сса принесла утренний кофе, она стала шарить у
себя  в  сумочке,  чтобы  заплатить,  и,  узнав,  что  угощение  бесплатное,
обрадовалась так,  словно  благожелательная  авиакомпания  предлагала  ей не
мутную жидкость  в довольно грязном  бумажном  стаканчике,  а целую  бутылку
шампанского.
     Вскоре загорелись красные лампочки -- мы приземлялись для заправки  еще
в каком-то безвестном городке. Я стал помогать своей спутнице застегивать на
ее  непомерной талии  привязной ремень. Это  была трудная задача,  и веселые
взвизгивания женщины разносились по всему салону, отражаясь эхом от стен.
     -- Вот видите,-- задыхаясь, сказала она между двумя приступами смеха,--
родив шестерых и имея хороший аппетит, трудно уследить за своей талией.
     Наконец, когда самолет коснулся  колесами земли, нам удалось застегнуть
пояс.
     Мы  сошли на  гудрон  одеревеневшие  и  измятые, и  я увидел,  что  моя
подружка передвигается грациозно и  легко,  как облачко. Она, видимо, решила
занести  меня  в список своих побед,  и мне ничего не оставалось делать, как
только учтиво,  старомодным жестом предложить ей пройтись. Она  с кокетливой
улыбкой взяла меня под руку.  Прильнув друг к другу, как двое влюбленных, мы
направились к неизбежному  маленькому  кафе и туалетам, служившим украшением
аэропорта.  Здесь  моя  подружка,  похлопав меня по  руке, сказала, что  она
ненадолго, и  поплыла к  двери  с надписью  "Для сеньор". Сквозь  дверь  она
протиснулась с трудом.
     Я воспользовался передышкой, чтобы осмотреть большой куст, росший рядом
с  кафе. Он был  высотой со среднюю  древовидную гортензию, и все же  на его
ветках я уже после беглого изучения обнаружил  пятнадцать  видов насекомых и
пять  видов пауков. Это  значило, что  тропики  уже близко. Потом  я заметил
своего  очень старого друга -- богомола, присевшего на листе. Покачиваясь из
стороны в сторону, он смотрел на меня светлыми злыми глазками. Я  снял его с
листа, и он  горделиво зашагал  вверх по рукаву моего пиджака. Тут вернулась
моя подружка. Увидев это маленькое существо, она подняла такой визг, что при
попутном ветре его можно было  бы  услышать в  Буэнос-Айресе,  но,  к  моему
удивлению, она  визжала не от страха -- это был восторг от встречи со старым
знакомым.
     - О, это чертова лошадка! -- возбужденно воскликнула она. --  В детстве
мы  часто играли с ними. Это меня  заинтересовало, потому что в  Греции, еще
ребенком,  я тоже  играл с  богомолами, и  местные жители тоже называли  это
насекомое чертовой лошадкой.  Минут десять мы играли с насекомым,  заставляя
его бегать вверх и вниз по  рукавам,  и так неумеренно  веселились,  что все
остальные пассажиры  явно стали сомневаться,  в здравом ли мы уме. Потом  мы
посадили  богомола  обратно на его куст  и отправились выпить  кофе,  но тут
пришел   служащий  и,  виновато  разводя  руками,  сообщил  нам,  что  полет
откладывается на два часа. Пассажиры стали возмущаться. Но служащий добавил,
что в нашем распоряжении  есть  автобус авиакомпании, который отвезет  нас в
город, и там, в  гостинице, авиакомпания за свой счет  угостит нас всем, что
мы только  пожелаем.  Моя подружка  была  в  восторге. Какая щедрость! Какая
доброта! Мы с грохотом покатили  в автобусе по  пыльной дороге в город и там
остановились у отеля, имевшего любопытный викторианский вид.
     Внутри гостиница была так  пышно  разукрашена, что  мою  подругу  вновь
охватил восторг.  Тем были  громадные  коричневые колонны  из искусственного
мрамора, множество кадок с жалкими пальмами, толпы официантов, у которых был
вид  послов  на  отдыхе,  и своеобразная  мозаика  столиков,  раскинувшихся,
по-видимому, до самого горизонта. Моя подружка крепко держалась за мою руку,
когда я вел ее к столику.  Все  это  великолепие,  казалось,  лишило ее дара
речи.  Я,  запинаясь,  сделал  по-испански  щедрый  заказ  одному  из послов
(который  не брился, наверно, с тех пор,  как последний  раз отправлял  свои
официальные обязанности)  и уселся поудобнее, чтобы  вволю насладиться едой.
