квадратных метров. Вскоре крики прекратились, из чего
я заключил, что выпи занялись гнездом.  Выйдя рано утром без собак, я быстро
добрался до соляных полей и углубился в камыши, где принялся рыскать, словно
охотничий пес, не отвлекаясь на внезапный всплеск от прыжка лягушки, рябь на
воде от  плывущей змеи или  первый  балет юной бабочки. Очутившись  в  самом
сердце  прохладных шуршащих  зарослей, я вскоре понял, что  заблудился среди
высоких  стеблей. Вот некстати!  Со  всех  сторон  меня  окружала  камышовая
ограда, а вверху колышащиеся листья образовали зеленый полог, сквозь который
проглядывало  ярко-синее небо.  Я  не испугался,  так  как  знал,  что,  идя
напрямик в любую сторону, неизбежно выйду либо к морю, либо на дорогу.  Меня
тревожило  другое-там  ли  я ищу гнездо. Достав из кармана горсть миндаля, я
сел, чтобы подкрепиться и обдумать положение.
     Только я управился с  миндалем и заключил, что лучше  всего-вернуться к
оливковому дереву и взять новый  азимут,  как  обнаружил, что последние пять
минут,  сам  того не  подозревая,  сидел в двух с половиной  метрах от выпи.
Птица  застыла на месте,  будто часовой, вытянув вверх шею и устремив к небу
длинный  зеленовато-коричневый  клюв; выпуклые темные  глаза по бокам  узкой
головы смотрели на меня с враждебной настороженностью. Рыже-бурое оперение в
темно-коричневую крапинку совершенно сливалось с исчерченными узором летучих
теней стеблями камыша. Сходство с  переливающимся фоном усиливалось тем, что
птица  сама  покачивалась из  стороны  в  сторону. Я  смотрел  на  выпь  как
завороженный,  боясь  вздохнуть. Внезапно  послышался  шум,  выпь,  перестав
уподобляться камышам, тяжело взлетела  в воздух, и  из-за стеблей  с треском
выскочил Роджер-язык висит, глаза лучатся добродушием.
     Я  колебался-то ли отчитать его, что спугнул выпь, то ли похвалить, что
в  не  простой местности сумел  выследить  меня по  запаху  за два с  лишним
километра. Однако Роджер так  явно радовался  своему  подвигу, что у меня не
хватило духа  ругать его. Найдя в кармане две уцелевшие миндалины,  я  выдал
ему награду. После чего мы принялись искать гнездо и вскоре нашли аккуратную
подстилку из стеблей  камыша  с лежащими в ямке первыми зеленоватыми яйцами.
Довольный  таким  успехом,  я  решил  внимательно  наблюдать  за  гнездом  и
проследить развитие птенцов.
     Обламывая камыши, чтобы  пометить  путь, я последовал  за куцым хвостом
Роджера, который явно ориентировался лучше  меня, потому что уже через сотню
метров  мы вышли  на  дорогу, пес вытряхнул воду  из  своей косматой шубы  и
покатался в мелкой, сухой, белой пыли.
     Свернув с  дороги  и поднимаясь  вверх через  пестрящие  сотнями  диких
цветов,  переливающиеся  светом и тенями  оливковые рощи, я решил порадовать
маму  букетиком ветрениц. Собирая бордовые цветы, я размышлял, как разрешить
проблему выпи. Мне очень хотелось, когда родители выкормят своих отпрысков и
те  оперятся,  похитить  парочку  птенцов  и  пополнить  ими  свой  довольно
внушительный зверинец. Но вот помеха: рыба для моих  питомцев-озерной чайки,
двадцати четырех  пресноводных  черепах и  восьми ужей-обходилась достаточно
дорого, и я  подозревал, что мама, мягко выражаясь,  отнесется со смешанными
чувствами к появлению двух голодных  юных выпей. Я так крепко задумался, что
не сразу обратил внимание на настойчивые призывные звуки свирели.
     Посмотрев на дорогу внизу, я увидел Человека с Золотистыми Бронзовками.
