- Как же нам поступить, друг мой?
     - Мы  найти нору в гора, сэр,  и  мы  сделать  костер  и много дым:  мы
положить сеть перед нора, и как он побежать, мы его хватай.
     - Хорошо, - согласился я. - Пошли, пора.
     Мы двинулись по долине. Впереди шел  Джейкоб, теперь  лицо его выражало
мрачную  решимость.  Мы пробрались сквозь густые дебри низкого кустарника  и
наконец достигли  первой  груды  камней, нагроможденных друг  на  друга  так
несуразно, что, казалось, они того и гляди  рухнут. Здесь мы  рассыпались во
все  стороны, как терьеры,  и  чуть не  ползком  двинулись  в  обход  скалы,
заглядывая  в каждую  щель - нет ли там кого-нибудь. Как ни странно, первому
повезло Джейкобу; он высунул голову из чащи кустов и позвал меня, его потное
лицо так и сияло.
     - Маса, я найти  нора.  И добыча сидеть там, внутри, - радостно объявил
он.
     Мы  столпились  вокруг  норы  и  прислушались. Да,  конечно,  там  есть
какое-то  живое  существо: до нас доносились  слабые шорохи,  словно  зверек
царапал лапами землю. Мы  поспешно  разложили костер из сухой травы у самого
входа  в  нору  и, когда  он как следует  разгорелся, покрыли огонь зелеными
листьями: мгновенно к небу поднялся столб густого, едкого дыма. Мы развесили
над входом в нору  сеть и большими  пучками  листьев погнали  дым вглубь. Мы
усердно  махали листьями, нагоняя дым  в темную щель; он, клубясь, уходил  в
глубину,  и  вдруг  все понеслось  с  головокружительной быстротой. Из  норы
вылетели два детеныша дамана, каждый величиной  с морскую свинку,  с разлету
ударились в  сеть с такой силой, что сорвали ее с креплений и, все больше  в
ней запутываясь, покатились в кусты. Следом выскочила мать, довольно крупная
и  дородная  зверюга,  вне  себя  от  ярости. Она выбежала  из норы и тотчас
бросилась  на  ближайшего к ней человека - это оказался один  из  охотников:
даман  мчался с  такой  быстротой,  что охотник  не успел уклониться:  самка
вцепилась зубами  ему в ногу  и  повисла на  ней, как бульдог, издавая носом
громкое, устрашающее "уииии"! Охотник опрокинулся  на плотный ковер вьюнка и
лежал там, отчаянно брыкаясь и воя от боли.
     Остальные  Гончие  Бафута  тем  временем  старались  выпутать  из  сети
детенышей,  но  это оказалось  не так-то просто. Домочадцы  Фона разбежались
сразу же, едва на  сцене  появилась разгневанная  мамаша, так  что  выручать
охотника,  который дергался  в кустах и орал благим  матом, пришлось  нам  с
Джейкобом. Однако я еще не  успел ничего придумать, как вдруг Джейкоб словно
очнулся  от  спячки.  На  сей раз  события не  застали его врасплох.  Боюсь,
правда,  что  его поступок был продиктован вовсе не сочувствием к страданиям
товарища; должно быть, он понял: надо поскорей что-то  делать, не то  зверек
убежит и  тогда ему,  Джейкобу, не видать обещанных денег,  как  своих ушей.
Джейкоб схватил брезентовый мешок побольше и метнулся мимо меня - я никак не
ожидал от него, всегда  сонного и медлительного, такой  прыти. Не успел  я и
глазом моргнуть, как он уже схватил ногу злосчастного охотника и запихнул ее
в мешок вместе с висящим на ней  даманом. Потом туго затянул отверстие мешка
и с довольной улыбкой обернулся ко мне.
     -  Маса!  - завопил  он,  стараясь  перекричать  охотника, который орал
теперь уже не только от боли, но и от негодования. - Я его поймать!
     Однако он слишком рано  торжествовал победу: не в силах больше терпеть,
охотник поднялся из зарослей вьюнка и  с маху  ударил Джейкоба  по курчавому
затылку.  Джейкоб  взревел от  боли и обиды  и покатился  вниз  по склону, а
охотник тем временем встал на ноги, отчаянно  пытаясь освободиться от дамана
и от мешка. Как ни прискорбно, должен признаться, что тут я просто опустился
на камень и хохотал до слез, ничего более разумного не пришло мне  в голову.
Джейкоб тоже поднялся на ноги, выкрикивая угрозы и проклятия,  и увидел, что
охотник пытается снять с себя мешок.
