и
рыбок самим себе.
     Самец забился в горшок и почти не показывался. Одна из самок втиснулась
между камешками на дне, другая лежала на песке, прокачивая воду через жабры.
Вместе с  рыбками в аквариуме обитали два  маленьких краба  с водорослями на
карапаксе;  сверх того  один из  них украсил свою голову  маленькой  розовой
актинией, наподобие дамской шляпки. И как раз  этот щеголь ускорил  развитие
романа  морских  собачек. Расхаживая по дну аквариума, он аккуратно подбирал
клешнями разные  соринки и отправлял их в рот, словно манерная  старая дама,
кушающая бутерброд с огурцом. Ненароком крабик очутился  у  входа  в горшок.
Тотчас  переливающийся яркими красками самец  выскочил наружу,  готовый дать
отпор нахалу.
     Снова в снова он бросался на краба и злобно кусал его. После нескольких
безуспешных  попыток  оборониться клешнями краб  смиренно повернул  кругом и
обратился  в  бегство.  А победитель, дав выход  благородному негодованию, с
довольным видом занял позицию перед своей обителью.
     Дальше  произошло нечто совсем неожиданное. Внимание самки, лежавшей на
песке, было привлечено потасовкой; теперь она подплыла ближе  и остановилась
сантиметрах   в  десяти-двенадцати  от   самца.  При  виде  нее  он  заметно
возбудился; казалось даже, что его окраска стала еще ярче. Внезапно он напал
на  самку  - бросился к ней в  укусил  за голову. Одновременно,  изогнувшись
дугой, он бил ее хвостом. Его поведение поразило меня, но тут я заметил, что
самка, на которую обрушились удары и толчки, ведет себя абсолютно пассивно и
не помышляет  о  том,  чтобы дать  сдачи. Вместо ничем  не спровоцированного
нападения я наблюдал буйный  брачный ритуал. Кусая самку за  голову и ударяя
хвостом, самец фактически теснил ее к своему горшку,  как овчарки направляют
овец к загону.
     Но  ведь  в  горшке  их  уже  не  увидишь...  И  я  бросился  в дом  за
приспособлением, которое  обычно  служило  мне  для  наблюдения  за птичьими
гнездами, - длинным бамбуковым прутом с зеркальцем на конце. Когда я сам  не
мог  добраться  до  гнезда,  укрепленное  под углом  зеркальце  играло  роль
перископа,   позволяя  рассмотреть   яйца   или  птенцов.  Теперь  я   решил
использовать  его в аквариуме. Когда  я вернулся,  рыбки как  раз укрылись в
горшке. С величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть их,  я погрузил прут в
воду   и   подвел  зеркальце  к  входу  в   убежище.   Поманеврировав  своим
приспособлением, я добился того, что солнечный  зайчик  осветил внутренность
горшка, так что все было прекрасно видно.
     Некоторое  время  рыбки  просто стояли рядом  друг с  другом, помахивая
плавниками. Заполучив самку в  убежище, самец  перестал  бросаться  на  нее;
воинственность  сменилась миролюбием.  Минут  через десять  самка  отплыла в
сторонку и выметала на гладкую поверхность горшка гроздь прозрачных икринок,
похожих на лягушачьи,  после чего отодвинулась, и место над икринками  занял
самец. К  сожалению,  самка  заслонила его  от меня, и  я  не видел,  как он
оплодотворяет  икру,  хотя  не  сомневался,  что  он  это  делает.  Придя  к
заключению, что ее  роль исполнена, самка выплыла из  горшка и направилась в
другой конец аквариума,  не проявляя больше никакого  интереса  к  икринкам.
Зато самец еще некоторое время сновал около них, потом лег у входа в горшок,
чтобы охранять.
     Я нетерпеливо ожидал  появления мальков,  но,  видно, вода в  аквариуме
плохо очищалась, потому что мальки вышли только из двух икринок. И одного из
двух крошек, к моему ужасу,  у меня на глазах сожрала  его мамаша. Не  желая
быть причастным к двойному детоубийству,  я пересадил второго малька в банку
и отправился  на  лодке  к заливу, где были пойманы  его родители.  Здесь  с
наилучшими  пожеланиями я  выпустил его  в  чистую теплую  воду в обрамлении
золотистого  ракитника,  от  души  надеясь,  что  он  благополучно  вырастит
множество разноцветных отпрысков.
     Три дня спустя к нам  прибыл граф. Высокий и стройный, с лоснящимися от
помады золотистыми, точно кокон шелкопряда, густыми кудрями; такого же цвета
изящно завитые усики; чуть выпуклые глаза неприятного бледно-зеленого цвета.
