вшись  под  кустом  неподалеку.  Внезапно  он  приосанился и  испустил
странный крик  -  нечто  среднее между мяуканьем и  тявканьем.  С  минуту он
молчал,  как будто ожидая знаков одобрения от  самок;  но они сидели,  как и
прежде,  глядя  на  него  равнодушными  круглыми  глазами.  Он  разок-другой
подпрыгнул на  ветке,  должно  быть  стараясь  привлечь их  внимание,  потом
приподнял крылья и  неистово замахал ими над спиной;  казалось,  он  вот-вот
взовьется  к  небу  в  торжествующем полете.  Широко  распахнув  крылья,  он
наклонился вперед,  так  что  каскад перьев скрыл его  головку.  Потом снова
поднял оба крыла,  опять энергично захлопал ими и повернулся на ветке, чтобы
ослепить самочек белоснежным сверканием перьев  на  грудке.  Испустил долгую
мелодичную трель,  мгновенно встопорщил длинные, ниспадающие по бокам перья,
которые    засверкали   водопадом   пепельно-серых,    золотисто-желтых    и
изумрудно-зеленых искр,  трепеща и  переливаясь в  такт песне.  Певец поднял
короткий хвостик и  плотно прижал его  к  спине,  так  что длинные хвостовые
перья  свесились вперед  над  его  головой и  по  обе  стороны желтого клюва
закачались изумрудные диски.  Он  принялся слегка раскачиваться из стороны в
сторону -  диски тоже закачались, как маятники, и казалось, птица жонглирует
ими. Танцор кланялся, кивая головкой, самозабвенно заливался песней, а диски
мерно крутились. Самочки сидели как ни в чем не бывало. Они смотрели на него
с любопытством,  но без интереса,  напоминая парочку домохозяек,  попавших в
роскошный салон мод:  наряды,  может, им и нравятся, но все равно ведь не по
карману.  Самец, в последнем отчаянном усилии вызвать хотя бы тень одобрения
у зрительниц, вдруг повернулся на ветке, мелькнув великолепной алой спинкой,
потом присел и широко раскрыл клюв, показывая глотку яркого яблочно-зеленого
цвета,  блестящую,  как глазурованный фарфор. Так он и застыл, не переставая
петь,  с  раскрытым ртом,  и  мало-помалу,  вместе с замирающей песней,  его
оперенье складывалось,  прилегая к телу и теряя свое трепетное мерцание.  На
минуту он  выпрямился во  весь рост,  глядя на самок.  Они глазели на него с
видом зевак, которые только что видели трюки фокусника и ждут, не покажет ли
он что-нибудь новенькое. Самец несколько раз негромко защебетал, потом снова
залился песней,  как вдруг свалился,  словно подкошенный,  и  повис на ветке
вниз головой.  Не  прерывая песни,  он распустил крылья и  прошелся в  одну,
потом  в  другую сторону -  вниз  головой!  Это  чудо  акробатики,  кажется,
наконец-то  заинтересовало одну из самочек:  она недоуменно склонила головку
набок.  Хоть убейте,  не  понимаю,  как  эти самочки могли оставаться такими
бесчувственными: я был совершенно очарован песней и ослеплен красотой певца.
Походив вверх  ногами  минуту-другую,  он  сложил  крылья  и  повис,  слегка
раскачиваясь,  но  ни  на  миг не  переставая с  упоением распевать.  Словно
диковинный алый  плод,  подвешенный на  синих ножках-стебельках,  он  слегка
раскачивался на ветру.
     Именно  в   этот  момент  одной  из   самок,   как   видно,   наскучило
представление,  и она улетела в другой конец вольера.  Но вторая осталась и,
склонив  головку  набок,  внимательно  рассматривала самца.  Резко  взмахнув
крыльями, он снова уселся на ветке с несколько самодовольным видом - на что,
впрочем, имел полное право. Я с нетерпением ждал, что же будет дальше. Самец
застыл,  вытянувшись в  полной  неподвижности,  только  оперение  сверкало и
переливалось в лучах солнца.  Самочка явно забеспокоилась. Я был уверен, что
это   сказочное  представление,   внезапное  и   великолепное,   как   взрыв
фантастического фейерверка,  наконец покорило ее сердце.  Я  уже было решил,
что  она  поблагодарит  его  за  доставленное  удовольствие  и   они  начнут
жить-поживать как положено.  Но к  моему несказанному удивлению,  она просто
взлетела на ветку,  где сидел самец, склюнула мелкого жучка, слонявшегося по
коре невесть зачем,  и, удовлетворенно кудахнув, улетела с добычей в дальний
конец вольера.  Самец встряхнулся и  принялся безмятежно приводить в порядок
свое оперение,  смирившись с  неудачей,  а  я  решил,  что  эти  самочки или
отличаются небывалым  жестокосердием,  или  начисто  лишены  художественного
вкуса,  иначе  они  нипочем не  устояли бы  перед таким зрелищем.  Я  горячо
сочувствовал самцу,  который после столь великолепного концерта не  заслужил
одобрения зрительниц.  Но  как  оказалось,  он  не  нуждался  в  сочувствии:
радостно вскрикнув,  он схватил другого жука и  принялся весело колотить его
об ветку. Несомненно, он вовсе не огорчился своим "провалом".
