-  Трава,
дорогой мой, сплошная трава, в которой там и сям понатыканы коровы.
     Это   определение,   надо   признаться,   довольно  точно  передает  то
впечатление,   которое  сначала  производит  пампа,  только  жизнь  на  этой
бескрайней равнине далеко  не  ограничивается одними  коровами да  пастухами
гаучос.  Где бы вы ни остановились и куда бы вы ни повернулись -  повсюду до
самого  горизонта  простирается  плоская,   как  бильярдный  стол,  травяная
равнина,  из  которой  местами  торчат  куртины  гигантских колючих растений
высотой шесть-семь футов,  похожих на канделябры в  сюрреалистическом стиле.
Здесь и  вправду кажется,  что  все живое вымерло,  а  остался лишь простор,
застывший под раскаленным синим небом.  Но на самом деле в шелковистой траве
и  в  небольших перелесках среди  сухих  колючих стволов жизнь бьет  ключом.
Когда  едешь  верхом в  самую жаркую пору  дня  по  густому травяному ковру,
продираешься через заросли гигантских колючек,  так  что кругом треск стоит,
словно от фейерверка,  -  это щелкают и стреляют,  ломаясь, хрупкие сучья, -
мало  что  можно  увидеть,  кроме  птиц.  Каждые  сорок  -  пятьдесят  ярдов
попадаются кроликовые совы;  вытянувшись во  фрунт,  как заправские часовые,
они сидят на пучках травы возле своих норок, не сводя с вас полных удивления
и  ледяного презрения глаз.  Когда  же  вы  подъезжаете слишком близко,  они
начинают нервно пританцовывать,  а  потом  срываются с  места  и  кружат над
травой, бесшумно взмахивая мягкими крыльями.
     Вам ни за что не укрыться от глаз "сторожевых псов пампы" - черно-пегих
куликов.  Они снуют вокруг,  таясь в траве,  подглядывая, кивая головками, а
потом вдруг взмывают в  воздух и кружатся над вами на своих пестрых крыльях,
крича: "Теро-теро-теро... теро... теро..." - этот сигнал тревоги оповещает о
вашем приближении все живое на много миль вокруг.
     Услышав резкий крик,  кулики по всей округе подхватывают его,  пока вам
не покажется,  что пампа звенит от крика. Теперь все ее обитатели начеку. От
скелета засохшего дерева  неожиданно отрываются два  мертвых на  вид  сучка,
вдруг... они расправляют крылья и кругами поднимаются вверх, к жаркому небу,
- оказывается,  это  пара  длинноногих коршунов  чиманго  в  своем  красивом
ржаво-белом оперении. То, что вы приняли было за большую куртину высохшей на
солнце травы,  внезапно поднимается на  длинных крепких ногах  и  несется по
равнине  широкими  упругими шагами,  вытянув  шею,  ныряя  и  лавируя  среди
колючек.  Тут-то  вы  и  понимаете,  что "охапка травы" на самом деле страус
нанду,  который  пережидал  опасность,  затаившись на  земле.  Выходит,  что
несносные  кулики,  поднимая  при  вашем  приближении переполох,  вспугивают
других  обитателей пампы  и  заставляют их  таким  образом обнаруживать свое
присутствие.
     Время от  времени на  пути  попадались небольшие,  окруженные зарослями
камыша  мелкие озерца с  немногочисленными хилыми деревцами на  берегу.  Там
обитали толстые зеленые лягушки.  В  обиду  они  себя  не  дают  и  если  их
преследуют,  то  сразу  бросаются на  вас,  разинув  рот  и  издавая грозные
утробные крики.  На  лягушек охотятся тонкие  змеи,  с  шуршанием скользящие
среди густой травы. Рептилии разрисованы серыми, черными и алыми разводами и
похожи на старомодные галстуки. В тростниках вам непременно попадется гнездо
длиннопалого скримера -  птицы,  похожей на  крупную серую индейку.  Птенец,
желтенький,  как лютик,  намертво застыл в  углублении на обожженной солнцем
земле;  он не двинется с места,  даже если ваша лошадь,  переступая, едва не
заденет его  копытом.  Родители в  ужасе бегают вокруг,  то  звонко крича от
страха, то тихим голосом подбадривая своего птенчика.
