ираюсь  платить деньги  за  этих  презренных
тварей, они выпучили на  меня глаза как на  сумасшедшего. Такими  же глазами
взглянет английский фермер на иностранца, который проявит непомерный интерес
к  обыкновенной  крысе и выразит желание купить несколько экземпляров.  Но в
конце концов бизнес есть бизнес, и,  если  от  большого ума я готов  платить
чистоганом за увари (понимаете, увари!), им-то что. Господь  бог посылает им
покупателя на животных, от  которых пока что не было  никакого проку, и  они
вовсе не намерены лишать себя рынка сбыта!
     Первых  опоссумов нам принесли однажды  рано утром. Боб и Айвен ушли на
каналы ловить  рыб  и  лягушек, я остался дома чистить  и  кормить животных,
которых уже набралось изрядное количество. Пришел охотник с тремя опоссумами
в мешке.  Оживленно  жестикулируя,  он  стал  пространно  объяснять,  как  с
величайшим риском для жизни он поймал  их этой ночью на своем птичьем дворе.
Я заглянул в  мешок и увидел лишь ворох желтовато-коричневого  меха, изнутри
тотчас послышался  жалобный  вой  и  кошачье  фырканье.  Я счел  за благо не
вынимать  и  не  осматривать  животных, пока не приготовлю для них клетку, и
велел  охотнику зайти за деньгами вечером. После этого я  взялся за работу и
сделал  из  деревянного ящика сносное жилье  для опоссумов.  Тем временем  в
мешке  воцарилось  зловещее  молчание,  лишь  изредка  прерываемое  каким-то
похрустыванием.  Только  я закончил  клетку  и  уже  надевал длинные кожаные
рукавицы, собираясь пересадить опоссумов, как вернулись Боб и Айвен.
     - Ха! - гордо сказал я. - Подите-ка посмотрите, что я приобрел.
     - Надеюсь, не вторую анаконду? - спросил Боб.
     - Нет, нет. Это три увари.
     -  Увари, сэр?  - спросил Айвен, глядя на мешок.  -  И они все  в одном
мешке?
     - Да, а что? Их нельзя держать вместе?
     - Боюсь,  они могли передраться между собой, сэр. У этих животных очень
скверный нрав, - мрачно ответил Айвен.
     - О  нет, они  не  дрались,  - бодро  сказал я.  - Они  вели себя очень
смирно.
     Айвен сохранял  скептически-нахмуренный вид,  и  я  поспешил  развязать
мешок.  Неизвестно, как долго  опоссумы в нем просидели, известно лишь одно:
времени им хватило на все. Двое опоссумов побольше коротали свою неволю тем,
что  обезглавили  своего   меньшего  собрата  и  теперь  справляли  кровавую
каннибальскую  тризну на  его  останках. Не без труда  нам удалось водворить
победителей   в  клетку,  так  как  они  с   негодованием  отвергали  всякие
покусительства  прервать их роскошное пиршество. Они злобно бросались на нас
с разверстой пастью, визжали,  шипели и всячески усложняли нам нашу  задачу,
наподобие плюща цепляясь своими  хвостами за что попало.  В конце концов  мы
исхитрились впихнуть  в клетку этих окровавленных монстров, и я бросил им на
доедание труп их сотоварища,  чем они и занимались всю ночь напролет, шипя и
рыча друг на друга. Когда  наутро я пришел их  проведать, они с  кровожадным
видом  кружили друг  возле друга, а  потому, дабы  предотвратить  сокращение
числа  моих опоссумов  до  единицы,  я разгородил  клетку  крепкой доской. В
Гвиане мне  рассказывали, что эти твари страшно прожорливы и  едят абсолютно
все, а потому я решил проверить это на опыте: выходила неувязка с объемистой
многотомной книгой по зоологии, которая служила мне  справочным пособием и в
которой утверждалось,  что  опоссумы  наподобие фей  питаются  деликатнейшей
пищей из фруктов и насекомых, лишь изредка позволяя себе  яйцо или птенчика.
Итак, я  три  дня подряд набивал клетки опоссумов самой  омерзительной едой,
начиная от застывшего кэрри и кончая  разложившимися трупами, и они пожирали
все  подчистую. Похоже, чем отвратительнее еда, тем больше она им нравилась.