     Далеко не все пернатые так замечательно танцуют, как райские птицы, или
могут похвастаться роскошными нарядами,  зато они  восполняют эти недостатки
очаровательно оригинальными способами привлечь  свою  подругу.  Возьмите,  к
примеру,  шалашников.  По-моему,  в  нашем  мире  не  часто  встретишь такую
неотразимую манеру ухаживать.  Атласный шалашник -  скромная на  вид птичка,
размером  с  дрозда  -   одет  в  темно-синие  перья,  отливающие  на  свету
металлическим блеском.  Положа  руку  на  сердце,  этот  невзрачный кавалер,
словно донашивающий потертый до блеска шевиотовый костюмчик,  кажется, ни за
что не сумеет заставить самочку позабыть про его убогое одеяние и отдать ему
сердце.  Но  он  добивается своего удивительно хитрым способом -  он  строит
шалаш!
     Еще раз мне посчастливилось увидеть в  зоопарке,  как атласный шалашник
строит свой  храм  любви.  Он  самым  тщательным образом расчистил в  центре
вольера пространство вокруг двух куртинок травы и провел между ними дорожку.
Затем он  принялся таскать ветки,  солому и  куски веревок,  переплетая их с
травой так,  что получился туннель.  Я обратил внимание на его работу, когда
он  уже построил туннель и  начал украшать свой домик.  Сначала он  притащил
пару  пустых раковин,  затем  серебряную обертку от  пачки  сигарет,  где-то
раздобытый клок  шерсти,  шесть  разноцветных камешков  и  кусок  бечевки  с
остатками  сургучной печати.  Я  решил,  что  ему  пригодятся еще  кое-какие
декоративные предметы,  и  принес  несколько ниток  цветной шерстяной пряжи,
парочку пестрых морских раковин и старые автобусные билеты.
     Шалашник  пришел  в  восторг;  он  подбежал к  решетке,  аккуратно взял
приношения  у   меня  из  рук  и  вприпрыжку  поскакал  к  своему  шалашу  -
пристраивать их  на  место.  Примерно с  минуту  он  стоял,  созерцая каждое
украшение,  потом подскакивал и передвигал автобусный билет или нитку шерсти
так,  чтобы  добиться лучшего художественного эффекта.  Законченный шалаш  и
вправду получился хоть куда,  и  строитель,  стоя у  входа,  прихорашивался,
время  от  времени  вытягивая  одно  крыло,  словно  с  гордостью  предлагал
полюбоваться своим  шедевром.  Потом он  несколько раз  пробежал по  туннелю
взад-вперед, переставил раковины получше и снова гордо встал в позу, вытянув
одно крыло.  Он  и  вправду трудился над шалашом,  не  покладая клюва,  и  я
почувствовал острую жалость:  ведь весь его труд пропадет даром,  потому что
его  самочка недавно погибла,  и  в  вольере с  ним  не  было никого,  кроме
горсточки  крикливых  обыкновенных  вьюрков,  не  проявлявших  ни  малейшего
интереса к его таланту архитектора и декоратора.
     На воле атласный шалашник - одна из немногих птиц, использующих орудия;
иногда он  раскрашивает плетеные стенки своего шалаша соком  ярких ягод  или
влажным  углем,  пользуясь  пучком  каких-нибудь  волокон.  К  сожалению,  я
вспомнил об этом слишком поздно,  и,  когда я  наконец принес ему горшочек с
голубой  краской  и  растрепанный обрезок  веревки -  шалашники неравнодушны
именно к голубому цвету, - он больше не занимался своим шалашом и совершенно
равнодушно  отнесся  к  набору  открыток  из  сигаретных  пачек,   где  были
изображены военные мундиры всех времен.