Под влиянием пяти больших чашек кофе со сливками, тарелки горячих медиалунас
<аргентинские  слоеные пирожки>  с маслом,  подкрепленных  пятью пирожными и
полуфунтом винограда, моя подружка  перестала  относиться  к этому заведению
благоговейно  и даже сама  приказала  какому-то  послу  принести  ей  пустую
тарелку,  чтобы  было  куда  сплевывать  виноградные  косточки.  Пресыщенные
бесплатным  угощением, мы пошли  к автобусу. Шофер  сидел на  крыле и мрачно
ковырял в зубах зубочисткой. Мы спросили, нельзя  ли  нам теперь вернуться в
аэропорт. Он взглянул на нас с явным отвращением.
     --  Media  hora <Через  полчаса  (испан.)>,--  сказал он  и  вернулся к
раскопкам  в  дупле коренного зуба,  явно надеясь  найти там богатые  залежи
полезных ископаемых и, возможно, даже урана.
     Чтобы как-то убить время, мы пошли прогуляться по городу. Она была рада
возможности  играть  роль  гида при  настоящем  иностранце, и  в  городе  не
осталось ничего  такого, чего бы она  мне не показала и  не  объяснила.  Это
обувной магазин... видите, на витрине ботинки, чтобы ни у кого не осталось и
тени сомнения в том, что это обувной магазин. Это сад, в  котором выращивают
цветы. Это осел, видите,  вон там,  животное, привязанное к дереву. О, а вот
аптека, где  покупают  лекарство, когда кому-нибудь  нездоровится. Загородив
собою весь тротуар и  не  обращая внимания на протесты  горожан, она  упрямо
стояла  перед витриной аптеки и так живописно изображала страдания больного,
что я испугался, как бы кто  действительно не вызвал карету "скорой помощи".
В  целом же наша прогулка  проходила  очень  успешно, и я даже пожалел,  что
пришлось вернуться к автобусу и уехать обратно в аэропорт.
     В  самолете перед нами снова встала геркулесова задача  прикрепить  мою
подружку к креслу, а потом уже в воздухе развязать ее, но это была последняя
фаза нашего совместного путешествия.
     До сих пор местность, над которой мы  пролетали, была типичной пампой с
группками небольших холмов кое-где, но в основном плоской и невыразительной.
Теперь холмы стали попадаться все чаще и чаще и становились все выше и выше,
а  их  склоны  были  покрыты кустами и  гигантскими  кактусами,  похожими на
громадные сюрреалистские канделябры. А потом начались воздушные ямы.
     Первая оказалась довольно большой,  и  пока самолет  падал, у меня было
такое ощущение,  будто желудок  отделился  от  тела и парит  футах в ста над
головой. Моя подруга, которую яма  застала на середине какой-то запутанной и
(для меня) совершенно  невразумительной  истории,  случившейся с  ее дальней
родственницей,  широко открыла  рот и  так пронзительно закричала, что  весь
самолет пришел  в  замешательство. Потом, к  моему облегчению, она  залилась
счастливым смехом.
     -- Что это было? -- спросила она меня.
     При своих ограниченных знаниях испанского языка я сделал все возможное,
чтобы  объяснить  тайну  воздушных  ям, и в  основном  мне  это удалось. Она
потеряла всякий интерес к истории с родственницей и стала нетерпеливо  ждать
новой воздушной ямы, чтобы полностью насладиться ею, ибо, как она объяснила,
к первой  она не была подготовлена. Вскоре oнa была вознаграждена прекрасной
воздушной ямой и приветствовала ее восторженным  визгом и взрывом довольного
смеха. Она вела себя, как ребенок, катающийся на ярмарке с американских гор,
и считала все это особой услугой, которую авиакомпания оказывала ей  ради ее
увеселения,--  чем-то   вроде  только  что  съеденного  завтрака.  Остальные
пассажиры,  по  моим наблюдениям,  не  испытывали  такого удовольствия.  Они
сердито  смотрели  на  мою толстую  соседку,  и  лица  их  с каждой  минутой
становились все более зелеными.
     Теперь мы летели над  совсем высокими холмами,  и самолет то  падал, то
взмывал  вверх,  словно  потерявший управление лифт. Человек, сидевший по ту
сторону  прохода,  стал зеленым до такой степени, до какой, по  моим прежним
представлениям,  человеческая  кожа  доходить не  могла.  Моя  соседка  тоже
заметила это и стала само сострадание. Она наклонилась к нему.
