опал лапой.  Я решил,  что без риска для себя схватить его
можно только за одну часть тела,  а именно за хвост.  Тщательно обернув руку
холщовым мешком, я подполз ближе и цапнул его как раз чуть выше устрашающего
пучка иголок.  Пытаясь бежать,  он рванулся назад,  и  колючки прошли сквозь
холст,  как  нож сквозь масло.  Тем не  менее я  превозмог боль и  попытался
натянуть зверю на голову мешок,  который держал в другой руке.  Но я был так
зажат  в  узком  коридоре,  что  успешное  манипулирование мешком  оказалось
невозможным.  С  каждым движением мне в  тело впивались все новые иглы,  и в
конце концов животное бросилось мне на грудь.  Того,  что пережил я,  одетый
лишь в тонкую рубашку, я и врагу не пожелаю.
     Я решил,  что лучше всего попытаться вытащить дикобраза из пещеры и там
уже сунуть его в мешок. Крепко ухватив упирающегося злюку за хвост, я пополз
назад,  осторожно волоча его за собой.  Казалось,  прошли часы, прежде чем я
очутился на  свежем воздухе;  мой  пленник,  похоже,  утратил всякую волю  к
сопротивлению и  вел себя совсем смирно.  Я кликнул охотников и с их помощью
запихал добычу в мешок. Дорого же мне пришлось заплатить за поимку - я был с
ног до головы исколот, покрыт синяками и царапинами.
     При  сборе  своей  коллекции  я  испробовал множество  методов.  Можно,
например,  разместить в разных уголках леса ловушки,  но делать это нужно со
знанием  дела,  потому  что  большинство лесных  животных имеют  свою  четко
обозначенную территорию,  черту которой редко переступают. Они обычно строго
следуют привычному маршруту -  по тропинкам ли, по кронам деревьев, - и если
ты поставил ловушки в стороне от него, более чем вероятно, что животные туда
никогда не попадутся. Многие считают, что в больших лесах звери бегают, куда
им  заблагорассудится,  но  это не так:  каждое выбирает для себя подходящую
территорию и  обосновывается на ней.  Иногда это большие участки,  но иногда
они  на  удивление малы,  почти как  клетка в  зоопарке.  Главное -  было бы
вдосталь еды, питья, удобное и безопасное место для спанья. А чего еще надо?
От добра добра не ищут.
     Бытует мнение, будто ловля диких животных неизменно сопряжена с большой
опасностью,   а  уж  поиски  их  ночью  в  лесу  -  настоящее  безумство.  В
действительности же глубины леса не столь опасны,  причем в  ночное время не
больше, чем днем. Приходите сами и убедитесь, что дикие звери, заслышав ваше
приближение,   жаждут  только  одного  -  уйти  с  вашего  пути  и  избежать
нежелательной для  них  встречи.  Они  нападут лишь в  том  случае,  если вы
загоните их  в  угол,  и  трудно их  за это винить.  Но вообще-то все лесные
твари,  не исключая змей, ведут себя весьма корректно, только бы их оставили
в покое. В общем, отлов диких животных - не такая уж страшная штука: вернее,
степень опасности зависит от вашей самонадеянности.  Другими словами, идя на
глупый риск,  не сожалейте потом о последствиях.  Случается, конечно, и так,
что в  критический момент вы  ставите себя под удар,  не  сознавая этого,  и
только потом ужасаетесь собственной глупости.
     Направляясь второй раз в Западную Африку, я познакомился на борту судна
с  молодым парнем,  который ехал на банановую плантацию.  Он признался,  что
единственное, чего действительно боится, так это змей. Я объяснил, что змеи,
как правило,  стремятся избежать встречи с  человеком,  к  тому же их не так
много, и едва ли ему суждено будет близко познакомиться с ними. Мой рассказ,
видимо,  настолько воодушевил его,  что  он  даже пообещал достать несколько
экземпляров для моей коллекции.  Я поблагодарил его и тут же позабыл об этом
разговоре.
     ...Собрав коллекцию, я ехал по побережью туда, где намеревался сесть на
корабль.  До  отплытия оставалась всего  одна  ночь,  как  вдруг  на  машине
примчался мой случайный попутчик.  Он был крайне взволнован и  сообщил,  что
наконец отыскал обещанное: на банановой плантации, где он работал, оказалась
яма,  полная змей,  и все они будут моими,  если я отправлюсь вместе с ним и
извлеку их  оттуда.  Не  дав себе труда расспросить,  что же  это за яма,  я
согласился,  и  мы  поехали.  Прибыв в  его бунгало,  я  обнаружил,  что там
собралось немало желающих глазеть, как я ловлю змей.
