етовых  скворцов  и   компании  птиц-носорогов,   с  огромными,
крючковатыми (как нос у  Феджина) клювами и алыми сережками.  Они вышагивали
торжественно,  словно при смене караула,  внимательно глядя на  нас большими
выразительными глазами,  казавшимися томными из-за  длинных пушистых ресниц.
Проехав по  парку  почти целую милю,  мы  увидели главного обитателя здешних
мест  -  белого,  или  однорогого,  африканского  носорога.  Эти  громадные,
величественные звери  (самые крупные,  после слона,  наземные млекопитающие)
одно  время находились на  грани полного истребления.  К  счастью,  в  самый
последний  момент  спохватились и  приняли  меры  к  охране  этого  древнего
великана.  Теперь в  Умфолози,  а также ряде других областей Южной Африки их
поголовье постепенно увеличивается.  Встреченный нами крупный самец величаво
шествовал между  деревьями;  огромную голову  победно венчал  четырехфутовый
рог-ятаган. Несколько маленьких птичек, словно каминные украшения, расселись
у  него на спине.  Массивные ноги носорога поднимали из травы тучи саранчи и
прочей  живности.  Слетая время  от  времени со  своего движущегося насеста,
птички на лету подхватывали добычу и возвращались с ней на спину гиганта. Мы
остановили машину ярдах в тридцати от носорога,  он тоже встал и устремил на
нас задумчивый взгляд.  Затем,  глубоко вздохнув, пересек дорогу перед самым
нашим носом и скрылся в зарослях акации.
     Через  полмили  мы   наткнулись  на   группу  самых,   на  мой  взгляд,
очаровательных млекопитающих  -  жирафов.  Их  было  пятеро:  трое  деловито
объедали  верхушки  акаций,  в  то  время  как  двое  других,  переживавших,
вероятно, пору медового месяца, вели себя совсем не по-жирафьи. Повернувшись
друг  к  другу,  они  столь  дивно  переплетали шеи,  что  походили более на
лебедей,  нежели на  жирафов;  они  целовались с  таким  самозабвением,  так
сладострастно просовывая свои длинные языки в рот партнеру,  что в сравнении
с  ними  звезды  французского кино  выглядели бы  просто жалкими любителями.
Подобно всем влюбленным, они не замечали ничего вокруг, а когда мы, выйдя из
машины,  подошли к  ним  совсем близко,  не  обратили на  нас  ни  малейшего
внимания.   Распрощавшись  с   жирафами,   мы   подъехали  к   на   редкость
непривлекательному комплексу безликих блочных строений,  которыми обзавелось
местное  правительство  для   привлечения  потока  туристов.   И   хотя   по
комфортабельности наше  жилье не  уступало разве что  общественному туалету,
природа сполна вознаградила нас за все неудобства.
     Нашим оператором в Умфолози был еще один Родни - Родни Борланд со своей
женой Мойрой.  Работая на  пару,  они создали не  один замечательный фильм о
животных и знали африканскую саванну, как свой дом.
     Как раз в  это время начался бурный и  продолжительный роман Аластера и
златокрота. Спешу пояснить недоумевающему читателю, что я имел в виду. Перед
съемками этой серии я торжественно заявил, что не поеду в Южную Африку ни за
что  на  свете,  если  меня  не  познакомят со  златокротом -  моей  давней,
несбывшейся мечтой.  Существует несколько видов  этого  милого  зверька;  от
европейского крота,  с  которым у  него  очень большое внешнее сходство,  он
отличается главным образом необычайно шелковистым мехом,  сверкающим, словно
золотая канитель. Мое настойчивое желание вынудило Аластера пуститься во все
тяжкие, и после целого ряда отчаянных эскапад ему удалось упросить кого-то в
Дурбане одолжить нам  златокрота на  время съемок.  Это было обворожительное
создание  с  такими  малюсенькими  глазками,   что  он  напоминал  очкарика,
забывшего надеть очки.  Пяти дюймов длиной,  он походил на снующий в ящике с
землей  мохнатый слиток  золота.  Как  и  все  насекомоядные,  златокрот был
ненасытным обжорой,  которому для поддержания хорошего тонуса требовалось не
меньше трехсот ярдов червей и  гусениц ежесуточно.  Непонятно каким образом,
но  между  Аластером и  забавным  маленьким существом,  которого  он  назвал
Мактэвишем,  установилась своеобразная "духовная"  близость,  выразившаяся в
регулярной трехразовой поставке к  столу  любимца  свежевыкопанных червей  и