     -- Вам плохо, сеньор? -- спросила она.
     Он молча кивнул.
     -- О, бедняжка,--  сказала  она,  покопавшись в своей  сумке и  вытащив
огромный пакет с липкими и пряными леденцами,-- они очень хорошо помогают от
болезни, угощайтесь.
     Бедняга  взглянул  на ужасную  слипшуюся  массу  в  бумажном  пакете  и
отчаянно замотал головой. Дама  пожала  плечами и с жалостью  посмотрела  на
него.  Потом она кинула себе в рот три  конфеты и стала энергично  и  громко
сосать их. И тут она вдруг заметила то, что прежде ускользало от  взгляда ее
зорких  глаз,--  пакет  из оберточной  бумаги, засунутый  в карман на спинке
кресла впереди нас. Она вытащила его и заглянула внутрь, по-видимому надеясь
найти  там еще один щедрый  подарок  доброй авиакомпании. Увидев,  что пакет
пуст, она подняла на меня озадаченный взгляд.
     -- Для чего это? -- шепотом спросила она.
     Я объяснил. Она подняла пакет и быстро окинула его взглядом.
     --  Ну,--  сказала  она,  подумав,--  если  бы  мне стало нехорошо,  то
потребовалось бы что-нибудь повместительнее.
     Человек, сидевший по ту сторону прохода, бросил взгляд на ее объемистые
формы и на  маленький бумажный пакетик. Слова ее вызвали  в его  воображении
такую картину, которой он уже не мог вынести, и, круто нырнув за собственным
пакетиком, он зарылся в него лицом.
     Когда в  конце концов  самолет сел и мы вышли, у всех пассажиров, кроме
моей  соседки и меня, был такой вид, словно они  только что испытали на себе
свирепую  силу  урагана.  В вестибюле аэропорта  ее  ожидал сын,  человек  с
приятным лицом и по объему -- точная копия своей матери. Пронзительно крича,
они заколыхались навстречу друг другу и обнялись со всего  размаху так,  что
заходили  ходуном  их жирные телеса.  Когда они  кончили  обниматься,  я был
представлен и осыпан  благодарностями  за заботу о своей  попутчице. Шофера,
который  должен  был меня  встретить,  на  месте не  оказалось,  и вся семья
Лиллипампила  (сын,  жена,  трое детей и  бабушка)  стали  рыскать  по всему
аэропорту, словно гончие, пока  не  нашли его. Они проводили меня до машины,
обнимали, приглашали посетить  их  во  что бы то ни стало,  когда  я буду  в
Сальте, и  долго стояли, солидные, толстые, улыбаясь и  махая  руками  вслед
моей  машине,  которая увозила меня в Калилегуа -- туда, где мне  предстояло
жить.
     Доброта   аргентинцев    проявляется   с   сокрушительной   силой,   и,
высвободившись из объятий семьи Лиллипампила. я чувствовал, что у меня болит
каждая косточка. Я  дал шоферу сигарету,  закурил  сам,  откинулся на спинку
сиденья и закрыл глаза. Мне казалось, что я заслужит минутную передышку.

ЖУЖУЙ
     Все  вызывало  мое  восхищение  --   и  изящество  трав,  и  незнакомые
растения-паразиты,  и красота цветов, и глянцевитая зелень листвы,  а больше
всего роскошная пышность растительного покрова вообще.
     Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"
     В  Калилегуа  производят  главным  образом сахар и  кроме того собирают
хороший урожай самых различных тропических  фруктов, которые поставляются на
рынок  Буэнос-Айреса. Калилегуа -- это  равнина, охваченная полукружием гор,
склоны  которых покрыты густым тропическим лесом.  Было как-то странно вдруг
попасть в это  царство  буйной растительности. Покинув аэропорт, мы примерно
час ехали  по  холмистой и полупустынной местности, почва которой наполовину
выветрилась  и  была  прокалена  солнцем. Здесь  росли  кустарники и кое-где
попадались большие, как  бы распухшие,  стволы palo borracho,  кора  которых
была густо  усеяна  колючками; то  и  дело  встречались вздымающиеся  в небо
гигантские, футов  в  двадцать  высотой,  кактусы  со  странными  изогнутыми
ветвями.  Они тоже были утыканы шипами и выглядели  недружелюбно. После двух
крутых  поворотов мы съехали  с холма  в долину Калилегуа,  и растительность
вдруг настолько  резко  изменилась, что даже глазам  стало  больно. Началась
яркая зелень  тропиков --  такая  масса оттенков,  такая  свежесть,  что  по
сравнению  со всем этим  растительность Англии показалась  бы не  зеленой, а
серой. Потом, словно в подтверждение  того, что я снова нахожусь в тропиках,
через   дорогу,   посвистывая  и   щебеча,   перелетела   небольшая   стайка
длиннохвостых попугаев.  Немного погода  мы проехали  мимо  группы индейцев,
одетых в рваные рубахи и штаны и в необъятные соломенные шляпы.