     Перед столь ответственным мероприятием всей компанией решили пропустить
по  маленькой.  Вижу -  мой  приятель что-то  ищет;  как  выяснилось,  кусок
веревки. Я поинтересовался, зачем она ему понадобилась, и был немало удивлен
ответом -  оказывается,  чтобы спустить меня в  змеиную яму!  Вот  тут-то  я
впервые и задал вопрос: что же это за яма такая?
     Ее  размеры превзошли мои самые смелые предположения.  Яма,  похожая на
большую могилу,  имела  примерно двадцать футов  в  длину,  три  в  ширину и
минимум десять в  глубину.  Я поспешно объяснил,  что для ловли змей в такой
яме нужен фонарь,  которого я  не  догадался захватить.  Ни  у  кого из всей
компании фонаря,  как ни  странно,  не  нашлось,  но мой приятель нашел-таки
выход: он привязал к концу веревки большую керосиновую лампу, чтобы опустить
ее вместе со мной.  Я не возражал,  тем более что, по его словам, она светит
лучше любого фонаря. В этом он оказался прав.
     Взяв все необходимое,  мы побрели по освещенной лунным светом банановой
плантации  к  знаменитой  яме,  и  я  тешил  себя  надеждой,  что  змеи,  ее
населяющие,  по  счастливой  случайности  окажутся  каким-нибудь  безобидным
видом.  Но  лишь  только я  спустил туда лампу,  я  увидел,  что  яма  кишит
детенышами габонской гадюки  -  едва  ли  не  самой  коварной змеи  во  всей
Западной Африке. Гаденыши были явно взбудоражены нашим вторжением - поднимая
головы, похожие на наконечники копий, они злобно шипели.
     Коль  скоро мне  не  дано было предугадать,  что  придется спускаться в
глубокую яму,  кишащую  ядовитыми гадами,  то  и  одет  я  был  неподобающим
образом.  Брюки  из  тонкой материи и  сандалии,  конечно,  никак  не  могли
защитить от дюймового жала габонской гадюки. Я объяснил это своему приятелю,
и  он  великодушно  одолжил  мне  брюки  и  башмаки,  оказавшиеся достаточно
прочными.  А  поскольку все  мои  требования были  исчерпаны,  меня обвязали
вокруг пояса веревкой и начали спускать.
     Вскоре  оказалось,  что  мои  помощники и  зрители завязали на  веревке
скользящий узел,  и чем ниже я спускался, тем туже затягивалась веревка, так
что дышать стало почти невозможно. Когда до дна оставалось совсем чуть-чуть,
я крикнул,  чтобы спуск приостановили,  -  хотел удостовериться, что в точке
моего приземления змей нет. Удостоверившись, я дал сигнал спускать дальше, и
тут произошли две неприятные вещи. Во-первых, перед началом операции все так
волновались,  что никто не догадался подлить в  лампу керосина,  и  в  самый
ответственный момент свет  погас.  Во-вторых,  размер башмаков,  которые мне
любезно одолжили, значительно превышал мой собственный, и один сразу слетел.
Вообразите,  каково мне было в  темноте на  глубине десяти футов,  на  одной
ноге,  окруженному семью-восемью разъяренными гадюками,  - никогда в жизни я
не испытывал такого страха! Я стоял, боясь пошевелиться, пока мои ассистенты
вытащили лампу,  долили ее,  зажгли и снова спустили мне.  Я тут же бросился
отыскивать второй башмак.
     Но  вот  наконец я  обут  и  при  лампе.  Тут  я  совсем расхрабрился и
приступил к ловле змей.  По сравнению с тем,  что уже пришлось пережить, это
оказались сущие пустяки.  Рогулькой я  придавливал гадюку к  земле,  а затем
хватал за шейку и  бросал в специальный змеиный мешок.  Правда,  приходилось
следить,  чтобы,  пока  ловишь одну  змею,  другая не  подползла сзади и  не
устроилась  у  тебя  под  башмаком.  К  счастью,  обошлось  без  трагических
происшествий,  и  за полчаса я  наловил восемь габонских гадюк;  решив,  что
хорошенького понемножку, я дал знак вытаскивать меня из ямы.
     После этой истории я и пришел к выводу,  что при ловле животных степень
опасности прямо пропорциональна вашей глупости.  Это,  пожалуй, главный итог
той памятной ночи.