     Шалашник другого вида возводит еще  более монументальное строение -  от
четырех  до  шести  футов  высотой,  оплетая  ветками стволы  двух  соседних
деревьев  и  покрывая  шалаш  сверху  лианами.  Внутри  помещение  тщательно
выложено мхом, а снаружи этот шалашник - видимо, светская птица с изысканным
вкусом  -  украшает особняк орхидеями.  Перед  входом  в  дом  он  сооружает
небольшую клумбу из  свежего зеленого мха  и  выкладывает на  ней  все яркие
ягоды  и  цветы,  какие  удается  отыскать,  причем  этот  аккуратист меняет
экспозицию ежедневно, складывая потерявшие вид украшения позади домика.
     У  млекопитающих,   конечно,   нет  такого  разнообразия  в  манерах  и
ухищрениях,  как у птиц. Они в общем-то подходят к своим любовным делам куда
более прозаически, под стать современной молодежи.
     Когда  я  работал в  Уипснейдском зоопарке,  мне  пришлось наблюдать за
любовными играми тигров.  Тигрица до поры до времени была запуганным, робким
существом.  Стоило ее "повелителю" рыкнуть, как она вся сжималась от страха.
Но  когда она  пришла в  охоту,  она в  одночасье превратилась в  коварного,
опасного зверя,  причем  прекрасно сознавала свою  власть и  пользовалась ею
вовсю.  К полудню тигр уже ходил за нею как тень, униженный, на полусогнутых
лапах,  а на носу у него красовалось несколько глубоких кровоточащих царапин
- так  его  "приласкала"  подруга.  Стоило  ему,  забывшись,  сунуться  чуть
поближе,  как  он  получал  очередную оплеуху когтистой лапой.  Если  же  он
обижался,  уходил и  укладывался под кустом,  самочка с  громким мурлыканьем
подкрадывалась к  нему и терлась об него боком до тех пор,  пока он снова не
поднимался и  не принимался бродить за нею,  как приклеенный,  не получая за
свои мучения ничего, кроме новых оплеух.
     Понемногу тигрица  выманила  супруга  к  небольшой ложбинке  с  длинной
травой,  улеглась там и замурлыкала себе под нос, прижмурив глаза. Кончик ее
хвоста, похожий на громадного мохнатого шмеля, дергался в траве туда-сюда, и
бедняга-тигр,  совершенно потерявший голову,  гонялся за  ним,  как котенок,
пытаясь прихлопнуть его как можно нежнее громадными мощными лапами.  Наконец
тигрице  наскучило  его  мучить;   припав  к  траве,   она  издала  странный
мурлыкающий зов.  Самец,  утробно рыча,  двинулся к ней.  Подняв голову, она
снова позвала, и самец стал слегка, едва касаясь, покусывать ее выгнутую шею
и  загривок.  Тигрица еще  раз удовлетворенно мурлыкнула,  и  два золотистых
громадных тела словно слились в одно на шелковистой траве.
     Далеко не все млекопитающие так великолепно раскрашены и  красивы,  как
тигры,  но  они  возмещают  этот  недостаток  грубой  физической  силой.  Им
приходится добывать  самку  с  бою,  как  некогда  пещерному человеку.  Вот,
например,   гиппопотамы.  Когда  смотришь  на  этого  необъятного  толстяка,
день-деньской полеживающего в  воде,  то кажется,  что он только и способен,
что созерцать вас выпученными глазами с видом безобидного добряка и время от
времени испускать самодовольные сонные  вздохи.  Трудно  вообразить,  что  в
брачный сезон на него нападают приступы неистовой,  устрашающей ярости. Если
вам  случалось  видеть,   как  гиппо  зевает,   открывая  пасть  с  четырьмя
изогнутыми,  торчащими в  стороны клыками и еще парой острых,  как рогатины,
клыков между ними, то поймете, какие ужасные раны они могут наносить.
     Во  время  экспедиции за  животными в  Западную Африку  мы  как-то  раз
устроили лагерь на  берегу реки,  где  обитало небольшое стадо гиппопотамов.
