еркая глазами и
выводя жалобное "пет-пет-пет" -  звук, который мне казалось странным слышать
от  столь крупной и  грозной с  виду птицы.  Я  наклонился и  почесал его по
кудрявому гребню,  и тут же Катберт зажмурил глаза и растянулся на земле, от
наслаждения махая крыльями и издавая мягкие гортанные звуки.
     Китаец уверял меня,  что он совсем ручной и  никуда не удерет,  так что
нет  нужды  запирать  его  в  клетку.  Поскольку  Катберт  с  самого  начала
продемонстрировал такую привязанность ко мне, я поверил, что так оно и есть.
Когда я  прекратил чесать ему хохолок,  он встал и  направился прямо к  моим
ногам,  по-прежнему смешно  пища.  Медленными шажками  подойдя вплотную,  он
улегся на  моих  ботинках,  зажмурил глаза и  снова начал издавать гортанные
звуки. Его характер показался мне таким нежным и мягким, что я решил назвать
его Катберт, и никак не иначе.
     В первый же день, как эта птица оказалась у меня, я сидел за столиком в
нашей хижине,  собираясь сделать очередные записи в  дневник.  Тут  Катберт,
который до того спокойно расхаживал по комнате,  решил,  что пора пощекотать
мне нервы.  Громко хлопая крыльями,  он вспорхнул на стол, прошелся по нему,
все так же невинно пища,  и попытался улечься на бумагу, на которой я писал.
Я  раздраженно оттолкнул его,  а  он с  удивленным и  возмущенным выражением
ступил своей  цыплячьей лапой в  чернильницу -  надо  ли  говорить,  что  ее
содержимое пролилось как раз на мой дневник,  две страницы которого пришлось
переписать.
     Пока я  переписывал испорченный текст,  Катберт предпринял ряд  попыток
бесцеремонно взобраться  ко  мне  на  колени,  но  все  они  решительно мною
пресекались.  Наконец  он  отошел  в  сторону и  несколько минут  простоял в
глубоком раздумье. Поняв, что подкрасться ко мне медленным шагом не удастся,
он  решил  взять  меня  наскоком:  улучив момент,  когда  я  отвернулся,  он
вспорхнул и попытался сесть ко мне на плечо,  но, промахнувшись, приземлился
с  распахнутыми крыльями на  стол,  издал  душераздирающий вопль и  вторично
опрокинул чернильницу.  Я  как следует накрутил ему хвост,  и он со скорбным
видом ретировался в угол.
     В это время в хижину вошел мой приятель, в обязанности которого входило
развешивать на  ночь гамаки для спанья.  Вытащив их из угла,  где они лежали
днем,  он  принялся  развязывать веревки;  за  этим  занятием его  и  застал
Катберт.  Поняв, что надоел мне как горькая редька, он решил попробовать - а
вдруг  мой  приятель окажется к  нему  благосклоннее?  Осторожно выползя  из
своего убежища,  он развалился позади ног моего напарника и  блаженно закрыл
глаза.
     Борясь с веревками и гамаками,  мой приятель неожиданно шагнул назад и,
естественно,   наступил  на  птицу.   Та  издала  тревожный  крик  и   снова
ретировалась в угол.  Подождав, пока мой друг снова весь уйдет в работу, она
вновь выползла из своего убежища и  улеглась у него в ногах.  Потом раздался
грохот - это мой приятель полетел на пол, увлекая за собой гамаки, москитные
сетки,  веревки и  мешковину.  Вскоре из  всей  этой  кучи высунулась голова
Катберта,  страшно раздраженного таким бесцеремонным обращением.  Сочтя, что
Катберт достаточно нахулиганил за вечер,  я  отнес его к остальным питомцам,
привязал за ногу длинной веревкой к массивному ящику,  точно преступника,  и
оставил что-то попискивающим про себя.
     Поздно  ночью  меня  разбудил  страшный крик,  доносившийся со  стороны
клеток.  Выпрыгнув из гамака и  схватив ночник,  который я  на всякий случай
всегда  держал  у  постели,  я  бросился посмотреть,  что  же  произошло,  и
обнаружил Катберта на полу, слегка попискивающим и с ошалелым взглядом.