Громадный  чемодан  его  изрядно  напугал маму,  которая  решила, что  гость
вознамерился жить у нас  все лето.  Однако  мы  вскоре  выяснили, что  граф,
воздавая должное своей привлекательной - в чем он не сомневался - внешности,
почитал необходимым менять костюмы раз  восемь в день. Его платье было таким
элегантным, пошито  искусным  портным  из такого изысканного материала,  что
Марго  не  знала - то ли завидовать  гардеробу графа, то  ли  презирать  его
изнеженность.  Кроме  ярко  выраженной  самовлюбленности граф был  наделен и
другими  антипатичными чертами. Его духи обладали таким сильным запахом, что
он тотчас наполнял всю комнату, куда входил наш гость, а диванные подушки, к
которым граф прислонялся, и стулья, на которых  он сидел, воняли и несколько
дней  спустя.  Английским  языком  он владел  не вполне, что не  мешало  ему
пускаться в рассуждения о  любом предмете с коробившим всех  нас язвительным
догматизмом.  Его философию, если  это  слово  уместно, можно было  свести к
одной фразе: "У нас во Франции лучше", изрекаемой им по всякому поводу. И он
проявлял столь  интенсивный, чисто галльский интерес  к  съедобности  всего,
встречавшегося на его пути, что было бы вполне простительно посчитать нашего
гостя реинкарнацией козы.
     На  беду  он явился как раз к ленчу и  под  конец  трапезы без  особого
напряжения  сумел  восстановить  против себя  всех, включая наших  псов.  За
каких-нибудь два часа после прибытия, притом не  отдавая себе в этом отчета,
разозлить  пятерых столь разных по нраву людей - своего рода подвиг. Отведав
за ленчем воздушное суфле с нежно-розовым мясом свежих креветок,  он заявил,
что  сразу  видно: мамин повар  - не француз. Услышав,  что мама и есть  наш
повар, граф нисколько не смутился, а только сказал, что она должна быть рада
его приезду, так как он  сможет дать ей кое-какие наставления  в  кулинарном
искусстве.  Мама онемела  от ярости, а этот наглец уже перенес свое внимание
на  Ларри,  коего  соизволил  осведомить,   что  одна   лишь  Франция  может
похвастаться хорошими писателями. В ответ на  упоминание  Шекспира он только
пожал плечами  и молвил: "Этот  маленький  позер"...  Лесли он сообщил,  что
всякий,  увлекающийся охотой,  одержим  преступными инстинктами,  и,  уж  во
всяком  случае, хорошо известно, что Франция производит самые лучшие  в мире
ружья, шпаги и прочие виды оружия. Марго услышала от  него, что  обязанность
женщины - нравиться  мужчинам, в  частности не быть  прожорливой и  не  есть
слишком много такого, что портит фигуру. Поскольку Марго как раз  в эту пору
страдала  некоторой  полнотой  и  соблюдала  строгую  диету,  она отнюдь  не
благосклонно восприняла эту информацию.  Мое  презрение он заслужил, обозвав
наших  собак "деревенскими  дворняжками" и противопоставив  им  несравненные
достоинства   своих   ньюфаундлендов,  сеттеров,  легавых  и   спаниелей   -
разумеется, французской  породы. К  тому же граф был озадачен, зачем я держу
столько  несъедобного зверья. "Во Франции, - заявил он, - мы только стреляем
такую живность".
     Надо  ли  удивляться,  что  после  ленча,  когда   он  поднялся  наверх
переодеться, наше  семейство клокотало,  точно вулкан  накануне  извержения.
Лишь золотое  правило мамы - не оскорблять гостя в первый день  - сдерживало
нас. О состоянии наших нервов  можно судить по тому, что, вздумай кто-нибудь
насвистывать "Марсельезу", мы тотчас растерзали бы его.
     -  Видишь  теперь,  -  укоризненно  обратилась  мама  к  Ларри,  -  что
получается,  когда  позволяешь незнакомым  людям направлять  к тебе  в гости
незнакомых людей. - Этот человек невыносим!
     -  Ну... не  так  уж  он плох, - произнес  Ларри, не  очень убедительно
пытаясь оспорить мнение, с которым был совершенно согласен. - Кое-что из его
замечаний было обосновано.
     - Что именно? - грозно осведомилась мама.
     - Да, что? - дрожащим голосом спросила Марго.
