ва  он не хотел подходить ближе и
только приветливо махал рукой в ответ, но  увидев, что я начинаю  сердиться,
направился с лошадьми в  мою  сторону. Снова повернувшись к кусту,  я увидел
лишь, что хвост зловредной, свирепой и страшной анаконды поспешно скрывается
в траве. Мне осталось только подбежать к змее, схватить ее за конец хвоста и
оттащить на прежнее место.
     Теперь  по  всем  правилам  анаконде следовало обвиться вокруг  меня  и
начать  душить своим  мускулистым телом. В  действительности  же  она  снова
свернулась в клубок, издавая тихое, жалобное шипение. Накинув  ей на  голову
мешок,  я  схватил  анаконду  сзади  за  шею.  На   этом  борьба  фактически
закончилась,  змея лежала совершенно спокойно, изредка подергивая хвостом  и
тихо шипя. Тут подоспел проводник, и справиться с ним оказалось труднее, чем
со  змеей: он отнюдь  не  горел желанием помочь  мне, а спорить с человеком,
одновременно удерживая змею,  не  очень-то  легко. В конце  концов я заверил
его, что не позволю змее причинить ему  вред, и тогда  он смело взял мешок и
держал его на весу, пока я заталкивал змею внутрь.
     --  Удалось  тебе  что-нибудь  заснять?  -- спросил я Джеки,  когда  мы
вернулись к повозке.
     -- Думаю, что да, хотя  снимать  пришлось через  завесу москитов. Много
вам пришлось с ней повозиться?
     -- Нет, не очень, анаконда вела себя лучше, чем наш проводник.
     -- А  большая она?  В видоискателе она показалась мне огромной, я  даже
решила, что тебе не справиться с ней.
     --  Она не особенно  велика. Так, средних  размеров,  футов  восемь,  а
может, и того меньше.
     Повозка  и  лошади  медленно тащились  по болоту,  на  листьях  водяных
растений  уже  лежали  красноватые  отблески  заката.  Над  нашими  головами
проносились огромные стаи черноголовых коньюров, словно охваченных приступом
истерии,  которая   обычно  наблюдается  у  попугаев  перед   тем,  как  они
устраиваются  на  ночлег.  Большими   беспорядочными   группами  летали  они
взад-вперед  с  громкими,  пронзительными  криками,  между  тем  как  солнце
опускалось в  лимонно-желтую муть за  облаками. Домой мы  вернулись к восьми
часам, усталые, искусанные  москитами  и обгоревшие  на солнце. После душа и
ужина мы  снова почувствовали  себя  людьми. Карликовая сова  съела  четырех
жирных   лягушек,  сопровождая   трапезу   забавным   восторженным   писком,
напоминающим    мягкое   стрекотание    сверчка.    Анаконда,    поглощенная
перевариванием пищи, не  возражала против того, чтобы ее измерили. От головы
до кончика хвоста в ней оказалось девять футов и три дюйма.
     Глава девятая

        САРА ХАГЕРЗАК

     Наряду  с  маленькими крикливыми  длиннохвостыми  попугайчиками  самыми
шумными  и  нахальными представителями птичьего населения нашего лагеря были
две чубатые сойки. При некотором сходстве  с обычными сойками они отличаются
от  последних  меньшими  размерами  и более хрупким  сложением.  Но на  этом
сходство  кончается, так как чубатые сойки обладают длинными,  как у  сорок,
черно-белыми   хвостами,   у   них  темные  бархатистые  спинки   и  светлые
розовато-желтые грудки. Расцветка головы у них  очень своеобразная.  На  лбу
торчмя стоят  короткие,  черные, пушистые  перья,  глядя  на  которые  можно
подумать, что птичку только  что  специально подстригли "ежиком".  Сзади, на
затылке, перья беловато-голубые, гладко прилизанные и производят впечатление
небольшой лысины.  Над  блестящими,  озорными  золотистыми глазами  нависают
густые  "брови" --  яркие светло-голубые перья, придающие птицам  удивленное
выражение.