После трех  дней близкого знакомства я стал склоняться к мысли, что все, что
рассказывали мне об  опоссумах, сущая  правда.  Но тут мои  гастрономические
опыты пришлось прикрыть: увари несносно благоухали, и Боб  заявил, что вовсе
не желает схватить дифтерию ради моих зоологических изысканий,
     Спору  нет,  опоссум  не ахти  как  привлекателен  с  виду,  если  даже
отвлечься от его отвратительных повадок. Ростом он с небольшую кошку, одет в
густую  неопрятную  шубу трех  цветов:  желтовато-коричневого,  кремового  и
шоколадного.  У  него очень  цепкие  короткие  голые  лапы розового  цвета и
длинный, постепенно  сужающийся чешуйчатый хвост,  серый  у  основания  и  с
розовыми  крапинками  на конце.  Его морда  -  длинный  голый розовый нос  и
безвольно  свисающая  нижняя  челюсть,  между  которыми  открывается  полная
больших  острых зубов пасть, - даже самому неискушенному наблюдателю  скажет
все о его характере.  Глаза у него  коричневые, злые. Из косматой  шерсти на
голове  выглядывает  пара  голых,  почти  прозрачных  ослиных  ушей, которые
вздрагивают и настораживаются при каждом его движении. Потревоженный опоссум
широко разевает пасть и шипит, и поскольку  челюсти у него узкие  и длинные,
уснащенные большущими зубами, то в этот  момент он весьма напоминает  своего
рода косматого крокодила. Если  оставить  без внимания  его предостерегающее
шипение, он издаст  низкое стенание, очень похожее на крик мартовского кота,
и, клацая челюстями, бросится на вас.
     Признаться, увари меня разочаровали: ни в их нраве, ни в повадках, ни в
наружности  я не нашел ничего  такого, что  импонировало бы  мне до  глубины
души.  Враг  общества  номер  один  почему-то  представлялся  мне  шиковатой
колоритной  личностью, в действительности же  он оказался злобной, стенающей
тварью с порочными  вкусами,  лишенной какого бы то ни было личного обаяния.
Как-то  вечером  я  пожаловался  на  это  Айвену,  и  он  подал  мне  мысль,
направившую меня на след одного из родичей нашего опоссума.
     - Мне кажется, сэр, - сказал Айвен своим невероятно культурным голосом,
- мне кажется, лунный увари пришелся бы вам по вкусу.
     - Какой еще такой лунный? - спросил я.
     - Есть такой вид, - популярно пояснил  Айвен. - Он меньше  тех, что  вы
приобрели, и не имеет таких мерзких наклонностей.
     -  Лунный увари  - это звучит замечательно, - сказал Боб. - Почему  его
так зовут, Айвен?
     - Говорят, будто он показывается только в лунные ночи, сэр.
     - Не могу  без  такого, - твердо заявил я. - Это должен быть прелестный
зверь.
     - Уж наверно, не  хуже  тех  гнусных  вурдалаков, которых ты приютил, -
сказал Боб, кивая  на благоухающую клетку с опоссумами. -  Но  уж если  ты в
самом  деле добудешь  лунных,  Христа  ради,  не устраивай  над ними никаких
гастрономических экспериментов, не то мне придется спать под открытым небом.
     В тот же вечер, когда местные звероловы, как обычно, оравой ввалились к
нам со своей дневной добычей, я подробно  расспросил их о лунном  увари. Да,
этот зверь им  отлично известен. Да, их тут полно. Да,  легко можно устроить
мне несколько экземпляров. Ну что ж, раз так, сиди  и не  рыпайся, жди, пока
тебе  притащат мешок  лунных увари.  Но  не тут-то  было.  Прошла неделя,  а
результатов никаких.  Я вновь допросил  звероловов. Да, все  они выслеживают
лунных увари,  но,  непонятно  почему, те не  показываются. Я поднял цену  и
взмолился, чтобы  охотники  не жалели сил.  И чем дольше я ждал, тем сильнее
разгоралось  во  мне  желание заполучить этих  неуловимых  животных.  Но тут
как-то вечером пришло пополнение, и я на время забыл про них.
     Дело было так. Мы сидели за чаем, как вдруг в комнату  ввалился человек
с мешком за  плечами.  Он развязал  мешок и с невозмутимым  видом  вытряхнул
содержимое  нам  под ноги. Боб, сидевший к нему ближе всех, так и шарахнулся
от  него, залив себе чаем рубашку. Его испуг был понятен: из мешка вывалился
большой,  крайне  рассерженный  двупалый  ленивец.  Похожий   на  маленького
медведя, он  лежал  на  полу  с раскрытой пастью,  шипя и размахивая лапами.