     -  Ну-у,  - неуверенно  начал Ларри,  - мне  кажется, суфле  получилось
несколько жирноватое, и Марго в самом деле что-то округляется.
     - Скотина! - крикнула Марго, заливаясь слезами.
     - Нет, Ларри, это уже чересчур,  -  сказала мама.  - Я  не  представляю
себе,  как  мы  сможем  целую неделю  выносить присутствие  этого  твоего...
этого... надушенного ресторанного танцора.
     -  Не  забудь, что  мне тоже надо как-то  с  ним  ладить,  - недовольно
заметил Ларри.
     -  Так  на  то  он  и твой друг, - ответила мама. - То есть друг твоего
друга... в  общем,  так  или  иначе он твой,  и от  тебя  зависит, чтобы  он
возможно меньше нам докучал.
     -  Иначе я  всажу ему в зад  заряд дроби,  -  пригрозил Лесли, -  этому
маленькому вонючему...
     - Лесли, - вмешалась мама, - остановись.
     - А если он такой и есть, - упрямо отчеканил Лесли.
     -  Знаю,  милый,  -  согласилась  мама,  -  но  все  равно  не  следует
выражаться.
     - Ладно, -  сказал  Ларри, - я  попробую. Только  не кори меня, если он
явится на кухню, чтобы преподать тебе урок кулинарии.
     - Предупреждаю, -  произнесла мама  с  вызовом  в голосе,  -  если этот
человек появится в моей кухне, я уйду... уйду из дома. Уйду и...
     - Сделаешься отшельником? - предположил Ларри.
     - Нет, уйду и поселюсь в гостинице, пока он не уедет, - прибегла мама к
своей излюбленной угрозе. - И на этот раз я и впрямь это сделаю.
     Надо  отдать должное Ларри,  несколько  дней он  мужественно  маялся  с
графом  Россиньолем. Сводил его  в  городскую  библиотеку и в музей, показал
летний дворец  кайзера со всеми омерзительными скульптурами, даже поднялся с
гостем на высочайшую точку Корфу - вершину горы Пантекратор,  чтобы  тот мог
полюбоваться открывающимся сверху  видом. Граф  посчитал,  что библиотека не
идет в  сравнение с  Национальной библиотекой в Париже, что музей в подметки
не годится Лувру,  отметил,  что дворец  кайзера  размерами,  архитектурой и
обстановкой заметно  уступает коттеджу, который  он  отвел  своему  старшему
садовнику, а о  виде  с горы Пантекратор  сказал, что предпочел бы ему вид с
любой высокой точки во Франции.
     - Этот человек  невыносим, - объявил Ларри, подкрепляясь глотком бренди
в маминой спальне, куда мы все укрылись, спасаясь от графа.  - Он  помешался
на своей Франции, я вообще не  понимаю, зачем он ее покинул. Послушать  его,
так французская телефонная связь тоже лучшая в мире! И ничто его не волнует,
прямо швед какой-то.
     - Ничего, милый, - утешила его мама. - Теперь уже недолго осталось.
     - Не ручаюсь, что меня хватит до конца,  - отозвался Ларри. - Он только
господа бога еще не объявил монополней Франции.
     - Ха, уж, наверно, во Франции в него верят лучше, - заключил Лесли.
     - Вот было бы  замечательно,  если бы мы могли сделать ему какую-нибудь
гадость, - мечтательно произнесла Марго. - Что-нибудь жутко неприятное.
     - Нет, Марго, - твердо  сказала мама. - Мы еще никогда не делали ничего
дурного нашим гостям, разве что ненароком или в виде  розыгрыша. Не делали и
не будем. Придется  потерпеть. Осталось-то всего  несколько дней, скоро  все
будет забыто.
     - Мать честная! - вдруг воскликнул Ларри. - Совсем  забыл. Эти  чертовы
крестины в понедельник!
     - Бранился бы ты поменьше, - заметила мама. - И при чем тут это?
     - Нет, ты представляешь себе - взять его с собой на крестины? - спросил
Ларри. - Ни за что, пусть сам в это время где-нибудь побродит.
     -  Мне  кажется, не  следует  отпускать его,  чтобы  он бродил  один, -
сказала  мама  так,  будто  речь  шла  об  опасном звере.  - Вдруг  встретит
кого-нибудь из наших друзей?
     Мы сели, дружно обдумывая эту проблему.
     - А почему бы Джерри не  сводить  его куда-нибудь? - внезапно  произнес
Лесли. -  Все  равно  ведь  он не захочет идти  с нами  на какие-то  скучные
крестины.
     - Прекрасная идея! - обрадовалась мама. - Это выход!