     Сойки были убежденными  скопидомами. Их девизом было: "Запас кармана не
дерет". Любая другая птица, если ей положить больше рубленого  мяса, чем она
в  состоянии съесть,  беззаботно  разбросает  остатки по всей клетке. Не так
поступают сойки:  все,  что они  не могут съесть сразу,  они  тщательно,  до
последнего  кусочка, собирают и  складывают  в  банке для воды. По  какой-то
неизвестной  нам  причине  они  решили,  что  банка  для воды  служит  самым
подходящим  местом для  хранения запасов продовольствия, и мы никак не могли
их  в этом разубедить. Я пытался ставить им две банки  для воды, с тем чтобы
одной  они  пользовались по назначению, а  в  другую  складывали  мясо.  Это
привело их  в восторг, и они начали  быстро наполнять мясом обе банки. Кроме
того, сойки запасались  земляными орехами,  которые они  очень любили. В  их
клетке были щели  и выемки, очень удобные для хранения земляных орехов, если
не  считать того, что орехи были слишком велики и  не  влезали в них.  Сойки
брали орех, взбирались с ним на жердочку, каким-то очень остроумным способом
прижимали его  лапкой и  наносили несколько сильных ударов клювом, пока орех
не раскалывался. После этого они загоняли куски ореха в щели. Если некоторые
куски оказывались слишком большими, вся операция  повторялась сначала. То же
самое они проделывали и тогда, когда ели земляные орехи, при этом,  расколов
орех, они тщательно собирали все кусочки и клали их минут на десять в  банку
с водой, чтобы немного размягчить.
     Одной  из  самых приятных  особенностей  соек  была  их  исключительная
разговорчивость; они все время о  чем-то говорили,  и  всегда  приглушенными
голосами. Они могли часами сидеть на жердочках, глядя друг на друга с высоко
задранными  бровями  и  ведя  оживленную  беседу  при  помощи  разнообразных
сочетаний  пронзительных  криков,  хриплых   звуков,  трелей,  кудахтанья  и
тявканья; и удивительно было, как много чувства и выражения вкладывали сойки
в  эти звуки.  Они были превосходными  подражателями и  в течение нескольких
дней включили в свой репертуар лай собак, торжествующее кудахтанье несущихся
кур, пение петухов, пронзительные крики енота Пу  и  даже металлический стук
молотка  Юлия  Цезаря Центуриана.  Покончив с  завтраком, сойки  принимались
сплетничать,  и  из их  клетки неслись такое обилие разнообразнейших звуков,
словно там находились не две сойки, а два или три десятка различных птиц. За
короткое время они научились подражать голосам всех обитателей нашего лагеря
и явно гордились этим. Но с  появлением в лагере Сары Хагерзак к общему хору
присоединился  новый голос,  который сойкам при  всем  их старании  так и не
удалось воспроизвести.
     Однажды  после полудня Паула  вошла  в нашу  комнату с подносом в руках
вдвое быстрее обычного. Едва не облив меня горячим  супом, она стала умолять
поскорее пройти в кухню -- какой-то индеец принес туда bicho, очень большого
и страшно  свирепого. Нет, она не знает, что это за bicho, он сидит в мешке,
и она его не видела, но зверь все время  рвет мешок, и она опасается за свою
жизнь. За  дверью я  увидел  индейского  юношу,  присевшего  на  корточки  и
жевавшего соломинку; он смотрел  на лежавший рядом  с ним  маленький  мешок,
который  непрерывно  ерзал по полу  и время  от  времени издавал возмущенное
фырканье.  Единственным  признаком,  позволявшим догадываться  о  содержимом
мешка, был большой загнутый коготь, высунувшийся наружу. Однако и это мне не
помогло; я не мог вспомнить зверя, который занимал бы так мало места в мешке
и в  то же  время обладал  бы таким длинным,  большим когтем.  Я взглянул на
юношу, он  в ответ  широко улыбнулся и  энергично качнул головой с длинными,
прямыми, черными как сажа волосами.
     -- Buenos dias, senor[51].
     -- Buenos dias. Tiene un bicho?[52] -- спросил  я, показывая
на танцующий мешок.
     -- Si, si, senor, un bicho muy lindo[53],-- серьезно ответил
он.
     Я решил развязать  мешок и  посмотреть, что  там  находится, но  сперва
нужно  было  выяснить,  с кем  я  имею дело:  я не хотел давать лишние шансы
обладателю такого длинного когтя.
     -- Es bravo?[54] -- спросил я.
     --  No,  nо,  senor,--  улыбаясь,  ответил  индеец.--  Es  manso --  es
chiquitito -- muy manso[55].