     А  произошло вот что.  Ознакомившись со всеми клетками,  он решил,  что
лучше всего устроиться спать на клетке с беличьими обезьянами. Ну и залез, а
того не учел, что его длинный хвост будет свисать как раз перед прутьями и в
лунном свете  обезьяны непременно заметят его.  Так  оно  и  вышло.  Страшно
заинтригованные, что же это такое висит у них под самым носом, они просунули
лапы  сквозь прутья клетки пощупать.  Когда  Катберт почувствовал,  что  его
схватили за хвост,  он решил,  что на него напало какое-то чудище,  и  взмыл
ввысь,  словно ракета, оставив в лапах обезьян пару перьев из своего пышного
хвоста.  Мне потребовалось немало времени,  чтобы успокоить его,  а  затем я
привязал его  на  новом  месте,  где  он  мог  спать спокойно,  не  опасаясь
нападения из-за угла.
     Перевезя Катберта в  наш базовый лагерь,  я выпустил его в большой сад,
где держал животных.  Он  не оставил привычки путаться у  всех под ногами и,
когда кто-нибудь спотыкался-таки о него, с явным удовольствием издавал дикий
крик -  мол,  надо под  ноги смотреть!  Сад  был  обнесен высоким забором из
рифленого железа,  перелететь который  Катберт  не  мог.  Тем  не  менее  он
пребывал  в  убеждении,  что,  если  усердно  тренироваться,  можно  достичь
верхушки.  Вот он и  тренировался.  Отходя на десять ярдов и поворачиваясь к
забору,  он разгонялся с разъяренным видом, так яростно хлопая крыльями, что
его тяжелое тело и в самом деле с шумом отрывалось от земли.
     Но набрать нужную высоту ему не удалось ни разу.  Ему даже не приходило
в голову попробовать взлететь с полпути - всякий раз он начинал вертикальный
взлет у самого забора,  и я боялся, что когда-нибудь он расшибется насмерть.
Каждая попытка сопровождалась пронзительными криками,  что-то вроде: "Сезам,
откройся!" Затем следовал страшный удар,  и Катберт в туче перьев скатывался
вниз по рифленому железу; стараясь удержаться, он ужасающе скрежетал по нему
когтями. Но, как видно, эти упражнения не причиняли вреда ни ему, ни забору;
больше того,  он испытывал от этого наслаждение,  так что я  в  конце концов
оставил его в покое.
     Но вот в  один прекрасный день,  приготовившись к очередному поединку с
забором,  Катберт,  к своему удовольствию, обнаружил, что кто-то забыл возле
него стремянку. Когда она попалась мне на глаза, Катберт уже успел забраться
на верхнюю площадку и восседал там, безмерно гордясь собою. Пока я подскочил
к  стремянке,  чтобы сцапать его,  Катберт уже взмахнул крыльями,  перелетел
через забор и  приземлился на дорогу.  Осмотревшись,  он быстренько почистил
перья и  поскакал к  рынку.  Я  тут же кликнул всех своих помощников,  и  мы
бросились ловить беглеца.  Оглянувшись и увидев, что мы всей толпой догоняем
его,  он пустился бежать изо всех сил.  Мы веселым хороводом гонялись за ним
вокруг  рынка;   к   нам  присоединились  половина  торговцев  и  почти  все
покупатели,  но только полчаса спустя наша погоня увенчалась успехом.  Когда
беглеца тащили обратно в сад, он оглушительно пищал.


     Среди птиц,  немало нас развлекавших, следует назвать еще крупных, ярко
окрашенных попугаев ара. Я покупал их у разных людей в Гвиане уже совершенно
ручными.  Всех попугаев ара в Гвиане почему-то зовут Роберт,  как в Англии -
Полли,  так что,  когда покупаешь попугая,  заведомо знаешь,  что он  сейчас
заревет,  как  сирена,  и  выкрикнет свое имя.  Таких птиц у  нас  набралось
восемь,  и  они коротали время в  длинных и забавных разговорах между собою,
используя одно только слово - "Роберт". Один скажет вопросительно: "Роберт?"
Другой ответит: "Роберт, Роберт, Роберт". "Р-р-р-оберт!" - подтвердит третий
и так далее.  При этом они столь многозначительно покачивают головами, что я
был почти готов поверить в значимость этих глупых бесед.