     Это  были  приземистые  люди с монгольскими  чертами лица и  странными,
похожими на терновые ягоды, выразительными и  умными глазами. Они посмотрели
на нас  равнодушно. Индейцы,  длиннохвостые попугаи, яркий пейзаж -- все это
ослепило меня и ударило в голову, как вино.
     Машина сбавила  ход и свернула с главной дороги  на  проселок. По обеим
сторонам  росли  густые  рощи  гигантского  бамбука  --  некоторые стволы  с
зелеными тигровыми полосами были толщиной с бедро  человека и  имели бледный
медовый  оттенок.  Бамбук красиво склонялся над  дорогой, и  его  трепещущие
листья переплетались над  головой  так плотно, что внизу  было мрачно, как в
нефе кафедрального  собора.  Между  мощными  стволами поблескивал  вспыхивал
солнечный  свет, а сквозь  шум двигателя доносились  странные стоны и скрипы
бамбука, раскачивающегося на ветру. Мы подъехали к вилле, наполовину скрытой
под буйно  разросшимися цветами и  ползучими растениями. Навстречу нам вышла
Джоан  Летт.  Это  она  вместе  со  своим мужем Чарлзом  пригласила  меня  в
Калилегуа. Она повела меня в дом и очень радушно предложила чашку чая, а еще
немного погодя, когда  Чарлз вернулся с работы, мы уже сидели на балконе и в
сгущавшейся синеве вечера обсуждали план действий.
     По опыту,  приобретенному  в самых разных  концах света, я знаю, что  в
достаточно  густонаселенной  местности многих  животных можно приобрести без
особых  трудностей,  потому что жители держат их  либо для забавы,  либо для
того,  чтобы,  вырастив до  определенного  возраста, разнообразить ими  свой
стол.  Так что  в  первую очередь следует обойти  все  окрестные поселения и
купить все,  что  можно,  и уж потом самому добывать остальных, обычно более
редких животных. Под мелодичный звон льда в стаканах с джином  я изложил эти
соображения Чарлзу, но он совершенно обескуражил меня, сказав, что индейцы в
Калилегуа не держат дома никаких животных, кроме обычных кошек, собак и кур.
Однако он обещал, что завтра же попросит одного из  своих наиболее способных
помощников навести справки в деревне, и сообщит мне результаты. Подбодренный
джином,  я  пошел спать,  но настроение  у  меня  было скверное.  Мне  стало
казаться, что я зря приехал сюда, и даже тихая песня цикад в саду и огромные
трепещущие  звезды, напоминавшие мне о том, что я снова в тропиках, не могли
настроить меня на веселый лад.
     Однако на следующее  утро дело предстало в ином свете. После завтрака я
вышел  в  сад  и наблюдал  за стайкой золотых,  синих и  серебряных бабочек,
добывавших себе  корм  в  больших пунцовых  цветах,  когда  явился  Луна.  Я
услышал,  как он поет прекрасным тенором, шагая по бамбуковой аллее. Подойдя
к калитке, он оборвал  песню  и  хлопнул  в ладоши,  извещая  хозяев о своем
приходе. Этот обычай  существует во  всей  Южной  Америке.  Потом  он открыл
калитку и  подошел  ко мне. Это был  человек небольшого, футов пяти, роста и
тонкий, как четырнадцатилетний мальчик. У него были красивые, немного резкие
черты лица, огромные  черные глаза и черные,  коротко остриженные волосы. Он
протянул руку, на вид такую же хрупкую, как крылья бабочек, летавших вокруг.
     -- Сеньор Даррелл? -- спросил он.
     --  Да,--  ответил  я, пожимая  руку  осторожно,  боясь  сломать  ее  в
запястье.
     -- Я Луна,-- сказал он  так, словно одного этого уже  было  достаточно,
чтобы все объяснить.
     -- Вас послал сеньор Летт? -- спросил я.
     -- Si, si,-- ответил он с обаятельной улыбкой.