     Во мне полным  голосом заговорил инстинкт самосохранения. Я заявил, что
непременно пойду  на  крестины,  давно  мечтал  об  этом,  мне  представится
единственный в жизни  случай увидеть Ларри в  роли крестного отца,  он может
уронить  младенца или сотворить  еще что-нибудь в этом роде, и я должен быть
при этом. И вообще - граф не любит змей, ящериц, птиц и прочую живность, чем
же я могу  его занять?  Наступила тишина, пока  вся семья, уподобившись суду
присяжных, взвешивала убедительность моих доводов.
     - Придумала: прокати его на своей лодке, - сообразила Марго.
     -  Отлично! -  воскликнул Ларри.  - Уверен,  в  его  гардеробе найдется
соломенная шляпа и легкий пиджак в полоску. А мы раздобудем для него банджо.
     - Очень хорошая  мысль, -  подтвердила  мама.  -  И  ведь это всего  на
два-три часа, милый. Я уверена, что ты ничего не имеешь против.
     Я решительно возразил, что имею очень много против.
     - Послушай  меня, - сказал Ларри. - В понедельник на озере будут ловить
рыбу неводом. Если я договорюсь, чтобы тебе разрешили  участвовать, возьмешь
с собой графа?
     Я заколебался. Мне давно хотелось посмотреть на такой лов, и я понимал,
что все равно  мне сбагрят графа; теперь следовало извлечь из этого побольше
выгоды.
     -  А еще  мы подумаем  насчет новой  коллекции  бабочек, про которую ты
говорил, - добавила мама.
     -  А  мы  с  Марго  подкинем тебе  денег  на  книги,  -  сказал  Ларри,
великодушно предвосхищая участие сестры в подкупе.
     - А  от  меня ты  получишь складной  нож, о  котором мечтал, -  посулил
Лесли.
     Я согласился. Пусть  мне  придется  несколько  часов  терпеть  общество
графа,  зато  хоть получу  справедливое вознаграждение.  Вечером, за обедом,
мама  рассказала графу  о предстоящем мероприятии, причем  расписала  лов  с
неводом  в  таких  превосходных  степенях,  что  можно  было  подумать - она
самолично изобрела этот способ.
     - Будет жарить? - справился граф.
     - Да-да, - заверила мама. - Эта рыба называется кефаль,  очень вкусная.
     - Нет, на озере будет жарить? - спросил граф. - Солнце жарит?
     - А...  а,  поняла,  - ответила мама. - Да, там очень жарко. Непременно
наденьте шляпу.
     - Мы пойдем на яхте мальчика? - Граф стремился к полной ясности.
     - Да, - подтвердила мама.
     Для  экспедиции  граф  облачился  в  голубые полотняные брюки,  изящные
полуботинки  каштанового  цвета,   белую  шелковую   рубашку   и  элегантную
спортивную  фуражку;  шею  облекал  небрежно  повязанный,  синий  с  золотом
галстук. Меня  "Бутл Толстогузый" устраивал  как  нельзя лучше, но я  первым
готов был признать, что по комфортабельности он предельно далек от океанской
яхты, в чем и граф  мгновенно  убедился,  когда  я привел  его  к протоку  в
окружении старых соляных полей, где было причалено мое суденышко.
     -  Это... есть  яхта?  -  Удивление сочеталось  в  его голосе  с легким
испугом.
     Я подтвердил:  да,  это  и  есть наше судно,  крепкое  и надежное.  И -
обратите внимание! - с плоским дном, так что на нем удобно ходить.  Не знаю,
понял ли меня наш гость; возможно, он принял "Бутла Толстогузого" за шлюпку,
призванную  доставить его на  яхту. Так  или  иначе он осторожно  забрался в
лодку, тщательно расстелил на баке  носовой платок и опасливо сел на него. Я
прыгнул  на борт  и  шестом привел в  движение  лодку  вдоль протока, ширина
которого  в этом месте  достигала  шести-семи метров, а глубина - полуметра.
Хорошо,  подумалось  мне,  что  накануне  я  обратил  внимание,   что  "Бутл
Толстогузый"  источает почти такой  же  резкий аромат, как наш  гость... Под
настилом  копились  дохлые  креветки,  гниющие водоросли и прочий  мусор,  а
потому  я затопил лодку на мелководье и основательно почистил днище, так что
теперь  "Бутл"  блистал  чистотой  и радовал меня чудесным запахом нагретого
солнцем дегтя, краски и соленой воды.