     - А-а-а! -  завопил  он,  прыжками поднимаясь к нам по склону. - Глупый
человек, добыча сейчас убежать!
     Он обхватил охотника  руками, и  оба  упали  навзничь  прямо  на  ковер
вьюнка. К этому времени остальные охотники уже посадили  детенышей в мешки и
могли теперь  прийти на  выручку  товарищу; они оттащили  Джейкоба и помогли
охотнику  снять с ноги мешок. По счастью, даман  выпустил из зубов его ногу,
когда  попал в  мешок, и,  видимо, так перепугался, что уже  не  стал больше
кусаться, но, конечно, бедняга охотник порядком намаялся.
     Меня все еще душил  смех, хотя я и старался изо всех  сил скрыть это от
окружающих;  как мог, я успокоил раненого охотника, отчитал  Джейкоба за его
поведение  и сказал  ему, что  из-за собственной глупости он получит  только
половину  обещанной  платы  за  поимку  зверька,  а  вторая половина  пойдет
охотнику - ведь по милости  Джейкоба он  чуть  не  лишился ноги. Мое решение
все, включая, как  ни странно,  самого  Джейкоба,  встретили  одобрительными
кивками и  удовлетворенным хмыканьем. Я  давно  убедился, что у  большинства
африканцев в  высшей степени  развито  чувство  справедливости и они от души
одобряют всякий справедливый приговор, даже если он вынесен против их самих.
     Восстановив  таким образом порядок и оказав  первую помощь раненому, мы
двинулись  дальше по  долине. Мы  окурили  еще  несколько  пещер  и  ям,  но
безуспешно  и, наконец, без всякого кровопролития загнали и поймали большого
самца дамана. Теперь у меня их было целых четыре  штуки  - мне выпала просто
неслыханная  удача! И я решил, что пора,  пожалуй, возвращаться. Мы вышли из
долины,  обогнули  горный  отрог, спустились  по  отлогим склонам,  поросшим
золотистой,  шелестевшей  на  ветру  травой, и  зашагали  дальше.  Дойдя  до
местности поровнее, мы остановились  покурить  и  передохнуть; я  присел  на
корточки в теплой траве и  оглянулся на  горы - оттуда донесся глухой раскат
грома.  Да,  мы  и  не заметили, что по небу к нам подплыла тяжелая  мрачная
туча, похожая  очертаниями  на  огромную персидскую  кошку,  и  что она  уже
растянулась  по гребням  гор. Под  ее  тенью зелень и  золото  гор померкли,
перешли  в  угрюмый  темно-лиловый  цвет, а  долины чернели  резкими  косыми
полосами.  Туча двигалась, меняла очертания и  то свивалась, то развивалась,
словно месила и мяла  горную гряду, как кошка мнет лапами гигантское кресло.
Временами  в  этой  громаде появлялся  разрыв, и  тут ее  пронизывало острие
солнечного  луча;  чистым  золотом  освещались  горы под ним,  трава  на  их
сумрачно лиловых боках вспыхивала изжелта-зелеными  пятнами. С поразительной
быстротой  туча  становилась  все  темнее,  мрачнее,  словно  бы  разбухала,
готовясь  пролиться дождем. И  вот  уже  там  рушатся,  падают молнии, будто
колкие, зазубренные серебряные сосульки, и горы дрожат от раскатов грома.
     -  Маса, надо идти  скоро-скоро, - сказал один из  охотников. -  Где-то
этот гроза нас догонять.
     Мы торопились, чуть не бежали, но  все-таки не успели - туча  пролилась
над вершинами гор и, точно в замедленном  прыжке, растянулась по небу позади
нас. Поднялся порывистый, холодный  ветер и  сейчас же полил дождь, сплошная
серебряная завеса; в первые  же секунды мы  промокли до  нитки.  Рыжая земля
потемнела  и  стала  скользкой,  дождь  свистел  в  траве  так  громко,  что
разговаривать было почти  невозможно.  Когда мы  подошли к  окраинам Бафута,
зубы у нас стучали от холода, а насквозь промокшая одежда леденила  тело при
каждом шаге. Мы вышли уже на последний участок дороги, и тут дождь понемногу
стал  стихать,  еще  побрызгал  легким душем, а  потом  и вовсе перестал;  с
промокшей  земли поднялся белый туман и разбился  о наши  ноги, как огромная
волна во время отлива.