     Одна  пара  попугаев  совершенно не  выносила неволю,  ибо  их  прежние
хозяева позволяли им летать по всему дому и за его пределами. Пока мы были в
Джорджтауне,  я  тоже разрешал им  летать по  саду,  но  когда настало время
отправляться  в  Англию,  пришлось-таки  посадить  их  в  клетку.  Это  была
прекрасно сделанная клетка, с передней стенкой из толстой проволоки, но я не
учел,  что  эти птицы своими мощными клювами способны разнести в  щепы любое
дерево.  Действительно,  не прошло и трех дней пути, как эта пара раздолбила
одну из стенок,  и вся конструкция с треском рухнула. Трижды чинил я клетку,
и  трижды они разносили ее в  щепы.  В  конце концов я  сдался и позволил им
летать где вздумается.  Но  чаще всего они просто спокойно гуляли по  крышам
клеток, переговариваясь со своими собратьями на странном "Роберт"-языке.


                             Глава двенадцатая,
                             ГДЕ Я РАССКАЗЫВАЮ
                           О РАЗЛИЧНЫХ ЖИВОТНЫХ,
                          В ТОМ ЧИСЛЕ ОБ ОПОССУМЕ,
                            КОТОРОГО ЗДЕСЬ ЗОВУТ
                          "НЕОСТОРОЖНЫМ ЛУНАТИКОМ"

     Одним  из  самых забавных животных,  встречающихся в  Гвиане,  является
цепкохвостый дикобраз.  Это небольшое толстенькое существо, покрытое черными
и  белыми иглами,  с  длинным голым хвостом,  предназначенным для лазания по
деревьям.  У него толстые плоские задние ноги и два маленьких круглых глаза,
похожих на пуговки. Если бы они не были такими смешными, к ним можно было бы
проникнуться сочувствием:  всегда стараются сделать как лучше,  а получается
наоборот.
     Если,  например,  такому зверю дать четыре банана, он сперва попытается
все  четыре  взять  в  рот.  Когда  после  нескольких попыток  он  придет  к
заключению, что его рот недостаточно велик для этого, он будет долго сидеть,
шевеля выпуклым носом и размышляя,  что же делать. Подберет банан и держит в
пасти,  затем возьмет в  каждую переднюю лапу по банану и вдруг с огорчением
обнаружит,  что на  полу остается еще один.  Тогда он выпустит из зубов один
плод и  подберет другой,  но,  увидев,  что  один банан по-прежнему лежит на
полу,  бросит все и  опять погрузится в  раздумья.  Только через полчаса ему
приходит в  голову  блестящая идея  -  сесть  да  съесть один  банан,  тогда
оставшиеся три он сможет взять с триумфом - по одному в каждую лапу и один в
зубы.
     Эти  дикобразы  имеют  своеобразную привычку  устраивать  состязания по
боксу.  Заберутся два таких зверя на верхние ветки в своей клетке,  усядутся
поудобнее  на  корточки,  обмотав  вокруг  веток  свои  могучие  хвосты  для
безопасности,   а  затем  накидываются  друг  на  друга,  нанося  немыслимые
апперкоты и  короткие тычки;  все это время их  носы двигаются из  стороны в
сторону,  а  маленькие круглые глаза,  как ни  странно,  исполнены выражения
покорности и  даже беспокойства.  Самое удивительное в  этих состязаниях то,
что они иной раз могут длиться до получаса,  однако же не было случая, чтобы
один дикобраз покалечил другого.
     Иногда   после    очередной   встречи   соперникам   хочется   немножко
пожонглировать.  Найдут старую косточку манго или  что-нибудь в  этом  роде,
сядут опять же на корточки и  начнут перебрасывать из лапы в  лапу -  с виду
настолько неумело,  что  кажется,  вот-вот  выронят.  Но  этого  никогда  не
случается. Наблюдая их, я всегда вспоминал клоунов, которых видел в цирке: в
неуклюжих ботинках,  со  скорбным выражением на  лице,  они вечно попадают в
какие-нибудь передряги или с самым серьезным видом смешат публику.
     Кроме  прочих  диковинных  созданий,  Гвиана  может  похвастаться самым
крупным в мире грызуном,  который называется капибара, или водосвинка. Она и
в  самом деле напоминает гигантскую морскую свинку размером с крупную собаку
и весом около пятидесяти килограммов. В длину она достигает четырех футов, а
в высоту двух, так что, если сравнить ее с обычной английской полевой мышью,
которая вместе с хвостом едва ли составляет четыре с половиной дюйма и весит
одну шестую унции, никому и в голову не придет, что они родственники.
     Первую капибару я получил вскоре после прибытия в Джорджтаун; я бы даже
сказал,  слишком скоро. Я еще не успел выбрать подходящее место для базового
лагеря,  и  мы жили в небольшом пансионе на окраине города.  Хозяйка любезно
разрешила нам держать любых животных,  которых мы приобретем,  у нее в саду.