совместных ночевках в  одной комнате.  Правда,  несмотря на  большую любовь,
Аластер признавал,  что его сожитель слишком уж шумит по ночам,  и он ничуть
бы не обиделся,  если бы тот вел себя потише. Как я уже говорил, несмотря на
огромное внешнее сходство златокрота и  обычного европейского крота,  они не
являются   близкими   родственниками,   и   схожесть   эта   объясняется  их
принадлежностью к  одной и той же группе роющих млекопитающих,  выработавших
благодаря  подобному образу  жизни  ряд  особенностей,  таких,  как  сильные
передние  лапы,   почти  полное  отсутствие  глаз  и  крепкий,   словно  нож
бульдозера,   ороговевший  кончик   морды.   Мактэвиш  обладал  редким   для
млекопитающего даром - он мог менять свой цвет. Обычно он был золотистым, но
стоило  солнечному лучу  под  определенным углом  упасть  на  его  блестящую
шерстку, как он становился зеленым, лиловым и даже пурпурным! Однажды ночная
деятельность Мактэвиша  увенчалась успехом.  Ему  удалось  найти  в  коробке
уязвимое место  и  с  помощью передних лапок расширить отверстие до  нужного
размера.  За завтраком безутешный Аластер скорбным голосом поведал нам,  что
он обескротился.  К  счастью,  все самые интересные сцены с  Мактэвишем были
отсняты до того, как он обрел желанную свободу.
     В  этой  же  серии  мы  собирались показать  различие вкусовых привычек
отдельных видов копытных:  например,  жирафы предпочитают верхушки акаций, а
антилопы куду специализируются на  нижних ветвях деревьев.  Подобное деление
на  вертикальные  зоны  снижает  конкуренцию  и   способствует  равномерному
распределению корма.  Решив  для  создания  большей  образности обратиться к
крайностям  -   иными  словами,   показать  поедателя  верхушек  деревьев  и
пожирателя подножного корма, - мы составили пару: жираф и черепаха.
     После  длительных поисков мы  обнаружили большую черепаху,  дремлющую в
тени баобаба.  Аластер,  больше других переживавший оттого, что долгое время
не  находилось ни одной,  даже самой завалящей,  первый ее заметил,  на ходу
выпрыгнул из  машины  и,  с  победным кличем подхватив оцепеневшую черепаху,
крепко прижал ее  к  груди.  Это  не  самый умный ход,  даже  если  черепаха
находится не в  столь большой задумчивости.  Обниматься же с  той,  которая,
сидя под баобабом,  повторяет про себя одну из длиннейших и  скучнейших поэм
Теннисона,  -  просто катастрофа.  У всех черепах огромный и прочный мочевой
пузырь,  и наша явно не составляла исключения.  Сказать, что Аластер здорово
промок, было бы равносильно замалчиванию. На нем нитки сухой не осталось.
     - Еще друзья называются.  Даже предупредить человека не  могли.  Откуда
мне знать, что черепахи писают, да еще так... - жаловался он.
     Посадив облегчившуюся черепаху в  коробку и обтерев Аластера подручными
средствами, мы отправились за жирафом. Как вы, наверное, догадались, жирафов
вдруг как ветром сдуло.  Посвятив поискам несколько часов, мы в конце концов
отыскали среди акаций высокого, красиво раскрашенного самца.
     Одна из гениальных идей Аластера заключалась в следующем:  взяв на руки
черепаху,  я  должен осторожно приблизиться к  жирафу,  опустить черепаху на
землю,  повернуться лицом  к  камере  и,  обратив свой  взор  ввысь,  начать
знакомить зрителей с секретами жирафьей кухни; затем, скользя взглядом вниз,
сделать обзор  гастрономических пристрастий антилоп и  закончить выступление
обнародованием черепашьего меню.  При  этом  мне  нужно наклониться и  взять
черепаху  на  руки.  Все  очень  просто.  Воплотить  сей  гениальный замысел
оказалось куда сложнее.
     Держа  я  руках  яростно  шипящую  черепаху,  я  выбрался из  машины  и
проследовал к жирафу. Жираф недоверчиво наблюдал за нами. Еще ни разу за всю
долгую и  счастливую жирафью жизнь не  было  случая,  чтобы завтрак его  был
прерван  появлением  какого-то   подозрительного  субъекта  с   воинствующей
черепахой в  придачу.  Не будучи по натуре любителем острых ощущений,  он не
стал дожидаться развязки.  Тревожно всхрапнув,  жираф обошел вокруг дерева и
спрятался так, что осталась торчать только его голова.