     При  моем  знании испанского  языка  мне  трудно  было  объяснить,  что
молодость  зверя  еще  не говорит  о его кротости. Большинство  своих  самых
внушительных шрамов я приобрел  от  детенышей,  на первый взгляд неспособных
убить  и  таракана.  Уповая  на  бога  и  пытаясь  вспомнить,  где  хранится
пенициллиновая мазь, я схватил ерзающий мешок и развязал  его.  На несколько
секунд все  стихло,  а затем  между складками показалась длинная, изогнутая,
вытянутая  морда  с  маленькими  мягкими  шерстистыми  ушами:  спрятанные  в
пепельно-сером  мехе,  на меня взглянули  два  крохотных затуманенных глаза,
похожие  на  влажные черные  смородинки.  Последовала новая пауза, затем  на
конце  морды  раскрылся маленький, четко очерченный рот и из  него аккуратно
высунулся тонкий серовато-розовый  язык. Он  тут же  спрятался обратно,  рот
раскрылся  чуточку пошире  и издал звук, который  не поддается описанию. Это
было нечто  среднее  между рычанием  собаки и  хриплым  мычанием теленка  со
слабым  намеком на простуженный вой пароходной сирены во время  тумана. Звук
был таким громким и  необычным,  что Джеки с испуганным  видом  выскочила на
веранду.  К этому времени голова животного  снова скрылась в мешке, и теперь
оттуда торчал лишь кончик его носа. Джеки взглянула на мешок и нахмурилась.
     -- Что это за штука там торчит? -- спросила она.
     -- Это кончик носа детеныша гигантского муравьеда,-- радостно отозвался
я.
     -- Это он так страшно кричит?
     --  Да,  он  только  что  приветствовал меня  по  обычаям,  принятым  у
муравьедов.
     Джеки тяжело вздохнула.
     -- Мало того, что  нас весь день оглушают сойки и попугаи, теперь к ним
добавится еще и этот фагот.
     --   Он   будет   спокойным   жильцом,   когда   приживется  у   нас,--
безответственно заявил я,  и, как бы отвечая мне, муравьед высунул голову из
мешка и повторил свой сольный номер на фаготе.
     Я  шире  раскрыл мешок и  заглянул  внутрь.  Меня  поразило,  что столь
маленькое  существо, длина которого  от изогнутого рыльца до конца хвоста не
превышает двух с половиной футов, может издавать такие оглушительные звуки.
     -- Да  ведь  он  еще совсем  крохотный! --  изумленно  сказал я.-- Ему,
должно быть, не больше недели от роду.
     Джеки подошла ближе, заглянула в мешок и замерла от восторга.
     --  Ах,  какая   прелесть!   --  заворковала  она,  считая  само  собой
разумеющимся,  что перед  ней  самка.--  Ах ты моя  маленькая... Рассчитайся
скорее с хозяином, я возьму ее домой.
     Джеки подняла мешок и  осторожно  понесла его в  комнату,  оставив меня
вдвоем с индейцем.
     Вернувшись  домой,  я  попытался вытащить муравьеда из  мешка,  но  это
оказалось нелегкой  задачей, так как длинные загнутые когти  на его передних
лапах вонзились в  мешковину,  словно  клещи.  В  конце  концов  мы  с Джеки
совместными  усилиями вытащили зверька. Впервые мне приходилось иметь дело с
детенышем  гигантского муравьеда, и я с удивлением  обнаружил, что почти  во
всех  отношениях он  является копией  взрослого животного. Основное различие
заключалось в том, что шерсть у  детеныша была короткая,  а на  спине вместо
гривы  длинных   волос   торчала   грядка  редкой  щетины.  Хвост  детеныша,
напоминавший лопасть весла от каноэ,  покрытую волосами, также не походил на
огромный  волосатый хвост  взрослого  муравьеда. К моему огорчению,  средний
большой  коготь на  левой  лапе животного  был сорван и  висел  на  ниточке.
Пришлось  осторожно  удалить  его  и  продезинфицировать  ранку  на  пальце;
муравьед отнесся к этой операции очень спокойно, он лежал у меня на коленях,
уцепившись одной лапой за  брюки, и терпеливо дожидался, пока  мы обработаем
другую. Я думал, что муравьеду предстоит до конца  жизни ходить без большого
когтя, но ошибся: коготь постепенно начал снова отрастать.
     В мешке и у меня на  коленях муравьед вел себя с большим достоинством и
уверенностью,  но как только мы спустили его на пол, он с  диким ревом начал
беспорядочно кружиться  и кружился до  тех  пор, пока не  наткнулся  на ногу
Джеки. С радостным криком он  вцепился  в нее и принялся  карабкаться вверх.