Размерами он был с крупного терьера и весь покрыт грубой коричневой шерстью,
взлохмаченной и неопрятной  на вид. Его лапы, очень  длинные  и стройные для
его  тела, оканчивались длинными острыми когтями. Голова  его очень походила
на  медвежью,  и его маленькие  округлые красноватые глазки  смотрели  очень
сердито. Но самым удивительным в  нем  была  его  пасть, уснащенная крупными
острыми  зубами неприятнейшего  желтоватого  оттенка. Вот  уж никогда бы  не
подумал,  что  такие массивные  клыки  могут  принадлежать  такому  заядлому
вегетарианцу, как ленивец!
     Я расплатился  с  охотником.  Мы  затолкали  ленивца обратно в мешок  и
принялись  сооружать для него клетку. На половине работы я,  к своей досаде,
обнаружил,  что кончилась проволочная сетка,  а  потому пришлось взяться  за
каторжный труд - делать деревянные планки  и зарешечивать  ими клетку. Затем
мы  снабдили клетку  удобным суком  и водворили  в  нее  ленивца.  Он тотчас
зацепился  за сук  своими "кошками",  подтянулся и повис  на нем. Я  дал ему
пожевать гроздь бананов и охапку листьев и пошел спать.
     В  два часа ночи меня разбудили непонятные звуки в комнате для животных
-  какое-то  хрумканье  вперемежку с  шипением и  негодующим питпитпитканьем
Кутберта. Первое, что пришло  мне в голову, - это  что сбежала одна из наших
крупных анаконд и теперь закусывает  каким-нибудь экспонатом моего зверинца.
Я как  ошпаренный выскочил из гамака и зажег "летучую мышь", которую  всегда
держал при себе  на всякий экстренный случай. Света от нее было  не  больше,
чем  от  какого-нибудь  захудалого  светляка, но уже лучше хоть  что-то, чем
ничего. Вооружившись  палкой,  я  отворил  дверь  в  комнату  для  животных,
огляделся  и  в  полумраке  увидел  Кутберта:  он сидел  на ярусе  клеток  с
умственно  отсталым  и  вместе с тем  негодующим  видом.  Когда  я ступил  в
комнату,  что-то  длинное и  тонкое  вымахнуло из-за полуотворенной  двери и
разом,  без малейшего усилия, разодрало  штанину  моей пижамы от  колена  до
щиколотки.  Нападение  было совершено  сзади,  со  спины.  Я  с  необычайной
резвостью проскочил  дальше в  комнату и,  с  трудом устояв  на  ногах, стал
осторожно поворачиваться,  чтобы  заглянуть  за дверь.  Я был уверен, что на
меня напал какой-то  чужак, потому что  никто из моих подопечных,  насколько
мне  было известно,  не  мог нападать с такой  силой  и стремительностью.  Я
осторожно прикрыл дверь  палкой:  распростертый  на полу  наподобие  большой
мохнатой морской звезды в углу комнаты лежал ленивец.
     Тут необходимы  некоторые  пояснения: ленивец, лежащий  на земле, почти
так  же   беспомощен,  как  новорожденный   котенок.  Лапы  служат  ему  для
подвешивания, а  не для ходьбы, поэтому  на земле он может  лишь выбрасывать
вперед  свои   длинные   конечности,  цепляться  за  что-нибудь   когтями  и
подтягиваться.  Это весьма  тягостное зрелище, и, когда видишь его  впервые,
можешь  подумать,  что у животного  паралич или  перебит  спинной хребет. Но
попробуй подступись к этим огромным когтям  или зубастой  пасти - и ты сразу
убедишься, что животное не так беспомощно, как кажется.
     Ленивец  лежал,  словно  прохлаждался, вслепую шастая в воздухе  своими
крюками в надежде  за  что-нибудь  зацепиться  и  не находя ничего такого на
голом полу. Убедившись, что ленивца пока  можно  оставить в покое, я занялся
осмотром  клетки - интересно  было установить, каким  образом  он  ухитрился
удрать.  Оказывается, он отодрал  две деревянные  планки вместе с гвоздями и
пролез  в открывшийся  зазор.  Не  берусь  точно сказать,  как  ему  удалось
проделать этот трюк, возможно, своими большущими когтями он, словно долотом,
поддел и оторвал планки. Между тем,  пока я определял  масштабы повреждений,
Кутберт, шумно  хлопая  крыльями, слетел вниз и хотел  устроиться у  меня на
плече. Должно  быть,  мое  плечо казалось ему наиболее безопасным местом  во
всей комнате. К его неудовольствию, я столкнул его  и отправился за гвоздями
и молотком. Пока я чинил  клетку, он сидел наверху, с озабоченным выражением
смотрел мне  в лицо и  энергично питпитпиткал.  Поднятый мною  шум  разбудил
Боба, он с петушиным видом вошел в комнату и спросил, какого черта я грохочу
молотком среди ночи.