     - Нет, так не пойдет, - прошипел Аластер. - Его же совсем не видно.
     Я  ходил  за  жирафом вокруг  колючей акации,  а  он,  также  степенно,
соблюдая  первоначально  установленную дистанцию,  двигался  от  меня.  Наши
упражнения продолжались довольно долго, с каждой минутой становясь все более
похожими на вальс. Наконец я не выдержал.
     - Ну,  хватит.  Так тоже не пойдет, - сказал я Аластеру. - Какого черта
камера стоит на месте?
     Камера поехала за нами,  и после ряда неудачных туров вокруг дерева нам
удалось заснять жирафа в том ракурсе, который требовался режиссеру.
     - Отлично,  - возрадовался Аластер. - А теперь поставь-ка эту штуковину
на землю - и пошел текст о зебрах.
     Положив черепаху,  как того хотелось Аластеру,  я встал перед камерой и
рассказал сначала о  жирафах и их вкусах,  а затем по аналогии о всех других
копытных.
     - Итак,  -  завершая выступление, произнес я, - мы видим, что благодаря
существующему  среди  травоядных  принципу  гастрономической избирательности
корма хватает всем,  от самых высоких до тех,  кто обитает внизу,  в  траве,
как, например...
     С этими словами я наклонился за черепахой,  но...  увы, она исчезла. Со
скоростью, отнюдь не свойственной этому пресмыкающемуся, она успела отползти
на полсотни ярдов и скрылась в зарослях акации.  Остается добавить, что этот
сюжет пришлось полностью выбросить.
     Следующий замысел Аластера был  еще  более  блистательный:  в  качестве
заставки к  фильму -  я  в обнимку с белым носорогом.  Идея настолько крепко
засела в  голове нашего режиссера,  что  три  следующих дня мы  только тем и
занимались,  что с  утра до вечера колесили по саванне в  поисках достойного
объекта.  Не  то  чтобы найти его было так уж трудно -  парк буквально кишел
ими.   Трудность  заключалась  в  другом  -  надо  было  уговорить  носорога
сотрудничать с  Аластером.  Наконец нам  приглянулась одна дородная мамаша с
упитанным младенцем,  мирно соседствующая в  одной луже с буйволом.  Спина и
лопатки буйвола были покрыты толстым слоем высохшей и растрескавшейся грязи,
так что он  походил на грязно-серую головоломку.  Мать и  дитя совершенно не
подозревали о  нашем существовании,  и,  если бы  не злосчастный сосед,  вся
сцена завершилась бы к полному удовольствию Аластера.  А пока, стоя по уши в
мутной жиже, зверь пребывал в состоянии такого неземного блаженства, в какое
впадает любой уважающий себя буйвол,  доведись ему попасть в лужу.  Вдруг он
открыл глаза и вздрогнул, увидев меня совсем близко.
     Он  дернулся  было  бежать,  но  его  массивная туша  настолько глубоко
погрузилась в воду, а ноги так увязли, что он свалился на бок и начал бешено
барахтаться.  Тут уж и носороги смекнули,  что происходит что-то неладное, и
через минуту вся  троица (включая и  восставшего из  тины  буйвола) отчаянно
топоча скрылась за деревьями. И так происходило каждый раз. Носороги, будучи
близорукими,  компенсируют  этот  недостаток  чрезвычайно  острым  слухом  и
хорошим обонянием.  К  тому же,  вероятно из-за  плохого зрения,  они крайне
подозрительны,  хотя,  по правде сказать,  ума не приложу, какие враги могут
быть у  таких махин.  Как бы там ни было,  все мои попытки сняться в двойном
портрете с  носорогом терпели фиаско,  и  было похоже,  что мы покинем Южную
Африку без этого жизненно важного для нашего режиссера кадра.
     Наступило предотъездное утро,  и,  несмотря  на  отчаянные мольбы  всей
съемочной группы, неумолимый Аластер решил в последний раз попытать счастья.
В  конечном счете,  я думаю,  нам повезло только потому,  что было еще очень
рано и  мы  застали "своего" носорога тепленьким,  только-только из постели.