ГЛАВА IV. Монарх и конга

     Наконец  настал  великий  день торжественной  церемонии сбора травы.  Я
проснулся  перед  зарей, когда звезды  только еще начали редеть и  меркнуть,
когда даже самые молодые и восторженные деревенские петушки еще не пробовали
свой голос; меня разбудил рокот маленьких барабанчиков, смех,  громкий говор
и  мягкое шарканье босых ног по пыльной дороге внизу, перед домом. Я лежал и
прислушивался ко  всем  этим звукам до тех пор, пока  пробуждающийся день не
окрасил  небо за  окном в  нежно-зеленоватый цвет;  тут  я встал  и вышел на
веранду посмотреть, что происходит.
     В туманном утреннем свете сгрудившиеся  вокруг  Бафута  горы  светились
розовато-лиловым и серым, там и сям их рассекали беспорядочным узором темные
полосы долин; в их  глубине  еще  таилась черная и темно-лиловая  тьма. Небо
было  великолепное  - черное на западе,  где еще  дрожали последние  звезды,
желтовато-зеленое  у  меня  над  головой,  а  у восточной кромки  холмов оно
переходило в нежнейшую  голубизну, как перо  зимородка.  Я прислонился к той
стене веранды, которую  сплошь  оплела огромной паутиной бугенвиллея,  точно
небрежно  накинутый  плащ  из  кирпично-красных  цветов,  и  обвел  взглядом
лестницу из семидесяти пяти ступенек,  дорогу  вниз и за ней  двор Фона.  По
дороге  справа и  слева надвигался  плотный  людской поток;  люди  смеялись,
болтали и время от времени били в маленькие барабанчики. Каждый нес на плече
длинный деревянный шест, а к шесту  была привязана большая,  конусом, связка
сухой  травы.  Рядом  бежали  ребятишки,  они тоже несли на тонких  деревцах
связки  поменьше.  Люди  проходили  мимо  арки,  ведущей  во  двор  Фона,  и
сбрасывали свою ношу в кучу под деревьями у обочины дороги. Потом входили во
двор под аркой и там останавливались группами, болтая и смеясь; порой флейта
и барабан заводили какую-нибудь короткую мелодию, и тотчас из толпы выходили
танцоры; они шаркали  ногами по земле под рукоплескания и восторженные крики
зрителей. Это было веселое, оживленное и добродушное сборище.
     К тому  времени, как я покончил с завтраком, кучи травы под деревьями у
дороги вздымались чуть ли не до небес; когда на них падала новая связка, вся
куча покачивалась - того и гляди рассыплется; двор был битком забит народом,
людям уже  не  хватало места  и  многие остались под аркой и  на  дороге.  В
воздухе  звенели  голоса  -  те, кто пришел пораньше,  здоровались  с  вновь
пришедшими и  корили их за леность. Дети с визгом и хохотом гонялись друг за
другом, то ныряя в  толпу,  то выскакивая  из нее, а за ними с  восторженным
тявканьем  весело  носились  стаи тощих,  ободранных  собак. Я спустился  по
семидесяти пяти ступенькам на дорогу и присоединился к толпе: мне было очень
приятно и лестно, что никто не возражал  против моего присутствия, наоборот,
многие  дружелюбно мне  улыбались, а когда я  стал со  всеми здороваться  на
привычном им  ломаном  английском, они заулыбались  еще шире и  приветливей.
Потом я поудобней устроился у дороги, в тени огромного куста  гибискуса - он
весь  был  усыпан пунцовыми  цветами  и гудел  роями всевозможной мошкары. Я
сидел там, курил  и глядел  на  плывущую мимо праздничную толпу: очень скоро
вокруг  меня собрались тесным  кружком ребятишки и подростки и молча за мной
наблюдали. Наконец меня  отыскал  запыхавшийся  Бен;  уже давно прошло время
обеда, укоризненно сообщил он мне, и все вкусные вещи, что приготовил повар,
теперь уже, конечно,  никуда не годятся.  Я  неохотно  покинул  кружок  моих
поклонников - все они вежливо встали и пожали мне  руку - и поплелся за  все
еще ворчавшим Беном обратно к дому.