     - Подальше от  ленивца!  - предупредил я его,  так  как он  остановился
совсем близко от двери.
     Не успел я это сказать, как ленивец перевернулся, выбросил лапу и  чуть
не хватил Боба по  ноге. Боб с удивительным проворством  отскочил  в дальний
угол комнаты, повернулся и сердито уставился на зверя.
     - Как он выбрался из клетки? - спросил он.
     - Отодрал планки. Сейчас клетка  будет в порядке, ты поможешь мне взять
его.
     -  Ничего  не  скажешь,  ты  делаешь  все,  чтобы эта  поездка накрепко
врезалась мне в память, - с горечью произнес Боб. -  С тобой не  заскучаешь.
То анаконды, то пирайи, то ленивцы...
     Кутберт  страшно обрадовался Бобу и, совершив  хитрый обходный  маневр,
устремился  к заветной цели - его ногам. Подобравшись к нему, он разлегся на
его ногах и приготовился отойти ко сну.
     Поправив клетку,  я достал пустой  мешок  и стал  подступать к ленивцу,
который  продолжал  беспомощно  размахивать  в  воздухе   лапами.  При  моем
приближении он немедленно перевернулся на спину и изготовился к драке, шипя,
словно   чайник,  разевая  пасть   и  далеко  выбрасывая  вокруг  себя  свои
руки-крюки. Сделав несколько попыток набросить мешок ему на голову, я решил,
что теперь самое время вступить в схватку Бобу.
     - Возьми палку и отвлекай его внимание, - давал я руководящие указания.
- Тогда я смогу накинуть на него мешок.
     Боб стряхнул со своих ног негодующего Кутберта, вооружился палкой и без
особого  энтузиазма  приблизился к ленивцу.  Кутберт неотступно следовал  за
ним. Боб сделал выпад в сторону ленивца, тот немедленно повернулся и ответил
тем же.  Боб  отступил  назад и полетел кувырком  через  Кутберта. Пользуясь
моментом, пока  внимание зверя было отвлечено, я  бросил мешок  и  сам  себе
удивился:  так ловко он  попал прямо  на  голову ленивца. Я тут же ринулся к
нему, одной рукой схватил  его через мешок за загривок, а  другой попробовал
свести вместе его передние лапы, но вышло так, что мне удалось схватить лишь
одну  его лапу,  да  и  то слишком  высоко.  Не успел я понять свою ошибку и
отпустить лапу,  как  массивные когти  сомкнулись, совсем как  защелкивается
лезвие перочинного ножа, и  мои  пальцы оказались зажатыми, словно в тисках.
Больше того, я тут же обнаружил, что вовсе не держу ленивца  за шиворот, как
полагал,  и  он  вот-вот  высунет  голову  из-под мешка  и  вопьется  своими
желтоватыми  зубами мне в  руку. Судя по шипению, которое раздавалось из-под
мешка,  нападение  отнюдь  не  настроило ленивца  на  благодушный  лад.  Тем
временем Бобу удалось отделаться от Кутберта. Они расстались друг с другом в
состоянии взаимной вражды,  и я  крикнул  Бобу, чтобы  он  подал мне  палку;
вооружившись ею, я почувствовал себя уверенней.
     - Открой дверцу клетки, я попробую втащить его туда, - сказал я.
     Боб сделал, как я  просил, но в тот самый момент, когда я хотел поднять
ленивца  и  пронести  его  через  комнату,  мешок  свалился  с  его  головы.
Единственное,  что пришло  мне тут в голову, - это сунуть палку ему в пасть.
Пасть захлопнулась, и раздалось хрумканье, от которого мороз  подрал меня по
коже.  Своей плененной рукой я поднимал его с пола,  а свободной пихал палку
ему в  рот. Этот редчайший жонглерский  фокус готов  был увенчаться успехом,
как вдруг подлетел  Кутберт и улегся мне на  ноги. Я медленно  поворачивался
вокруг  собственной оси, Кутберт  с восторженным питпитпитканьем преследовал
мои щиколотки, а ленивец висел у меня на руке и мрачно жевал палку, время от
времени испуская яростное шипение.
     - Может,  ты уберешь  эту проклятую  птицу?  - сердито сказал  я  Бобу,
который стоял у стены, заливаясь  истерическим смехом. - Да поживее,  не  то
ленивец укусит меня.