Через несколько дней у  меня уже  были одна диковинная птица да  пара-тройка
обезьян,  которых я  разместил в  клетках,  поставленных возле клумб.  И вот
однажды вечером вошел  некто,  ведя  на  поводке огромную взрослую капибару.
Пока  я  торговался с  хозяином,  животное с  весьма аристократическим видом
отправилось расхаживать по  саду,  время от времени срывая цветок,  очевидно
считая, что я за ним не слежу.
     Я  поместил грызуна в новую длинную клетку в форме гробика,  с передней
стенкой из  особо прочной проволоки,  положил ему  туда  самых разнообразных
деликатесов и оставил в покое. Комната, где мы с приятелем спади, выходила в
сад. Около полуночи мы были разбужены каким-то странным звуком, будто кто-то
играл на  арфе под аккомпанемент жестянок.  Я  задумался,  что бы  это могло
быть, и вдруг вспомнил о капибаре.
     С диким криком: "Капибара удирает!" - я выскочил из постели и выбежал в
сад прямо в пижаме.  Тут же ко мне присоединился приятель. Однако в саду все
было тихо-мирно, а наш грызун сидел себе на задних лапах, высокомерно задрав
нос. Мы с другом заспорили, капибара ли издавала этот звук. По мнению друга,
это  никак не  могла быть капибара -  посмотри,  с  каким невинным видом она
сидит!  Я  возражал,  что это могла быть только она -  потому и  прикинулась
овечкой. Поскольку звук больше не повторялся, мы решили снова отправиться на
боковую,  но не успели лечь, как та же зловещая музыка раздалась вновь и еще
громче прежнего.  Выглянув из окна,  я  при лунном свете увидел,  что клетка
капибары дрожит и трясется.
     Тихо  спустившись по  лестнице  и  осторожно  подкравшись,  мы  наконец
разглядели,  чем занимался наш грызун.  Он с весьма презрительным выражением
наклонял морду вперед и, схватив огромными кривыми зубами проволочную сетку,
натягивал ее и отпускал,  отчего вся клетка вибрировала,  словно арфа. После
того  как  звук затихал,  он  поднимал мясистый зад  и  принимался топать по
жестяному подносу, громыхая, словно весенняя гроза. Очевидно, это он так сам
себе  аплодировал.   Да  нет,   никуда  он  убегать  не  собирался,   просто
демонстрировал свой талант музыканта.
     Но о том, чтобы разрешить ему продолжать в том же духе, не могло быть и
речи  -  хлопот  не  оберешься,  когда  посыплются жалобы со  стороны других
жильцов пансиона.  Поэтому мы убрали из его клетки поднос, а переднюю стенку
накрыли мешковиной в надежде,  что он успокоится и ляжет спать,  -  да и нам
пора было на покой.  Не тут-то было!  Стоило отойти на несколько шагов,  как
тот же жуткий дребезжащий звук вновь наполнил сад. Что же делать? Мне ничего
не  приходило  в  голову.  Пока  мы  спорили,  в  дверь  постучали несколько
разбуженных постояльцев и  сказали,  что  звери  убегают и  своим шумом всех
перебудили.  Я, конечно, принес всем глубокие извинения, а сам думал, как бы
остановить несчастного грызуна.
     Наконец мой  друг  подал  блестящую идею  -  отнести капибару вместе  с
клеткой  в  Музей  естественной  истории  неподалеку  отсюда,  с  хранителем
которого он состоял в  приятельских отношениях.  Там животное можно оставить
на  попечение ночного сторожа,  а  на  следующее утро забрать.  Надев одежду
поверх пижам, мы вышли в сад, подкрались к длинной, похожей на гроб, клетке,
завернули ее в мешки и понесли.  Капибара, недовольная тем, что мы так грубо
прервали ее  сольный концерт,  носилась из  угла  в  угол,  от  чего  клетка
раскачивалась,  как качели.  До  музея было всего-то  ничего,  но  из-за  ее
выкрутасов нам несколько раз приходилось останавливаться и отдыхать.