                               Глава третья,
                           В КОТОРОЙ ГЛАВНУЮ РОЛЬ
                        ИГРАЮТ ПОРОСЯТА ПАФФ И БЛОУ

     Наш  базовый лагерь  походил на  цирк,  неведомым образом очутившийся в
лесу.  Это сходство еще усилилось,  когда он начал заполняться животными. По
одну сторону шатра шла череда клеток,  в  которых я держал всякую "мелочь" -
мышей, мангустов и прочих.
     В первой клетке жили два славных отпрыска рыжей речной свиньи,  которых
я  назвал Пафф  и  Блоу.  Более обаятельных малышей трудно себе представить.
Взрослая речная  (она  же  кистеухая) свинья  -  пожалуй,  самая  изящная  и
колоритная из  своего не  слишком грациозного семейства.  У  нее  ярко-рыжая
шкура,  а  вдоль спины и  шеи -  гривка из  чисто белой шерсти.  На кончиках
длинных пятнистых ушей -  такие же белые кисточки. Впрочем, Пафф и Блоу, как
и  все  поросята,  были полосатыми -  сливочные полоски на  шоколадном фоне.
Когда они носились по загону, то походили на маленьких толстеньких ос.
     Первым в  лагере появился Пафф.  В  одно прекрасное утро к  нам  пришел
местный  охотник с  плетеной корзиной на  голове.  В  ней  совсем  крохотный
поросенок.  Вид у него был печальный, и я выяснил почему: вот уже два дня, с
тех пор как его поймали, он ничего не ел; согласитесь, что в таком положении
даже  самая гордая свинья повесит пятачок.  Охотник пытался кормить пленника
бананами,  но  бедняга был  еще  слишком мал  для  такой пищи.  Ему хотелось
молочка,  и  чем больше,  тем лучше.  Расплатившись с  охотником,  я  достал
большую бутыль, наболтал в ней молока с сахаром и, взяв поросенка на колени,
попытался покормить.  Он был размером с  пекинеса,  с  крошечными копытами и
парой маленьких,  но весьма острых клыков,  которые я  вскоре почувствовал у
себя в боку.
     Детеныш,  естественно,  никогда не  видел бутылочки и  отнесся к  ней с
большим подозрением.  Когда я попытался всунуть ему соску,  он решил,  что я
изобрел  для  него  какую-то  изощренную пытку.  Он  вопил,  больно  лягался
копытцами и  пытался ударить меня своими миниатюрными клыками.  После равной
борьбы,   длившейся  приблизительно  пять  минут,   мы   оба  оказались  так
перепачканы молоком,  будто нас в нем выкупали; но, как говорится, по клыкам
текло, а в рот не попало.
     Я снова наполнил бутылку и, крепко зажав свинтуса между коленями, одной
рукой открыл ему пасть,  а  другой попытался влить в  глотку немного молока.
Поросенок так жутко визжал,  что всякий раз, когда мне это удавалось, он тут
же  выплевывал молоко обратно.  Наконец несколько капель все же  просочилось
внутрь, и судя по тому, что он перестал вырываться и вопить, он почувствовал
его вкус.  Более того,  принялся облизываться и довольно похрюкивать.  Я дал
ему еще немного - он высосал молоко с жадностью, а потом так присосался, что
оторвать его было невозможно; брюшко у него становилось все больше и больше.
Наконец,  когда в  бутылке не  осталось ни капли,  он отпустил соску,  издал
долгий вздох удовлетворения и устроился спать прямо у меня на коленях, храпя
так, будто гудел целый рой пчел.
     Теперь за него можно было не беспокоиться,  а  несколько дней спустя он
вовсе потерял страх перед людьми.  Едва завидя,  что я приближаюсь к загону,
он  принимался радостно хрюкать,  подбегал к  прутьям  и  переворачивался на
спину,  чтобы я почесал ему брюшко. Когда наступало обеденное время и в поле
его зрения попадала желанная бутылка, он высовывал пятачок наружу и поднимал
такой визг, будто его всю жизнь держали на голодном пайке.
     Через две  недели у  Паффа появилась подружка по  имени Блоу.  Она тоже
была  поймана  в  лесу  охотником-африканцем и  тоже  энергично протестовала
против пленения.  Охотник с  добычей еще только направлялся ко мне,  а я уже
понял,  кого он несет.  Я  посадил ее в соседнюю с Паффом клетку,  поскольку
боялся, что она, будучи крупнее Паффа, станет обижать его.