Они казались мирной и жизнерадостной семейкой.  Когда мы проплывали мимо них
на  лодках вверх или  вниз  по  течению,  они  неназойливо сопровождали нас,
подплывая каждый раз все ближе,  и,  шевеля ушами,  с нескрываемым интересом
рассматривали нас. Иногда они громко фыркали, поднимая тучи брызг. Насколько
я успел заметить,  стадо состояло из четырех самок, громадного старого самца
и  молодого,  поменьше.  У одной из самок был уже подросший детеныш,  и этот
толстенный великанский младенец все еще время от  времени восседал у  нее на
спине.  Как  я  уже говорил,  они казались вполне счастливым семейством.  Но
как-то вечером,  в густых сумерках, наша семейка вдруг разразилась истошными
воплями и  ревом -  ни  дать ни взять хор взбесившихся обезьян.  Взрывы шума
чередовались с  минутами затишья,  когда до нас доносились только фырканье и
всплески, но с наступлением темноты шум нарастал.
     Поняв,  что заснуть не удастся, я решил спуститься к реке и посмотреть,
что же там творится. Столкнув в воду лодчонку, я спустился вниз по течению к
повороту,  где  река врезалась в  берег,  образуя широкую заводь с  пляжем в
форме  полумесяца,   покрытым  белым  блестящим  песком.  Я  знал,  что  там
гиппопотамы любят проводить целые дни, да и шум доносился именно оттуда. Да,
там явно не  все в  порядке:  обычно в  этот час гиппопотамы уже вылезали из
воды и  продвигались,  как  танки,  вдоль берега,  где  опустошали плантацию
какого-нибудь невезучего жителя,  а сейчас они все еще торчали в воде,  хотя
время ночной кормежки уже давно наступило.  Я причалил к песчаному берегу и,
пройдя немного дальше,  нашел место,  откуда все  было видно как на  ладони.
Опасаться,  что меня услышат,  не приходилось:  жуткое рыканье, рев и плеск,
доносившиеся из заводи, совершенно заглушали шорох моих шагов.
     Поначалу я  ничего не мог разглядеть,  кроме вспышек белой пены,  когда
гиппопотамы,  плюхаясь всей  тяжестью в  воду,  поднимали фонтаны брызг,  но
вскоре выглянула луна,  и при ее свете я разглядел самок,  стоявших вместе с
детенышем.  Они сбились в  кучу на дальнем краю заводи,  и  над поверхностью
воды блестели только их мокрые головы с  прядающими ушами.  Время от времени
звери открывали пасти и гулко ревели, напоминая своеобразный хор в греческой
трагедии.
     Самки  с  интересом наблюдали за  двумя  самцами -  старым  и  молодым,
которые стояли  поближе ко  мне,  на  отмели  в  центре  заводи.  Вода  едва
доставала до  толстых  животов,  и  громадные бочкообразные тела  и  двойные
подбородки самцов лоснились,  будто смазанные маслом. Они стояли друг против
друга,  наклонив головы и  пыхтя,  как паровозы.  Вдруг молодой самец поднял
голову,  разинул  громадную пасть,  сверкнув клыками,  и  заревел -  от  его
протяжного рева кровь стыла в  жилах,  но не успел он умолкнуть,  как старый
самец с разверстой пастью кинулся на него, обнаружив непостижимую для такого
увальня резвость.  Молодой самец  ловко  вильнул в  сторону.  Старик несся в
пенных бурунах, как заблудившийся линкор, да так быстро, что затормозить уже
не мог. Когда он пробегал мимо молодого, тот нанес ему сногсшибательный удар
сбоку своей тяжелой мордой.  Старик повернулся и снова бросился в атаку, но,
когда противники сблизились,  на  луну наползло облако.  А  когда луна снова
выглянула,  бойцы стояли друг против друга,  как и прежде,  опустив головы и
громко всхрапывая.
     Два часа я  просидел на берегу,  глядя на бой гигантов в неверном свете
луны,  в хаосе взбаламученной воды и песка.  Насколько я мог судить, старому
самцу приходилось плохо,  и мне было очень его жаль. Он напомнил мне некогда
прославленного боксера,  который,  потеряв гибкость и заплыв жиром, вышел на
ринг,  заранее зная,  что  проиграет бой.  Молодой соперник,  более легкий и
ловкий,  без труда уворачивался от него,  каждый раз оставляя отметины зубов
на  плече или загривке старика.  На  заднем плане самки следили за схваткой,
перекладывая уши, как семафоры, и по временам разражались громким похоронным
хором: то ли сочувствовали старику, то ли поощряли его удачливого соперника,
то ли просто восхищались зрелищем. Наконец, прикинув, что сражение продлится
еще не один час, я поплыл обратно в деревню и лег спать.