     Мы  свернули за  угол на тропку,  что вела к  воротам музея,  и  тут же
столкнулись с полицейским.  Он смерил нас подозрительным взглядом - чего это
мы тут шляемся в час ночи,  в наспех наброшенной поверх пижам одежде, да еще
с  каким-то странным ящиком вроде гроба?!  Может,  это грабители,  волокущие
добычу после налета на один из ближайших домов?  Или убийцы, несущие в гробу
труп жертвы?  Наш рассказ о том,  что это всего-навсего грызун под названьем
капибара,   мало   удовлетворил  его.   Пришлось   развернуть  мешковину   и
продемонстрировать ему наше чудовище.  Убедившись, что мы говорим правду, он
сменил гнев на милость и даже помог дотащить клетку до ворот музея. Затем мы
принялись хором звать ночного сторожа,  а зверюга, очевидно, чтобы успокоить
наши нервы,  сыграл что-то из своего репертуара - должно быть, самое любимое
- на  толстой проволоке.  На наши крики никто не вышел,  и  стало ясно,  что
ночной  сторож,   где  бы   он  ни  находился,   явно  отлынивает  от  своих
обязанностей.  Немного поломав голову,  как нам быть,  полицейский предложил
отнести грызуна на местную бойню - может, хоть там его покараулят до утра.
     По  дороге на  бойню  нам  снова  пришлось пройти мимо  пансиона,  и  я
предложил пока оставить клетку с животным в саду,  а самим добежать до бойни
и разведать,  дадут ли ему там приют.  Путь до бойни оказался неблизким, и я
понял, что мы правильно поступили - не стоило тащить его в такую даль только
затем, чтобы выяснить, что оставить его здесь нельзя.
     Пристроив в  саду нашего грызуна,  который по-прежнему сочинял песенки,
аккомпанируя себе на проволоке,  мы, зевая от усталости, пустились в путь по
спящим улицам и,  сбившись раз или два с  дороги,  добрались-таки до  бойни,
где,  к нашей радости, горел свет. Мы бросили в окно пару камушков, и тут же
высунулся пожилой негр и спросил, что нам нужно. Когда мы объяснили, что нам
нужно приютить на  ночь капибару,  он решил,  что мы сбежали из сумасшедшего
дома,  и  утвердился в  своем мнении,  узнав,  что мы  не  принесли с  собой
животное.
     Спросив меня,  кто такая капибара,  и выслушав мои разъяснения,  старик
обеспокоенно покачал головой:
     - Так это же бойня,  -  сказал он.  -  Это для коров. Здесь грызунам не
положено.
     В конце концов мне удалось убедить его, что капибара - это что-то вроде
коровы,  только чуть поменьше,  и  что не сгрызет же она за одну ночь бойню.
Уладив это дело,  мы  отправились в  пансион за зверем.  Войдя в  освещенный
лунным светом сад,  мы  заглянули в  клетку и  обнаружили,  что  наш бандюга
дрыхнет без задних ног, свернувшись в углу калачиком и слегка пофыркивая. Мы
решили больше не трогать его и остаток ночи проспали как убитые. Спустившись
на следующее утро проведать своего мучителя, мы увидели, что капибара вполне
довольна жизнью и отнюдь не выглядит усталой.
     В  Гвиане  обитает также  несколько видов  опоссумов,  примечательных в
первую очередь тем,  что это - единственные за пределами Австралии животные,
которые,  подобно кенгуру,  носят детей в кармане.  У всех опоссумов в Южной
Америке длинная лохматая шерсть,  а голыми хвостами они похожи на крыс, одни
размером с кошку,  а другие меньше мыши.  Впрочем,  увидев, как они лазят по
деревьям, убеждаешься, что зверьки не имеют ничего общего с крысами. А лазят
они так же  ловко,  как обезьяны,  используя для этого не  только все четыре
ноги, но и хвост, который обвивается вокруг веток, словно змея.
     Самым  привлекательным из  гвианских опоссумов мне  показался маленький
"неосторожный лунатик",  как называют его аборигены,  потому что, по слухам,
он выходит только в полнолуние. Эти зверюшки очаровательны: черная как уголь
спинка,  лимонно-желтое брюшко,  розовый хвост,  лапки и уши,  а над темными
глазками -  густые белые  брови,  словно два  белых банана.  Размером они  с
обыкновенную крысу, хотя носы куда острее и хвосты значительно длиннее.
     Первого "неосторожного лунатика" -  он же пушистый опоссум - мне принес
мальчик-индеец,  поймавший его  ночью у  себя в  саду.  Я  как раз собирался
возвращаться в базовый лагерь, на берегу реки меня ждал паром, и нельзя было
терять ни секунды. На полпути к причалу я вспомнил, что для этого маленького
существа нужна клетка,  а на пароме ее наверняка не окажется.  Тогда я решил
вернуться в  деревенский магазинчик и  раздобыть там  коробку.  Мой прият