Это  был старый,  очень крупный самец.  Стараясь держаться против ветра,  мы
осторожно подбирались к нему.  Не доезжая сорока футов, мы выключили мотор и
стали  шепотом обсуждать,  что  делать дальше,  в  то  время как  гигантская
зверюга стояла на  одном  месте,  подозрительно поводя ушами.  Интуитивно он
подозревал, что готовится какая-то пакость, но вот какая? Нам на руку играло
еще и  то обстоятельство,  что на нем не сидело ни единой птички,  иначе они
непременно подняли  бы  гвалт  и  заставили  бы  нашего  храбреца  спасаться
бегством.
     - Ну,  а теперь,  - возбужденно зашептал Аластер, - тебе нужно выйти из
машины,  подойти к  нему как  можно ближе,  повернуться к  камере и  сказать
вступительное слово.
     - Отлично придумано, - вяло похвалил я. - А ты что, тем временем будешь
сидеть в машине?
     - Я буду с тобой мысленно, - ответил Аластер.
     Мне не оставалось ничего другого,  как выйти из машины,  припоминая все
уловки, с помощью которых можно было бы обхитрить близорукого носорога. Пока
я плелся к нему,  он,  казалось,  рос на моих глазах, становясь все больше и
больше.  Я  подбирался к  нему  осторожно,  удерживая дыхание,  стараясь  не
наступать на  сухие  веточки.  Носорог наклонил свою  огромную башку,  глухо
похрюкивал и  поводил ушами,  издавая при  этом малоприятные звуки наподобие
щелканья хлыста.  Рог  его  казался не  только раза в  два  больше Эйфелевой
башни,  но и гораздо острее. Не дойдя до зверя двадцати шагов, я остановился
- приблизиться к  нему еще хоть на  шаг было выше моих сил.  Затем,  глубоко
вздохнув,  решительно повернулся к  носорогу спиной и  с лучезарной улыбкой,
стараясь поглубже запрятать страх, начал вступительное слово. Дойдя почти до
середины речи,  я услышал сзади жуткий скрип,  унесший,  вероятно, несколько
лет  моей  жизни.  В  следующее мгновение я  ожидал,  что  взлечу в  воздух,
поддетый острым,  как ятаган,  рогом.  Наконец,  не выдержав,  бросил как бы
невзначай  взгляд  через  плечо  и  с  неимоверным  облегчением увидел,  что
носорог,  развернувшись, направился в противоположную сторону, сердито пыхтя
себе под нос. Я обернулся к камере и закончил выступление без малейшей дрожи
в голосе.  Но,  оглядываясь назад,  должен признаться, что две тысячи фунтов
носорога за спиной -  самое пренеприятное ощущение,  пережитое мною в  Южной
Африке.


        "ФИЛЬМ ДЕВЯТЫЙ"

     Итак,  из  африканской саванны мы  снова  прилетели в  весеннюю Англию.
Ранняя весна в Англии -  прелестное время года:  бледно-голубое небо; берега
рек украшены гирляндами сливочно-желтых первоцветов;  леса окутаны у  корней
таинственной сизо-голубой дымкой колокольчиков; поляны, золотые от лютиков и
калужниц;  мягкий,  чуть  слышный шелест только что  распустившейся листвы и
ласковое, теплое солнце.
     Но стоит только задумать об этом фильм, как куда что девается!
     Нашу следующую программу мы решили посвятить английским прудам и рекам,
где можно найти массу интересного,  особенно весной,  когда у многочисленных
обитателей водной среды -  от жаб и тритонов до выдр и поденок -  начинается
брачный сезон.
     Но   эта   весна  была  из   ряда  вон  выходящей  -   самая  настоящая
кинематографическая   весна:   со   свинцовым   небом,   собачьим   холодом,
сопровождавшимся дождем,  градом и слякотью; и наконец под занавес, когда мы
думали,  что природа выдала все,  на что была способна, она обрушила на наши
головы  снегопад.  Живописный  пруд,  очаровавший Джонатана  полупрозрачной,
янтарного цвета  водой,  напоминавшей цвет  хереса,  превратился в  грязную,
мутную лужу, в которой ничего нельзя было увидеть. Река Уай (также выбранная
местом  наших  съемок),  которая обычно весело журчала по  каменистому ложу,
прозрачная, будто расплавленное стекло, из-за взбаламученного ила и плывущих
в  ней обломков напоминала поток лавы,  извергнутой из недр разбушевавшегося
вулкана.  Не  удивительно,  что все это производило на  Джонатана удручающее
впечатление.  Стоило ему выглянуть в окно, как он разражался проклятиями. Мы
метались между двумя съемочными площадками (расположенными,  как водится,  в
противоположных концах страны) в  надежде,  что  погода улучшится,  но  увы.