     Пафф отреагировал на появление гостьи обычным истошным визгом.  Она же,
увидев себе подобного,  наоборот, перестала вопить и подошла рассмотреть его
поближе. Они радовались встрече, словно давно не видавшиеся брат и сестра. Я
же,  умиленный тем, как они тянут сквозь прутья пятачки, решил посадить их в
одну клетку.
     Давно бы  так!  Поросята бросились навстречу друг другу и  взволнованно
друг друга обнюхали.  Громко захрюкав, Пафф ткнул Блоу пятачком в ребра. Та,
хрюкнув в ответ, пустилась скакать по клетке. Какая веселая началась погоня!
Пафф гонялся за Блоу по кругу; она то убегала от него, то бежала рядом, пока
игра в  догонялки не  утомила обоих и  они не  завалились спать на банановые
листья, храпя так, что дрожала вся клетка.
     Вскоре Блоу научилась пить из  бутылки не хуже Паффа,  но поскольку она
была старше,  в  ее меню включалось и  кое-что посущественней.  Каждый день,
когда поросята выпивали свое  молоко,  я  ставил в  клетку поднос с  мягкими
фруктами и овощами, и Блоу все утро развлекалась тем, что мечтательно рылась
в  них.  Паффу это очень не нравилось,  и виной тому было отнюдь не свинское
поведение Блоу за обедом.  Он был еще слишком юн и не мог есть твердую пищу,
но понять этого почему-то не хотел и  очень обижался,  что его подружке дают
фрукты, а ему нет. Чувствуя некую ущербность, он, скорчив недовольную мину и
что-то сердито бурча себе под нос,  стоял и безотрывно наблюдал за тем,  как
она ест.  Порой он пытался оттеснить ее от подноса,  толкая пятачком;  тогда
Блоу  прерывала свои  мечтания среди раздавленных бананов и,  сердито визжа,
отгоняла его  в  противоположный конец клетки.  Чем больше времени проводила
Блоу у подноса с фруктами, тем больше злился Пафф.
     Наконец ему  пришла в  голову мысль,  что самый простой способ получить
добавку -  это пососать хвост у подружки.  Возможно,  он чем-то напомнил ему
соску,  но,  так  или  иначе,  поросенок  решил,  что,  если  долго  сосать,
что-нибудь да высосешь.  Теперь каждый день,  когда, пофыркивая, Блоу рылась
во  фруктах,  Пафф безмятежно сосал ее хвост.  Пока он просто сосал,  она не
обращала никакого внимания,  но когда он,  раздраженный, что желанное молоко
так  долго не  появляется,  пускал в  ход свои маленькие острые клыки,  Блоу
разворачивалась,  била его  копытом под ребра,  прогоняла в  противоположный
конец клетки и,  сердито ворча,  возвращалась к  еде.  Кончилось тем,  что я
вынужден был их разлучить:  Пафф с таким энтузиазмом сосал хвост у Блоу, что
на  нем  совсем  не  осталось шерсти.  За  время  разлуки хвост  обрел  свой
первоначальный вид, а Пафф научился есть твердую пищу.
     По  неведомым мне  причинам Блоу оказалась куда трусливее Паффа.  Поняв
это,  он не упускал случая попугать ее.  То прятался за ограждением, а когда
Блоу проходила мимо, неожиданно выпрыгивал из своего убежища, то притворялся
спящим и вдруг с громким хрюканьем вскакивал на ноги. Однажды он так напугал
ее,  что она упала на поднос с  едой и вылезла оттуда,  благоухая бананами и
манго.
     Пафф  выдумал оригинальную шутку,  которую любил разыгрывать по  утрам,
когда я  вычищал клетку.  После уборки я насыпал в углу кучу сухих банановых
листьев - вместо постели. Пафф тут же зарывался в нее с головой и терпеливо,
иногда до  получаса,  ждал,  пока Блоу не  выйдет на  поиски.  Тут-то  он  и
выскакивал с  диким  визгом  из  кучи  и  гнал  ее  через  весь  загон.  Это
повторялось иногда трижды за утро,  но бедняжка Блоу,  похоже,  не извлекала
для  себя  никаких уроков.  Всякий раз,  когда он,  словно полосатая ракета,
вылетал из-под кучи,  она убегала что есть мочи,  очевидно думая, что на нее
напал леопард или  кто-нибудь в  этом роде.  Так  они целый день гоняли друг
друга и устраивали всякие фокусы,  а к концу дня так изматывались, что сил у
них оставалось только на ужин.  Иногда они так с  соской и  засыпали,  и мне
приходилось их будить,  чтобы они допили молоко.  После этого,  сонно ворча,
они зарывались в свои листья и храпели в унисон всю ночь.