     Такова пампа в  дневные часы.  К вечеру,  возвращаясь домой,  вы видите
огненный,  ослепительный закат.  На  озера  начинают слетаться разнообразные
утки.   "Приводняясь",   каждая   из   них   оставляет  стреловидные  следы,
разбегающиеся рябью  по  зеркальной глади.  Стайки колпиц розовыми облачками
спускаются на отмели,  чтобы покормиться среди черношеих лебедей, белых, как
свежевыпавший снег.
     Проезжая  верхом  среди  колючек  в  сгущающихся сумерках,  вы  нередко
натыкаетесь на  броненосцев;  сгорбленные,  деловитые,  они  отправляются на
ночные  поиски  съестного,   двигаясь  странной  рысцой,  словно  диковинные
заводные игрушки.  Случается увидеть и  скунса:  его белая с  черным окраска
бросается в глаза даже в полумраке; он держит трубой пушистый хвост и топает
передними лапками, будто показывая: не трогайте меня понапрасну.
     Все описанное я  и  увидел в пампе в первые дни.  Мой приятель прожил в
Аргентине всю жизнь, но не имел ни малейшего представления об этом маленьком
мирке  живых  существ.  Он  абсолютно ничего не  знал  ни  о  птицах,  ни  о
зверюшках.  Поэтому для  него  пампа  была  всего лишь  "сплошной травой,  в
которой там и сям понатыканы коровы". Мне стало его искренне жаль.


                               Черные заросли

     Африка - какой-то невезучий континент. Еще во времена королевы Виктории
за ней закрепилось мрачное название Черного континента,  и  даже в наши дни,
когда   там   возникло   множество  современных  городов,   железных  дорог,
асфальтированных шоссе,  коктейль-баров и прочих благ цивилизации, отношение
к Африке почти не изменилось.  Слава -  дурная или добрая -  долго живет, и,
чем она хуже, тем долговечнее.
     Особенно дурной славой долгое время пользовалось на континенте западное
побережье,  которое снискало печальную славу  могилы для  белых.  Существует
множество побасенок -  весьма далеких от истины, - в которых тропический лес
обрисовывается  как   бесконечное   пространство,   заросшее   непроходимыми
джунглями и  кишащее  зверьем.  А  уж  если  вам  удастся  пробраться сквозь
заградительную сеть  лиан,  сквозь  густые,  утыканные  шипами  кусты  (диву
даешься,  как часто авторы-первопроходцы ухитряются проникнуть в эти дебри),
то из-под каждого куста на вас готов кинуться леопард с горящими глазами или
яростно шипящая змея, а в каждом ручейке затаились крокодилы, которые всегда
норовят  коварно  прикинуться  бревном  еще  более  натурального  вида,  чем
настоящее.  Если же  вы  чудом избежали этих опасностей,  вас  так или иначе
прикончат местные "дикари".  Аборигены здесь  якобы делятся на  две  группы:
одни  едят  людей,  другие  -  нет.  "Людоеды" почему-то  всегда размахивают
копьями;   "нелюдоеды"  непременно  поражают  вас   стрелами,   пропитанными
смертельным и неизвестным науке ядом.
     Конечно,  каждый автор имеет право на  поэтическое преувеличение,  но в
таком случае он должен в этом честно признаться.  Как ни печально,  западное
побережье Африки было до такой степени ославлено в печати, что почти каждый,
кто пытался возразить,  оказывался заклеймен как лжец,  в  глаза не видавший
Африки. По-моему, этот континент, где природа долгое время представала перед
человеком во  всей  своей невообразимой,  дикой и  торжествующей красе,  был
напрасно оклеветан.
     По роду своей деятельности я смог побывать во многих тропических лесах:
когда ловишь диких животных ради  хлеба насущного,  волей-неволей проникаешь
даже в "непроходимые джунгли".  К сожалению,  звери сами на ловца не бегут -
их еще надо разыскать. Мне без конца внушали, что тропический лес чаще всего
поражает своей безжизненностью: целый день проплутаешь, прежде чем попадется
что-нибудь  интересное,  если  не  считать птичек и  бабочек.  Понятно,  что
животные там водятся,  и в изобилии, только они умеют хитроумно избегать вас
и  затаиваться,  так  что,  если хотите увидеть или  поймать их,  надо точно
знать, где их искать. Помню, как-то раз, проведя полгода в лесах Камеруна, я
показал свою коллекцию -  примерно сто пятьдесят живых млекопитающих, птиц и
пресмыкающихся -  некоему джентльмену, прожившему в этих местах лет двадцать
пять,  и он поразился изобилию живых существ,  которые,  как оказалось, жили
прямо у него под носом,  в тех самых лесах, которые ему казались "скучными и
почти необитаемыми".