Так  как  брюки у  Джеки были очень тонкие, зверек  больно  царапался, и нам
стоило  немалого  труда отцепить  его. Муравьед  тут же  прилепился,  словно
пиявка, к моей  руке, и не успел я опомниться, как он взобрался на мои плечи
и  улегся  там наподобие  лисьего  воротника,  свесив  мне на грудь  с одной
стороны  свой длинный нос, а с другой стороны  хвост и  вцепившись когтями в
шею и  спину, чтобы  не упасть. Попытка снять его была  встречена негодующим
фырканьем, зверек еще сильнее вонзил  в  меня когти, и это было так  больно,
что  я решил оставить его в покос на время ленча. Пока я  ел тепловатый суп,
муравьед дремал у меня на плечах: я старался не делать резких  движений и не
будить его, так как, испугавшись, он  мог еще  глубже вонзить мне в шею свои
железные когти. Все осложнялось еще и тем, что Паула отказывалась заходить в
комнату. Я не мог спорить с  ней,  так как любой неосторожный поворот головы
подвергал серьезной  угрозе мою яремную вену. Подкрепившись,  мы предприняли
новую попытку снять муравьеда с моих плеч, но после того как он разорвал мою
рубашку в  пяти местах и поцарапал шею  в  трех,  мы оставили  его  в покое.
Трудность состояла в том, что как только Джеки удавалось  отцепить одну лапу
и  она переходила к другой, муравьед немедленно  возвращал первую  в прежнее
положение.  Я  начинал чувствовать  себя Синдбадом,  которого оседлал хромой
старик. Внезапно мне пришла в голову мысль.
     -- Набей  мешок травой,  дорогая, и когда отцепишь одну лапу, положи ее
на мешок.
     Эта простая  уловка дала блестящие результаты, и  мы  спустили  на  пол
набитый  травой  мешок,  за  который крепко  уцепился муравьед  с  блаженным
выражением на морде.
     -- Как мы назовем ее? -- спросила Джеки, обрабатывая мои боевые раны.
     -- Как тебе нравится Сара? -- предложил я.-- Мне кажется, это имя к ней
подходит. Давай назовем ее Сара Хагерзак.
     Итак,  Сара  Хагерзак  вошла в  нашу  жизнь. Она  оказалась на редкость
очаровательным, милым существом. До  встречи с нею мне уже приходилось иметь
дело  с гигантскими  муравьедами;  я  поймал несколько  взрослых животных во
время  поездки  в Британскую  Гвиану,  но  никогда не обнаруживал  в них  ни
особенного  интеллекта,  ни  яркой  индивидуальности.  Сара  вынудила   меня
изменить мое мнение.
     Прежде  всего  она  оказалась исключительно голосистой и  без  малейших
колебаний начинала кричать во  все  горло, если  ей  что-либо не  нравилось,
между тем  как  взрослые  муравьеды  обычно  очень молчаливы и лишь  изредка
позволяют себе  издавать  тихое  шипение. Стоило  запоздать  с кормежкой или
отказать  зверьку  в  ласке, когда он этого  требовал, и муравьед  добивался
своего  одной только  силой своих легких.  Хотя я не мог преодолеть соблазна
приобрести детеныша муравьеда, я покупал его с тяжелым сердцем, так как даже
взрослые муравьеды,  соблюдающие и на воле очень строгую  диету,  с  большим
трудом привыкают к той пище, которую им дают в  зверинцах. Попытка  выходить
детеныша муравьеда, которому исполнилась всего одна  неделя,  сулила,  мягко
говоря,  мало  надежды  на  успех.  С  самого  начала  пошли  затруднения  с
кормлением:  соски, которыми мы  располагали, оказались слишком  велики  для
крохотного  рта  Сары. Паула  приступила к  лихорадочным поискам  и нашла  у
кого-то в поселке потертую соску. Соска была тех же размеров, что и наша, но
от  длительного  употребления  сделалась   мягкой,  и  Сара  сумела  к   ней
приспособиться. Она так привязалась к этой соске, что,  когда впоследствии у
нас появилась  возможность предложить ей  другую,  она  отказалась  и упорно
требовала  старую;  она  сосала  ее  с  таким  ожесточением,  что  соска  из
ярко-красной сделалась бледно-розовой,  а потом  и  вовсе белой.  Она  стала
настолько  дряблой, что уже  не держалась на горлышке,  а отверстие в ней до
того  расширилось,  что  молоко  лилось  теперь в горло  Сары  не  маленьким
ручейком, а обильной струей.