     После  обеда  я  снова  спустился  на  свой  наблюдательный  пункт  под
гибискусом  и  продолжал  взглядом  антрополога  изучать обитателей  Бафута,
которые непрерывным потоком двигались мимо меня.  Видимо, в утренние часы  я
наблюдал тут  простой рабочий  люд.  Как  правило,  всю  одежду простолюдина
составлял цветастый саронг, плотно обернутый  вокруг бедер;  так же  одеты и
женщины, впрочем, иные  - глубокие  старухи - носили  одну  лишь набедренную
повязку из полоски  кожи.  Я  понял, что это  и есть их исконное  одеяние, а
яркий саронг - дань современности, новомодная одежда. Почти у каждой пожилой
женщины в  зубах  трубка, но  не  короткая, точно обрубок,  какие в  ходу  у
равнинных племен,  а  длинная,  с изящным  чубуком,  напоминающая  старинные
глиняные  трубки, и все эти  трубки  прокурены  дочерна.  Вот  так  выглядел
рабочий  люд Бафута.  После обеда  на дороге  появились члены совета, мелкие
князьки и  иные  важные и влиятельные лица,  и уж этих-то  никак нельзя было
спутать  с  обыкновенными тружениками.  Все  они были разряжены  в  длинные,
просторные одежды великолепных ярких цветов (одежды эти шелестели и сверкали
на ходу), а на головах красовались маленькие, тесно облегавшие череп круглые
шапочки, расшитые сложным ярким узором,  какие я видел уже не раз. Некоторые
несли  в  руках   жезлы  из  какого-то  темно-коричневого  дерева,  покрытые
удивительно тонкой ажурной резьбой. Все они были уже пожилые или даже старые
люди,  явно очень  гордились  своим высоким положением в обществе  и  каждый
здоровался  со  мной весьма торжественно,  тряс мне  руку  и  несколько  раз
выразительно  повторял: "Приветствую". Таких аристократов было много,  и они
придавали  всей церемонии удивительную окраску. В  пять часов мне  пора было
возвращаться  домой  пить чай; по  пути  я остановился на  верхней  площадке
лестницы и  посмотрел вниз, на  огромный двор:  он был набит битком, так что
даже  земля лишь изредка мелькала рыжими пятнами  там, где веселые танцоры в
своих неиссякаемых коленцах отпрыгивали  в  сторону. В толпе  яркими пятнами
мелькали цветастые одежды старейшин -  будто  по клумбе чернозема разбросаны
пестрые цветы. К вечеру я оказался уже в самой гуще толпы и старался сделать
несколько  снимков,  пока  еще  не  совсем  СТЕмнело.  И  тут  ко  мне вдруг
протиснулась  живописная фигура. Это  был гонец от Фона,  его  развевающиеся
одежды  переливались алым, золотым и зеленым,  а в  руке  он  сжимал длинный
кожаный  хлыст. Он сообщил  мне. что его прислал Фон и, если я вполне готов,
он проводит меня  к своему монарху на праздник сбора сухой травы. Я поспешно
засунул  в фотоаппарат новую  пленку и стал пробираться за ним  в  толпе,  с
восхищением   глядя,  как  легко   он  прокладывает  себе  путь  в  сплошной
человеческой  толще. Посланник Фона  провел меня по  всему  огромному двору,
вывел  через ворота  под аркой,  потом по узкому  проходу мы дошли до других
ворот  под  аркой  и  наконец  очутились  в лабиринте  крохотных  двориков и
переходов. Разобраться в них было невозможно, но мой  провожатый был тут как
рыба в  воде: он ловко нырял  и  скользил в нужные  проходы, через  дворики,
вверх и вниз по маленьким  лестничкам,  и наконец мы прошли  под осыпающейся
кирпичной аркой в длинный двор размером с четверть акра, огороженный высокой
стеной из красного  кирпича. В конце этого двора росло высокое дерево манго,
вокруг его  гладкого ствола возведен  был  круглый помост; на помосте стояло
большое, обильно украшенное резьбой кресло, а на кресле восседал Фон Бафута.
     Наряд его был столь ошеломляюще великолепен, что в  первую минуту я его
даже не узнал: небесно-голубое, очень красивого оттенка одеяние было расшито
удивительными красными,  желтыми  и  белыми  узорами. На  голове красовалась
остроконечная красная фетровая шапочка, на которую нашили множество волосков
из слоновьего хвоста. Издали казалось, что на  голове  у него конусообразный
стог  сена. В  одной руке он держал мухобойку,  деревянную ручку ее украшала
тончайшая резьба, а сама кисточка - густой шелковистый пучок волос - сделана
из длинного черно-белого хвоста гверецы. Но эту весьма внушительную  картину
несколько портили ноги Фона, которые покоились  на огромном, уже пожелтевшем
и  почерневшем  от старости бивне слона: они  обуты  были в очень остроносые
пестрые туфли, из которых выглядывали желто-зеленые носки.