     Леса Западной Африки в  Англии называют зарослями.  Эти  заросли бывают
двух видов.  В районах, прилегающих к городам, деревням, они вдоль и поперек
исхожены охотниками, и их со всех сторон теснят сельскохозяйственные угодья.
Животные здесь очень осторожны,  и увидеть их чрезвычайно трудно. Второй вид
получил название черных зарослей. Охотники редко заглядывают в эти удаленные
от  жилья  дремучие  леса.   Вот  там-то,  если  у  вас  хватит  терпения  и
осторожности, вы и увидите настоящую, полную жизни дикую природу.
     Если хотите ловить животных,  не вздумайте разбрасывать свои ловушки по
всему лесу как бог на душу положит.  На первый взгляд кажется,  что животные
бродят повсюду,  где  вздумается,  но,  приглядевшись,  вы  поймете,  что  у
большинства из них есть установившиеся,  почти неизменные привычки.  Они год
за годом ходят одними и теми же тропами,  посещают строго определенные места
в разное время года,  когда там много пищи,  и снова откочевывают, когда она
иссякает;  они ходят на водопой всегда в  одно и  то же место.  У  некоторых
животных  есть  даже  избранные  места,   играющие  роль  туалета  и   порой
расположенные довольно далеко от  той территории,  где они проводят все свое
время.  Случается,  что  вы  ставите  ловушку в  лесу  и  в  нее  ничего  не
попадается,  но стоит переместить ее метра на три вправо или влево -  на тот
маршрут,  по  которому  привыкло ходить  то  или  иное  животное,  -  и  оно
немедленно попадется.  Вот почему, перед тем как ставить ловушки, приходится
внимательно,  с  превеликим тщанием  обследовать выбранное  место,  отмечая,
какие воздушные тропы в  кронах или потайные ходы на  лесном "дне" проложены
животными;  где ожидается урожай плодов;  в  каких укромных уголках прячутся
днем животные, ведущие ночной образ жизни. В черных зарослях Западной Африки
я подолгу наблюдал за лесным населением, тщательно изучал привычки животных,
чтобы знать,  в  каком месте их  легче всего поймать и  что им будет нужно в
неволе.
     Одно  такое  место  я  изучал недели три.  В  лесах Камеруна попадаются
участки,  где  слой  почвы слишком тонок и  корням гигантских деревьев негде
закрепиться,  поэтому их  сменяют более низкие кустарники,  мелкий подрост и
высокие травы,  которым достаточно тонкого слоя  земли,  прикрывающего серый
каменный панцирь горных пород.  Я быстро отыскал на границе природной поляны
местечко, идеальное для наблюдения за животными. Там смыкались три ландшафта
с разной растительностью: сама травяная пустошь - пять акров сплошной травы,
почти  добела высушенной солнцем;  непосредственно к  ней  примыкавшая узкая
полоса    кустарника   с    мелкими    деревцами,    густо    переплетенными
лианами-паразитами и украшенными яркими цветами дикого вьюнка,  и,  наконец,
начинавшийся за полосой кустарников настоящий тропический лес -  гигантские,
высотой сто пятьдесят футов,  стволы, поддерживающие, как колонны, сплошной,
непроницаемый свод сомкнутых зеленых крон. Если удачно выберешь место, можно
одновременно наблюдать небольшие участки каждого из этих ландшафтов.
     Я выходил из лагеря ранним утром, но даже в самую рань солнце припекает
вовсю.  Я  спешил  уйти  с  расчищенного для  стоянки  места  и  нырнуть под
прохладную  сень,  где  сумеречный  зеленоватый свет  едва  проникал  сквозь
толстый полог листвы, уходивший далеко вверх. Пробираясь между колоссальными
стволами,  я ступал по лесной подстилке, образованной многими слоями опавшей
листвы,  - она мягко пружинила под ногами, словно пушистый персидский ковер.
В  тишине царил лишь  один непрерывный звук -  стрекотание миллионов цикад -
изумительно красивых  серебристо-зеленых  насекомых;  прильнув  к  древесной
коре,  они сотрясали воздух своим стрекотанием,  а  когда я  к  ним подходил
слишком  близко,  то  срывались с  места  и  неслись в  лес,  как  крохотные
аэропланчики,   посверкивая   прозрачными  плоскостями  крыльев.   Откуда-то
слышалось жалобное "чьивы?" - это кричала мелкая пичужка, которую я так и не
смог определить,  несмотря на  то  что она всегда сопровождала меня в  лесу,
повторяя свой вечный вопрос негромким мелодичным голоском.