     Проснулся я,  когда рассвет едва забрезжил над горизонтом; гиппопотамов
уже не было слышно.  Должно быть,  бой закончился. Мне очень хотелось, чтобы
победил старый самец,  да  только не  очень-то  в  это верилось,  по  правде
говоря.  В  то  же  утро об  исходе сражения доложил один из моих охотников:
оказалось,  что тушу старого самца прибило к берегу реки мили на две ниже по
течению,  в развилке песчаной отмели. Я отправился поглядеть и пришел в ужас
- так  немилосердно было  исполосовано его  массивное тело  клыками молодого
самца.  Плечи,  шея,  тяжелый подвес, болтавшийся под нижней челюстью, бока,
брюхо -  все тело было покрыто зияющими рваными ранами,  и мелкая вода возле
туши все еще краснела от крови.
     Вместе со мной пришла и вся наша деревня в полном составе:  для них это
был настоящий праздник -  еще бы,  гора мяса словно с неба упала. Они стояли
вокруг молча,  с любопытством глазея,  пока я осматривал труп старого самца,
но  стоило мне кончить осмотр и  отойти,  как они налетели на  него,  словно
муравьи,  вопя и толкаясь,  размахивая ножами и мачете. Глядя, как громадную
тушу гиппопотама разносят на мелкие кусочки изголодавшиеся люди,  я подумал,
не  слишком ли дорогой ценой приходится животным платить за продление своего
рода.
     Про человека,  чересчур романтически настроенного,  говорят, что у него
"горячая  кровь";  а  вот  в  мире  животных самые  поразительные "любовные"
подвиги  совершают  как  раз  холоднокровные  существа.  При  виде  обычного
крокодила,  бревном лежащего на бережку и  с застывшей сардонической улыбкой
немигающим взором созерцающего текущую мимо  речную жизнь,  можно  подумать,
что из него получится довольно-таки холодный любовник.  Однако в  подходящее
время,  в  подходящем месте и  в  присутствии подходящей дамы он бросается в
битву за  ее  "руку";  два  самца,  щелкая зубами и  взбивая воду  хлещущими
хвостами,  клубятся в схватке. Под конец победитель, воодушевленный победой,
начинает кружиться в  диковинном танце  на  поверхности реки,  задрав нос  и
хвост,  прерывисто взревывая,  как сирена маяка в тумане; должно быть, таков
крокодилий вариант старинного вальса.
     А  вот  террапины,  или  водяные черепахи,  придерживаются,  как видно,
мнения,  что,  "чем больше женщину мы лупим,  тем больше нравимся мы ей".  У
одного из  видов  этих  маленьких рептилий когти  на  передних ластах сильно
удлинены.  Когда плавающий самец заметит подходящую самочку, он оттесняет ее
от других и  в  сторонке принимается колотить ее по голове своими длиннющими
когтями,  да так быстро,  что они сливаются,  мелькая,  как спицы в  колесе.
Самочка, судя по всему, нисколько не обижается; может быть, ей даже приятно.
Но  как бы  то  ни  было,  самочка,  даже если она черепаха,  не может сразу
уступить первым  знакам  внимания со  стороны  самца.  Она  должна  хотя  бы
ненадолго напустить на себя вид неприступной добродетели, поэтому вырывается
из его объятий и уплывает.  Самец,  распаленный до неистовства, бросается со
всех ласт вдогонку, опять оттесняет ее в сторонку и снова задает ей взбучку.
И  ему  приходится повторять это несколько раз,  пока самочка не  согласится
жить с ним,  так сказать,  одним домом.  Что ни говори, а террапин - честное
пресмыкающееся:  он нелицемерно дает понять с  самого начала,  каков у  него
норов.  Самое интересное,  что  самочку нисколько не  тревожат эти несколько
порывистые  манеры.   Они  ей   кажутся  даже  приятными  и   не   лишенными
оригинальности. Но ведь на вкус и цвет товарищей нет, даже среди людей.
     Но  высшую  ступеньку на  пьедестале почета я  бы  присудил насекомым -
настолько разнообразны и  поразительно нестандартны их  любовные  ухищрения.
Вот,  например, богомол - вы только взгляните на выражение его "лица", и вас
уже  не  удивят  никакие странности частной жизни  этих  существ.  Маленькая
головка с  громадными выпуклыми глазами над заостренным носиком,  на котором
вибрируют короткие усики; а глаза-то, глаза: водянистого, бледно-соломенного
цвета,  с  черными щелочками кошачьих зрачков,  придающих им  исступленное и
безумное выражение.  Пара сильных,  украшенных страшными шипами передних