     Со слезами на глазах Боб отогнал Кутберта, а я протопал со  своей ношей
через всю комнату и попытался пропихнуть ленивца сквозь дверцу клетки. Между
нами завязалась  борьба,  он уцепился задними  лапами за решетку, и отодрать
его не представлялось никакой возможности.
     - Чем стоять так да смеяться, лучше бы помог мне отцепить эту проклятую
тварь, - сказал я.
     - Попробовал  бы ты  не смеяться, если б видел все  это  со стороны,  -
ответил Боб.  -  Особенно мне  понравился  пируэт,  который  ты  проделал  с
Кутбертом. Оч-чень элегантно.
     В  конце  концов  мы ухитрились  запихать  ленивца  в  клетку, усмирили
Кутберта и разошлись по  своим гамакам. На  другой день я достал проволочной
сетки и заделал клетку ленивца так, что сбежать из нее стало труднее, чем из
Дартмутской тюрьмы.
     На ленивцев с самого начала было возведено столько  поклепов, как ни на
какое другое  животное Южноамериканского континента. О них писали,  что  они
ленивы,   глупы,   уродливы,   медлительны,  безобразны,  что  их  необычное
телосложение является для них источником постоянных мук, и прочее, и прочее,
и прочее. Вот типичное описание ленивца, принадлежащее перу некоего  Гонсало
Фердинандо де Овьедо:
     "А  еще  есть  другой  удивительный зверь, которого испанцы  в насмешку
зовут cagnuolo, что значит "подвижная собака", тогда  как  на самом деле это
одна  из  самых  медлительных  тварей на  свете и  в  движении  так тяжела и
неуклюжа, что  насилу  может пройти и  пятьдесят  шагов за день.  У cagnuolo
четыре длинные ноги, и на каждой по четыре когтя, как  у птиц, и  когти  эти
плотно прилегают один к другому; но ни когти, ни ноги не  могут поддерживать
их тело на земле... Больше всего они любят виснуть  на деревьях и на  других
предметах, по которым можно карабкаться вверх... Я сам держал их у себя дома
и не заметил, чтобы  они питались чем-либо иным, кроме  воздуха, и  того  же
мнения придерживаются все местные  жители, ибо  никто  не видел,  чтобы  они
что-нибудь  ели,  зато их головы и рты всегда повернуты в ту сторону, откуда
ветер сильнее, из чего можно заключить, что больше всего им по вкусу воздух.
Они не кусаются, но могут кусаться. Рты у них очень маленькие, они неядовиты
и безвредны, просто-напросто  это  совершенно  тупые и бесполезные, ненужные
человеку твари".
     Вот как Овьедо с почти  журналистской разухабистостью рисует  в  высшей
степени недостоверный  портрет ленивца. Во-первых, ленивец вовсе не такой уж
ленивец, что не может  пройти за день  и "пятидесяти шагов". Я  уверен, что,
передвигаясь с  максимальной скоростью,  он может покрыть  за день несколько
миль,   разумеется   при   условии,   что   он   будет   иметь   возможность
беспрепятственно перебираться с дерева на  дерево.  Но  в том-то и дело, что
амбиция ленивца не заедает и он не стремится очертя голову мотаться по лесу:
до тех  пор, пока  дерево,  на котором он  сидит,  вдоволь обеспечивает  его
пищей, он никуда не торопится.
     Далее,  Овьедо очень пренебрежительно отзывается о  лапах ленивцев.  Он
поносит их конечности только за то, что они  "не  могут поддерживать их тело
на земле". Но ведь ленивец не наземное животное,  а древесное; он спускается
с  дерева  лишь  в  случае  крайней необходимости,  и  в  таком  случае  ему
действительно трудно, больше того, почти невозможно ходить,  потому что  его
лапы  приспособлены  для лазанья  по  деревьям. Нельзя требовать от ленивца,
чтобы  он бегал по земле, как  олень, точно так же  как  нельзя требовать от
оленя, чтобы  он проворно лазал  по деревьям.  А  Овьедо, вместо того  чтобы
похвалить ленивца за чудесное приспособление к жизни на деревьях, видит лишь
одно:  что ленивец не может  ходить по земле, хотя ленивец к этому вовсе  не
приспособлен и не стремится.
     Ославив беднягу ленивца, что у него,  мол, и руки не те, и ноги  не те,
Овьедо затем утверждает, что ленивец  живет воздухом.  Это  означает то, что
Овьедо попросту не  кормил свое домашнее животное либо давал ему не ту пищу,
потому что  отсу