     Кое-где в "крыше" леса зияли широкие прорехи: должно быть, какой-нибудь
мощный сук,  подточенный насекомыми и гнилью,  подламывался и летел на сотни
ярдов  вниз,  вырывая клок  из  зеленого полога  и  открывая доступ  золотым
стрелам солнечных лучей.  В таких местечках, согретых ослепительным солнцем,
собирались массы бабочек:  одни  -  крупные,  с  длинными и  узкими крыльями
оранжево-красного цвета  -  горели  в  лесном полумраке,  как  огоньки сотен
свечей;  другие - мелкие, хрупкие - снежным облаком поднимались из-под ног и
медленно снижались,  кружась,  словно  в  вальсе,  на  темный ковер  опавшей
листвы.  Я вышел наконец на берег ручейка; еле слышно шепчущими струйками он
просачивался среди источенных водой камней, увенчанных одинаковыми шапочками
из  зеленого мха  и  крохотных растеньиц.  Ручеек протекал лесом,  пересекал
опушку с  невысоким подростом и выбегал на травянистую пустошь.  Но на самом
выходе  из  леса,  где  был  небольшой  уклон,  он  разбивался на  множество
игрушечных водопадов,  каждый  из  которых  украшал кустик  дикой  бегонии с
ярко-желтыми, словно восковыми, цветами.
     Здесь,  на окраине леса, неистовые дожди понемногу подмыли мощные корни
одного из лесных великанов, и его упавший ствол лежал поверженный наполовину
в  лесу,  наполовину в  траве поляны -  колоссальная,  медленно истлевающая,
заросшая диким вьюнком и  мхом оболочка,  а  по ступенькам отставшей коры на
штурм лезли миллионы поганок.  Это дерево я и облюбовал для засады:  в одном
месте кора совсем отвалилась,  открылось пустое,  словно лодка, нутро, где я
мог  спокойно затаиться под  прикрытием невысокого подроста.  Предварительно
убедившись,  что  в  дупле нет никакой живности,  я  усаживался в  укрытие и
терпеливо ждал.
     Примерно с  час ничего не происходило -  раздавался только треск цикад,
заливалась неожиданной трелью древесная лягушка на берегу ручья, да изредка,
порхая, пролетали бабочки. Пройдет еще немного времени, и лес словно забудет
о  вас,  укрыв в  своих недрах.  Просидев часок в  полной неподвижности,  вы
превращаетесь в  привычную,  хотя  и  не  очень  приглядную  деталь  лесного
ландшафта.
     Обычно первыми на  сцене  появляются гигантские бананоеды,  прилетающие
полакомиться плодами диких фиговых деревьев,  которые растут на опушке.  Эти
громадные птицы с длинными,  болтающимися, как у сорок, хвостами возвещают о
своем прибытии не менее чем за полмили, оглашая лес громкими, пронзительными
веселыми криками "кру...  ку-у, ку-у, ку-у". Потом они стремглав вылетают из
леса,  забавно ныряя  на  лету,  и  рассаживаются на  деревьях,  восторженно
перекликаясь;    когда   они   дергают   своими   длинными   хвостами,    их
золотисто-зеленое   оперение,   сверкая,   переливается  радужным   блеском.
Бананоеды принимаются бегать по  сучьям не по-птичьи,  а  как кенгуру,  лихо
перепрыгивают с ветки на ветку,  срывают и жадно заглатывают спелые фиги. За
ними  на  пиршество являются мартышки мона,  одетые в  ржаво-рыжие  меха,  с
серыми лапками и диковинными ярко-белыми отметинами по бокам у корня хвоста,
словно это отпечатки двух больших пальцев. Обезьян слышно издалека: кажется,
что на лес налетела буря - с таким треском и шелестом они прочесывают кроны.
Но  если вы прислушаетесь,  до вас откуда-то донесутся другие звуки:  гулкое
уханье  и  громкие  гнусаво-пьяные  выкрики -  ни  дать  ни  взять  клаксоны
допотопных такси,  армадой  застрявших на  уличном перекрестке.  Это  голоса
птиц-носорогов,  которые всегда двигаются следом за мартышками и питаются не
только  плодами,   обнаруженными  этими  четверорукими,   но  и   ящерицами,
древесными лягушками, а также насекомыми, вспугнутыми их нашествием.