     Старые соляные поля располагались по краям  солоноватого озера, образуя
нечто вроде огромной шахматной доски со штрихами тихих перекрестных протоков
шириной  от  нескольких  десятков  сантиметров  до  десяти  метров.  Глубина
каналов,  как правило, не превышала полуметра, но под водой скрывалась никем
не мерянная толща  черного ила.  Обводы и  плоское  дно "Бутла Толстогузого"
позволяли  без особого труда ходить на нем  по этим внутренним водам - здесь
не надо было опасаться порывистого  ветра и  внезапных ударов волн, чего моя
лодка  как-то не  любила. А недостатком протоков  являлись высящиеся по  обе
стороны шуршащие заросли бамбука. Тень  от них была благом, но они совсем не
пропускали  ветра, и в застоявшемся над водой жарком сумрачном воздухе пахло
навозной кучей. Некоторое время искусственные благовония графа состязались с
природными ароматами, но в конце концов природа взяла верх.
     - Это запах, - подметил граф. - Во Франции вода гигиеничная.
     Я  ответил,  что скоро  мы  выйдем из протока на озеро  и  там не будет
никаких запахов.
     -  Это  жарить,  -  сделал  граф  новое  открытие, вытирая  лоб  и  усы
надушенным платком. - Это очень жарить.
     Бледное лицо его и впрямь приобрело  оттенок гелиотропа. Только я хотел
сказать, что и эта проблема отпадет после  выхода  на озеро, как  с тревогой
заметил,  что с  "Бутлом"  что-то неладно. Лодка тяжело осела в бурую воду и
почти не двигалась с места, сколько я ни  налегал на шест. В первую минуту я
не мог понять, в  чем дело:  мы ведь не сели на  мель, да и  в  этом протоке
вообще  не  было  песчаных отмелей.  Вдруг  я увидел бегущие  поверх настила
струйки воды. Неужели открылась течь?
     Будто  завороженный,  смотрел я,  как вода  поднимается до  полуботинок
ничего  не  подозревающего графа.  И  тут  до  меня  дошло,  что  случилось.
Приступая к  чистке днища, я, естественно, вытащил пробку, чтобы напустить в
лодку  свежей  морской  воды,  а  потом,  должно  быть,  небрежно  закупорил
отверстие,  и  теперь к  нам  просачивалась вода. Моей  первой  мыслью  было
поднять настил, отыскать  пробку и воткнуть  на  место, но  ступни графа уже
погрузились  в  воду  сантиметров на пять,  и  я заключил, что сейчас важнее
подогнать "Бутла" к берегу, пока  еще можно как-то маневрировать, и высадить
моего изысканного пассажира на сушу. Сам я  не  боялся, что  "Бутл" погрузит
меня в  проток: как-никак, я постоянно,  точно водяная крыса,  бултыхался  в
каналах, охотясь за змеями, черепахами, лягушками и прочей мелкой живностью,
но мне  было  ясно, что  вряд  ли  граф  жаждет  резвиться  по  пояс в воде,
смешанной   с  илом.  Я  прилагал  нечеловеческие  усилия,  чтобы  направить
отяжелевшего  "Бутла"  к берегу. Мало-помалу  лодка, словно налитая свинцом,
повиновалась, и  нос ее  стал медленно поворачиваться к  суше. Сантиметр  за
сантиметром  я  толкал ее  к бамбуковым зарослям, и каких-нибудь  три  метра
отделяли нас от БЕрега, когда до графа дошло, что происходит.
     - Mon dieu! - взвизгнул он. - Мы  погрузились. Мои ботинки погрузились.
Эта лодка - она утонула.
     Я на минуту  перестал  работать шестом  и  попытался  успокоить  графа.
Объяснил, что  нет никакой опасности, ему следует только тихо сидеть, пока я
не высажу его на берег. 
     - Мои  ботинки!  Регарде  мои ботинки! - вскричал  он, указывая на свою
потерявшую вид мокрую обувь с  таким негодованием на лице, что я  с  великим
трудом удержался от смеха.
     Я объяснил, что  сию минуту  доставлю  его на  сушу.  И  все  было бы в
порядке, послушай  он меня, ведь благодаря моим усилиям  меньше двух  метров
отделяло  "Бутла Толстогузого" от бамбука. Однако граф был  до того озабочен
состоянием  своей обуви,  что совершил  глупейший  поступок. Не  слушая  мой
предостерегающий   возглас,   он,   оглянувшись   через   плечо   и   увидев
приближающийся  берег, встал и  одним прыжком вскочил  на крохотную  носовую
палубу  "Бутла