Этот  чудаковатый немой коробейник частенько встречался  мне  во время  моих
экспедиций  в  оливковых  рощах.  Щуплый  и  узколицый,  он  был  облачен  в
удивительнейший  наряд: огромная шляпа с  обвислыми  полями,  к  которым  на
ниточках были привязаны  блестящие, золотисто-зеленые  бронзовки,  платье  с
множеством  разноцветных  заплат,  словно  пошитое из  лоскутного одеяла,  и
широкий ярко-синий галстук. На спине у него висели клетки с голубями, разные
мешки  и  ящички,  а  в карманах хранилась  всякая  всячина,  от  деревянных
свирелей, резных фигурок и гребешков до кусков от мантии святого Спиридиона.
     Меня в этом человеке особенно привлекал замечательный талант имитатора.
Вынужденный  из-за немоты искать  другие  средства выражения, он пользовался
свирелью. Увидя, что привлек мое внимание, он опустил свирель и поманил меня
пальцем.  Я спустился  бегом, так  как  знал, что у Человека  с  Бронзовками
бывают  интереснейшие  вещи.  Это от него  я получил  самую  большую  в моей
коллекции раковину  двустворчатого  моллюска, к тому  же с двумя  крохотными
паразитирующими крабами-горошинами внутри.
     Подбежав к нему,  я  вежливо поздоровался. Он обнажил  в  улыбке темные
зубы и с  нарочито  глубоким поклоном приветственно взмахнул  шляпой, отчего
привязанные на  нитках  жуки  лениво  зажужжали,  словно  ожившие  изумруды.
Справившись о моем здоровье,  для чего он наклонился вперед и  вопросительно
уставился  на  мое лицо  широко  раскрытыми  пытливыми  глазами.  Человек  с
Бронзовками дал  понять, что  у  него  все в  порядке,  исполнив на  свирели
веселую быструю трель и несколько раз жадно вдохнув теплый воздух с блаженно
закрытыми глазами.  Обменявшись  таким образом любезностями, мы приступили к
делу.
     Я справился, зачем он меня позвал. Человек с Бронзовками поднес к губам
свирель и извлек из нее глухой протяжный, тоскующий звук, после чего  широко
открыл  глаза и зашипел, качаясь из  стороны  в сторону и пощелкивая зубами.
Его имитация  рассерженной совы была настолько верной, что я не удивился бы,
если бы он взлетел. Сердце мое взволнованно забилось, я давно мечтал о  паре
для  моей сплюшки Улисса, который днем сидел над окном спальни, точно резной
тотем из оливкового дерева,  а по ночам истреблял  мышей вокруг дома. Однако
Человек  с  Золотистыми Бронзовками  ответил  на  мой  вопрос  презрительной
усмешкой-подумаешь,  сплюшка!..  Отделив  от  множества   висевших   на  нем
предметов большой  мешок, он развязал его и осторожно вытряхнул к моим ногам
содержимое.
     Сказать, что я сам онемел, значит ничего не сказать, ибо в белой пыли у
моих ступней, шипя,  покачиваясь и щелкая клювами, словно пародируя Человека
с Бронзовками, барахтались  три  крупных совенка. Огромные оранжевые глазищи
выражали ярость и испуг; это  были птенцы филина-такая редкость, что я почти
не смел мечтать о них. Во что бы то ни стало я должен был заполучить их. Тот
факт, что приобретение трех пухлых и  прожорливых совят увеличит  расходы на
мясо в такой же степени, в какой  возросли бы затраты на рыбу, пополнись моя
коллекция  выпями,  не играл никакой роли. Выпи были  где-то  в будущем, еще
неизвестно, увижу ли я их, тогда как пушистые серовато-белые мячики, которые
топтали пыль, щелкая клювами, являли собой осязаемую действительность.
     Присев на корточки  и  поглаживая птенцов,  отчего  она  погрузились  в
дремоту,  я приступил к  торговле с коробейником. Человек с  Бронзовками был
мастер торговаться,  что  придавало особую увлекательность  этому  процессу;
вместе  с тем торг носил вполне миролюбивый характер, так  как  происходил в
полной  тишине.  Мы сидели  друг против друга,  точно  какие-нибудь  знатоки
искусства, обсуждающие  цену  трех  полотен  Рембрандта.  Жест  подбородком,
покачивание или  легкий  наклон головы  чередовались  с  долгими паузами, во
время которых Человек с Золотистыми Бронзовка