     Как  раз  в  тот  час,  когда  засыпали хрюшки,  пробуждались обитатели
соседней с ними клетки.  Это были лемуры из рода галаго - крохотные создания
размером с новорожденного котенка,  чем-то напоминающие сову,  чем-то белку,
но  с  примесью обезьянки.  У  них  густая  мягкая серая  шерстка и  длинные
пушистые хвосты.  Руки и ноги похожи на обезьяньи,  а огромные золотые глаза
сходны с совиными.  Целый день эти зверюшки спят, свернувшись калачиком, а с
заходом солнца просыпаются и высовываются из своей спаленки, сонно позевывая
и глядя на все удивленными глазами.  Потом, по-прежнему зевая и потягиваясь,
они медленно выходят в  клетку,  садятся в  кружок и принимаются умываться и
чиститься.
     А  это,  скажу я вам,  занятное представление.  Они начинают с кончиков
хвостов и  медленно продвигаются дальше,  разглаживая и  расчесывая длинными
когтистыми пальчиками каждую  складку  своей  шубки.  Затем,  удовлетворенно
оглядев  друг  друга  золотыми сияющими глазами,  они  приступают к  другому
занятию -  вечерним упражнениям.  Сидя на  задних ногах,  они  вытягиваются,
насколько  могут,   неожиданно  подпрыгивают,  делая  в  воздухе  сальто,  и
приземляются с  поворотом на  сто восемьдесят градусов.  Размявшись,  лемуры
начинают скакать по  веткам,  носиться по  кругу  и  таскать друг  друга  за
хвосты,  нагуливая таким  образом аппетит для  завтрака,  который,  понятно,
бывает у  них в  ужин.  Наконец они садятся у дверцы,  с нетерпением ожидая,
когда же я принесу им поесть.
     Обычно меню  лемуров состоит из  мелко  нарезанных фруктов,  к  которым
прилагается миска  подслащенного молока.  На  десерт я  припасаю банку с  их
излюбленным кушаньем -  кузнечиками.  Я  открываю дверцу и  бросаю в  клетку
горсть  сопротивляющихся насекомых.  Операцию нужно  произвести в  считанные
доли  секунды,  чтобы  кузнечики не  разбежались.  Сразу  после этого клетка
оглашается радостным писком  -  кузнечики скачут  во  всех  направлениях,  а
галаго,  у  которых от  волнения глаза буквально вылезают из  орбит,  бешено
носятся по клетке,  ловя насекомых и  запихивая их в  рот.  Когда рот и  оба
кулака оказываются полными,  они с  ворчанием и чавканьем начинают торопливо
есть,  продолжая при этом следить за тем,  куда разбегаются не пойманные еще
кузнечики,  чтобы другим, не дай Бог, не досталось больше. Покончив с первой
порцией,  галаго вновь начинают свою бешеную погоню,  и  в  скором времени в
клетке  не  остается ни  одного  живого кузнечика,  только кое-где  валяются
оторванные крылья и ножки.  Но лемуры,  похоже,  не верят, что добычи больше
нет, и еще целый час носятся как угорелые, всматриваясь в каждую щель.
     По  вечерам я  всегда чистил им  клетку,  заменяя грязную траву свежей.
Галаго любили,  чтобы в  клетке была куча зелени,  -  им нравилось играть со
стеблями и охотиться за воображаемыми насекомыми,  которые, по их убеждению,
могли там прятаться.  Однажды вечером я, как всегда, положил в клетку травы,
а вместе с ней совершенно случайно -  похожий на календулу золотистый цветок
на длинном стебле.  Спустя какое-то время я  обнаружил,  что один из лемуров
сидит  на  задних  лапах  с  цветком  в  руке,  медленно откусывая и  съедая
лепестки.  Когда  последний лепесток  был  съеден,  лемур  выбросил пушистую
сердцевину;  другой немедленно подхватил ее и принялся с ней играть.  Сперва
он подбрасывал ее в воздух и ловил,  затем загонял в угол и "убивал", словно
кузнечика,  проделывая это  столь реалистично,  что  один из  его  товарищей
подумал,  будто там и  вправду кузнечик,  и отправился на разведку.  Схватив
цветок в зубы, первый галаго пустился наутек, два других - за ним, и вот уже
на  полу  образовалась куча  мала.  Цветок,  конечно,  разодрали  на  мелкие
кусочки, но с тех пор я каждый вечер клал им два-три похожих. Съев лепестки,
они принимались играть с  тем,  ч