Паула пребывала в  отчаянии,  потому что  она как продюсер в  первую очередь
отвечала  за  настроение съемочной  группы,  но  в  столь  антиклиматических
условиях это оказалось ей не под силу. В довершение всего Паулу с Джонатаном
угораздило влюбиться друг в друга,  причем так сильно, что они вознамерились
пожениться сразу же после окончания съемок.  А  пока Джонатан занимался тем,
что проводил параллели между преобладавшим большую часть времени ненастьем и
своим  будущим браком -  подходящая увертюра для  счастливой семейной жизни.
Это время было тяжким испытанием для всех нас.
     - Послушай,  милый, - подала разумную мысль Паула, - почему бы нам пока
не  отснять Ли  в  эпизоде на  каноэ?  Ведь  для  этих  кадров  безразлично,
прозрачная вода или нет.
     - Отличная идея,  -  обрадовалась Ли,  жаждавшая приобщиться к  водному
слалому. - Давай попробуем, Джонатан, ну пожалуйста.
     - Тебе  определенно полегчает при  виде  моей жены,  рискующей жизнью в
страшных водоворотах, садист ты этакий, - съязвил я.
     - Пожалуй,  мы так и сделаем,  - угрюмо согласился Джонатан, - начнем с
каноэ.
     Упаковав  наше  оборудование на  берегу  грязно-коричневого  пруда,  мы
доставили его  к  реке  Уай,  которая клокотала среди  черных скал.  Темные,
упругие водяные струи разбивались о камни, образуя облака пены; вокруг стоял
неумолчный шум и грохот воды.  Ли,  взволнованная предстоящим дебютом,  была
наряжена в  алый непромокаемый костюм и ярко-желтый пробковый шлем,  который
очень к  ней  шел.  Затем ее  втиснули в  длинное,  хрупкое на  вид  каноэ и
спустили на реку в том месте, где течение было спокойным. Здесь она получила
свой первый и единственный урок по технике управления каноэ.  Но такова сила
женского упрямства,  что уже через полчаса она управляла лодкой почти так же
(если не лучше), чем ее инструктор.
     В  этом эпизоде мы  хотели показать,  как  человек,  управляющий каноэ,
заставляет реку себе служить, используя силу течения для продвижения вперед,
различные потоки - для лучшего маневрирования, а водовороты в излучинах реки
- в качестве мест отдыха,  вроде стоянок на воде.  Эти кадры могли послужить
иллюстрацией жизни  животных,  населяющих бурные воды  и  пользующихся точно
такими же  приемами для выживания.  Одна из  камер была установлена на скале
напротив порогов, а Ли, сидя в каноэ, в четверти мили вверх по течению ждала
знака начала съемки.  Сбоку к каноэ была приделана крошечная камера, и вдоль
борта от  нее  тянулся провод к  кнопке рядом с  сидением.  План был  таков:
достигнув порогов,  Ли  нажимала кнопку,  и  камера начинала снимать крупным
планом ее саму, окатываемую с головы до ног водой, и разрезающую носом волны
лодку. В это время другая камера, расположенная на берегу, делает панорамные
съемки.  По  знаку каноэ отправилось в  путь,  скользя между острых,  черных
скал,  подскакивая и падая в сверкавшей воде, зарываясь носом в облака пены,
словно свинья,  копающаяся в  букете белых роз  в  поисках трюфелей.  Должен
сказать,  что Ли управляла каноэ очень уверенно,  будто она всю жизнь только
этим и занималась, но я все равно волновался и вздохнул с облегчением, когда
она преодолела опасное место и остановилась. Тут мы обнаружили, что хотя она
и  включила камеру вначале,  но,  проходя пороги и  отчаянно работая веслом,
чтобы ее  не перевернуло,  вероятно,  случайно нажала на кнопку и  отключила
камеру.  Ничего не поделаешь - пришлось повторить все сначала. Каноэ подняли
вверх по  течению на  четверть мили  и  моя  жена  (вообразившая себя старым
морским волком),  взобравшись в лодку,  прошла пороги еще раз,  причем каноэ
скользило по  поверхности и  выпрыгивало из  воды,  словно идущий на  н