     Нам  очень повезло, что Сара прибыла в лагерь в младенческом возрасте и
мы могли изо  дня  в  день наблюдать за ее  развитием. Наблюдая  ее, я узнал
много  нового об образе жизни муравьедов. Большой интерес представляют когти
муравьеда. Его передние лапы устроены таким образом, что при ходьбе животное
опирается на суставы пальцев, а два больших когтя торчат внутрь.  Назначение
этих  когтей  состоит  прежде  всего в  том, чтобы  разрывать  муравейники и
добывать  пищу.  Я  видел  также, как взрослые  муравьеды используют когти в
качестве расчески.  Сара на первых  порах использовала свои когти только для
того,  чтобы  цепляться ими,--  самки  муравьедов  носят своих  детенышей на
спине. Взрослое животное с лапами,  снабженными  длинным  когтем,  отогнутым
назад наподобие лезвия перочинного ножа, обладает удивительной цепкостью,  и
я нисколько не  удивлялся тому, что раз уж Сара во что-нибудь вцеплялась, ее
просто невозможно было оторвать.  Я  уже говорил,  что при малейшем движении
предмета, на  котором она сидела, Сара вцеплялась в  него  еще сильнее. Надо
полагать, ношение  детенышей на спине связано для самок муравьеда с большими
неприятностями.
     Сара использовала когти и во время еды. Когда она сосала из бутылки, ей
очень нравилось обхватить одним когтем  мой палец, а другой поднять кверху в
приветственном  жесте. Время от времени,  примерно каждые пятнадцать секунд,
она опускала коготь и прижимала им соску. Мне каждый раз казалось, что соска
вот-вот  прорвется,  но я никак  не мог отучить Сару от этой привычки. Стало
быть, самка муравьеда страдает от когтей своего  детеныша  не только  тогда,
когда  он  сидит у  нее  на  спине,  но  и  во  время  кормления.  Некоторое
представление  о  силе,  которой  обладали лапы  зверька,  можно получить из
следующего  примера:  однажды  я  вложил  в  переднюю лапу  пустую спичечную
коробку,  и когда Сара слегка сжала ее, коготь проткнул коробку насквозь,  а
при полном сжатии она была смята в лепешку.  И вот что удивительнее всего: я
положил коробку не плашмя, а стоймя, и раздавить ее было нелегко.
     При выкармливании детеныша дикого животного самой трудной бывает обычно
первая  неделя; даже  в  тех случаях, когда  он  ест  хорошо,  трудно  сразу
установить,  усваивает  ли  он молоко, которое получает. Поэтому первые семь
дней  необходимо  внимательно  следить  за  работой  кишечника  животного  и
проверять, нормально ли переваривается пища. Понос или запор свидетельствуют
о  том,  что  пища  либо  слишком  обильна,  либо  не содержит  достаточного
количества питательных веществ, и в обоих случаях  необходимо соответственно
менять диету. В первую неделю  Сара доставила  нам немало хлопот. Она ходила
мало и круто, но больше всего нас  огорчало то, что она облегчалась лишь раз
в два дня. Решив, что молоко, которое мы ей даем, недостаточно питательно, я
увеличил в нем  содержание витаминов, но это ничего не  дало.  Мы стали чаще
кормить  ее,  но  она упорно продолжала  придерживаться  сорокавосьмичасовых
интервалов. Тогда  мы решили, что запоры связаны  с  недостатком  физических
упражнений, хотя в естественных условиях, сидя  на  спине матери,  маленький
муравьед едва ли  много двигается, разве что в то время, когда мать добывает
пищу. И вот мы с Джеки стали ежедневно по полчаса медленно гулять по лагерю,
а Сара  с возмущенными криками  ковыляла за  нами,  пытаясь вскарабкаться на
наши  ноги.  Но  все  эти  навязанные  ей  упражнения  не  принесли  никаких
результатов, а  Сара относилась к  ним  с  таким явным неодобрением, что  мы
вскоре отменили  прогулки. Она  почти  все  время  дремала  в  своем  ящике,
вцепившись в мешок с  соломой, а живот ее постепенно раздувался все больше и
больше.  Затем  наступала  минута, живот  освобождался от  лишней тяжести  и
приобретал нормальные