     Мы  стояли и  смотрели на бабочек,  паривших  над  красными цветами.  Я
судорожно ломал голову, подыскивая нужные испанские слова.
     -- Que lindo,-- сказал  Луна,  указывая на  бабочек.--  Que  bichos mas
lindos! <Как красиво, какие необыкновенно красивые животные! (испан.)>
     -- Si,-- сказал я. Мы снова замолчали, дружелюбно улыбаясь друг другу.
     -- Вы говорите по-английски? -- спросил я с надеждой.
     -- Нет, очень маленько,-- сказал Луна, разводя руками и робко улыбаясь,
словно был сокрушен этим ужасным пробелом в своем образовании.
     Его знание  моего языка,  видимо,  ненамного  превосходило  мое  знание
испанского. Оба мы  могли понимать довольно сложные фразы на чужом языке, но
сами  были  способны только валить в  кучу  существительные и  глаголы,  без
всякого соблюдения грамматических правил.
     --  Вы...  я...  идти Хельмут,-- вдруг  предложил  Луна,  махнув тонкой
рукой.
     Я согласился,  пытаясь  сообразить,  что такое хельмут; слово  было для
меня новое и могло означать что угодно: от реактивного двигателя нового типа
до   самого   низкопробного   ночного   кабака.   По   мелодично   стонущей,
поскрипывающей  и шелестящей  бамбуковой аллее мы пришли  к длинному низкому
красному кирпичному дому, стоявшему на большом лугу, над которым возвышались
гигантские пальмы. Вокруг нас носились колибри, трепеща и шурша  крылышками,
сверкая  и  переливаясь всеми тончайшими  оттенками  цветов,  которые  можно
увидеть только на мыльном пузыре. Луна провел меня через занавешенные марлей
двери  в  большую  прохладную  столовую. Там,  сидя  в одиночестве  в  конце
громадного стола, поглощал завтрак человек лет тридцати с льняными волосами,
живыми голубыми  глазами и  обветренным красным  насмешливым лицом. Когда мы
вошли, он поднял голову и одарил нас широкой проказливой улыбкой.
     -- Хельмут,-- сказал  мне Луна, показывая  на  этого  человека  с таким
видом, словно  был фокусником и  только  что выполнил особенно трудный трюк.
Хельмут встал из-за стола и протянул мне большую веснушчатую руку.
     -- Привет,-- сказал  он, раздавливая мою  руку в  своей.--  Я  Хельмут.
Садитесь и позавтракайте со мной, а?
     Я  сказал,   что  уже  завтракал,   и  Хельмут   снова  принялся  есть,
одновременно разговаривая со мной,  а Луна,  сев  на стул по другую  сторону
стола, томно развалился и стал тихо напевать.
     -- Чарлз говорил мне, что вам нужны животные, да?  -- сказал Хельмут.--
Что же, мы здесь мало интересуемся животными. Животные, конечно, есть там, в
горах,  а здесь, в  селениях, я  не  знаю, что  нам удастся найти. Думаю, не
очень много. Когда я кончу есть, мы поедем посмотрим, а?
     Когда Хельмут с огорчением убедился, что  на столе ничего съедобного не
осталось, он затолкал нас с  Луной в свой большой  автомобиль  и  по пыльной
дороге, которая при первом же дожде, очевидно, превращается в клейкую грязь,
повез нас в деревню.
     Деревня  оказалась  довольно типичной, стены хижин  были  возведены  из
неровных  обрезков пиленого леса и покрашены известкой. Вокруг каждой хижины
был  садик  --  клочок земли,  окруженный  бамбуковой  изгородью. Кое-где  в
садиках виднелись  странные  наборы старых  жестянок, чайников  и  сломанных
бочек с посаженными  в  них цветами. От дороги садики отделялись канавами  с
грязной  водой.  У калиток через  канавы были перекинуты  грубо  сколоченные
шаткие мостики. У одного из таких сооружений Хельмут и  остановил машину. Мы
с надеждой  вглядывались  в  густые  заросли гранатовых  деревьев,  усеянных
красными цветами.
     -- На днях я, кажется, видел здесь попугая,-- сказал Хельмут.
     Мы вышли из  машины и  через шаткий мостик прошли к бамбуковой калитке.
Хлопнув  в ладоши, мы  стали терпеливо  ждать.  Вскоре из  маленькой  хижины
вылетела стайка шоколадных карапузов, одетых в  драные,  но  чистые рубашки.
Они  выстроили