     Добравшись до окраины леса, предводитель обезьян взбирается куда-нибудь
повыше и со своего наблюдательного пункта,  подозрительно ворча, осматривает
открытое пространство.  Стая,  в  которой  примерно полсотни обезьян,  сидит
позади  него  в  полнейшем молчании,  только  изредка  слышится  хрипловатое
хныканье какого-нибудь младенца.  Наконец,  убедившись, что на поляне никого
нет,  старый,  полный достоинства вожак неторопливо шествует по суку, загнув
хвост  над  спиной наподобие вопросительного знака,  а  затем мощным прыжком
перелетает на фиговое дерево, с треском и шумом "приземляясь" в гуще листвы.
Тут  он  снова замирает и  еще  раз  обводит взглядом поляну;  потом срывает
первый плод и отдает громкий приказ: "Оньк, оньк, оньк". Словно вымерший лес
внезапно оживает:  сучья ходят ходуном,  трещат и  шуршат,  шумя,  как  валы
морского прибоя;  обезьяны "катапультируются" из  чащи  леса  и  налетают на
фиговые деревья,  не переставая перекрикиваться и  верещать даже на лету.  У
многих  самочек под  брюхом  висят,  крепко уцепившись,  крохотные младенцы;
когда  матери  прыгают,  крошки  пронзительно визжат  -  вот  только  трудно
сказать, от страха или от восторга.
     Не успеют обезьянки рассесться по сучьям,  лакомясь спелыми фигами, как
появляются обнаружившие их птицы-носороги. С радостными воплями они сыплются
из  поднебесья,  хлопают  крыльями,  ломают  и  раскачивают  ветви.  Словом,
устраивают  полный  бедлам  среди  древесных  крон.  Уставившись на  обезьян
нахальными глазами в  густых длинных ресницах,  они с  глуповатым видом,  но
точными  движениями  срывают  плоды  своими  громадными,  неудобными на  вид
клювами и  небрежно подбрасывают их  вверх.  Плод падает прямо в  разверстый
клюв и  исчезает в  его глубине.  Птицы-носороги ведут себя "за столом" куда
приличнее,  чем обезьяны, по крайней мере они съедают каждый сорванный плод,
а  обезьянка,  не успев откусить от одного,  уже тянется к  другому лакомому
кусочку, швыряя надкушенный плод на землю.
     Прибытие шумной компании явно не понравилось гигантским бананоедам,  и,
как только появились обезьяны и птицы-носороги,  они улетели. Примерно через
полчаса  земля  под  деревом  была  обильно усеяна  недоеденными плодами,  а
обезьянки  отправились  восвояси,  самодовольно  покрикивая:  "Оньк,  оньк".
Птицы-носороги,  задержавшись будто специально для  того,  чтобы перехватить
напоследок еще по одной фиге, с шумом полетели следом.
     Не  успело затихнуть вдали хлопанье их крыльев,  как к  фиговому дереву
пожаловали новые гости.  Крохотные существа возникли из  высокой травы столь
неожиданно и  бесшумно,  что  без бинокля,  заблаговременно направленного на
нужное место, ни за что не заметить, как они появляются и исчезают. Это были
маленькие  полосатые  мыши,   ютящиеся  в  куртинках  травы,  между  корнями
деревьев,  под камнями на опушке леса. Размером они примерно с домовую мышь,
с  тонкими длинными хвостиками,  а их рыжевато-серая холеная шкурка украшена
нарядными белыми полосками от носа до хвоста. Неслышно перемещаясь короткими
перебежками,  они то и  дело замирают:  садятся столбиком,  прижимая к груди
крохотные розовые кулачки,  носики дергаются,  усишки трепещут - не несет ли
ветер запах врага? В такой позе среди стеблей травы их полосатые шкурки, так
бросающиеся в глаза при движении, превращаются в плащи-невидимки, скрывающие
из виду маленьких животных.
     Уверившись,   что   "носороги"  улетели  ("носорог"  не   прочь  иногда
полакомиться мышкой),  мыши  принимаются серьезно и  деловито поедать плоды,
щедро разбросанные обезьянами.  В отличие от большинства лесных мышей и крыс
эти мелкие существа чрезвычайно сварливы и  нередко спорят из-за пищи,  сидя
столбиком  и  осыпая  друг  друга  пронзительными пискливыми  оскорблениями.
Случается,  что две мышки разом бросаются на один плод,  каждая вцепляется в
свой  конец  и,  зарываясь розовыми лапка