     Фон пожал мне руку, задушевно осведомился о моем здоровье. Мне принесли
кресло, и я уселся подле  него. По сторонам  двора разместились всевозможные
советники,  князья и их полуголые жены; все они  сидели на  корточках  вдоль
кирпичной  стены ограды и пили вино из каких-то особенных фляжек: в сущности
это были покрытые  резьбой коровьи  рога. На  фоне  красной  кирпичной стены
разноцветные одежды мужчин казались необычайной красоты  гобеленом. Слева от
кресла  Фона  высилась  груда  черных калебасов,  заткнутых  пучками зеленых
листьев:  они  были наполнены мимбо,  или пальмовым вином - любимым напитком
камерунцев.  Одна из жен Фона принесла стакан  и мне, потом подняла калебас,
вынула затычку  и  плеснула  немножко  вина и протянутую  ладонь  Фона.  Тот
задумчиво подержал напиток во рту, потом выплюнул и покачал головой. Отведал
содержимое еще одного калебаса - с тем же успехом, потом испробовал еще два.
Наконец  попался калебас, вино в котором Фон нашел  достойным себя и меня, и
его жена наполнила мой стакан. Мимбо  по виду напоминает сильно разбавленное
водой молоко, а вкус у него мягкий, чуть кисловатый, как у  лимонада, но все
это  коварнейший обман.  По-настоящему хорошее мимбо  кажется на  вкус таким
безобидным, что вводит в соблазн  -  пьешь  еще и еще и вдруг обнаруживаешь,
что  это  вовсе  не  такой  невинный  напиток,  как  казалось.  Я  пригубил,
причмокнул от удовольствия и поздравил  Фона  с отличным  качеством  вина. Я
заметил, что все  советники и князья  пили из коровьих рогов,  заменявших им
бокалы, а  Фон поглощал вино  из  рога буйвола, прекрасно  отшлифованного  и
украшенного превосходной резьбой.  Мы просидели там до  тех пор,  пока почти
совсем  не стемнело,  не переставая болтать,  а калебасы  с  мимбо понемногу
пустели.
     Наконец Фон решил, что настала великая минута - пора угостить всю массу
людей, которые сошлись на его зов. Мы встали и пошли по двору между двойными
рядами низко кланявшихся подданных Фона; мужчины при этом  размеренно били в
ладоши, а женщины  прикрывали  рот  ладонями, похлопывали  себя  по губам  и
оглашали воздух  криками, похожими  на  гудки сирен,  -  а  я-то  по  своему
невежеству до сих  пор полагал, что такие  вопли издают  только  краснокожие
индейцы!  Мы  проходили  через  всевозможные  двери,  переходы  и  крохотные
дворики, а вся свита следовала за нами,  все так же хлопая в  ладоши и гудя.
Когда  мы вышли из-под арки  в  главный  двор,  толпа дружно  выразила  свое
одобрение оглушительным ревом, все стали хлопать в ладоши и бить в барабаны.
Под звуки  шумных приветствий мы с  Фоном прошли  вдоль стены к  тому месту,
куда уже принесли и водрузили  на разостланной шкуре леопарда  трон Фона. Мы
уселись, фон махнул рукой, и начался пир на весь мир.
     Из-под  арки  потекла  нескончаемая  процессия  молодых  людей,  совсем
обнаженных,  если  не  считать маленькой набедренной повязки;  на лоснящихся
мускулистых плечах  они несли всевозможные угощения для  подданных Фона. Тут
были  калебасы с  пальмовым  вином и  пивом,  огромные  связки красноватых и
золотисто-желтых бананов, туши больших  тростниковых крыс,  мангуст, летучих
мышей, антилоп  и  обезьян,  громадные куски  питона - все это  основательно
прокопченное  и  насаженное на бамбуковые  шесты.  Были также  сушеная рыба,
сушеные  креветки  и свежие  крабы, красный и  зеленый перец, плоды  манго и
папайи, апельсины,  ананасы, кокосовые орехи, маниока  и сладкий  картофель.
Пока  раздавали   всю  эту  невообразимую  массу  снеди,  Фон  приветствовал
старейшин. советников  и князьков. Каждый подходил к нему, низко склонялся в
поклоне  и  трижды ударял в ладоши. Фон в ответ коротко, царственно кивал, и
подошедший, пятясь, удалялся.  Если кто-либо хотел  обратиться к монарху, он
должен был говорить через сложенные лодочкой руки.
     К  этому   времени   я   поглотил  уже  изрядное  количество  мимбо   и
преисполнился необычайного благодушия: то же  самое,  видимо,  произошло и с
Фоном.  Он  вдруг  буркнул  какой-то приказ,  и к  моему ужасу рядом с  нами
появился  столик  с  двумя  стаканами и бутыл