з с высоких кип
разноцветных тканей - купить их они и  не надеялись - и лишь  изредка меняли
свой наблюдательный пункт, чтобы лучше видеть эту недостижимую роскошь.
     Моих помощников  и шофера  засосало в  красочном водовороте толпы,  как
муравьев  в  банке патоки, и я  оказался предоставлен самому себе. Я немного
побродил  вокруг,  потом подумал, не  поснимать ли  жителей  горных селений,
вынул фотоаппарат и стал  наводить на фокус. Что тут началось! Ад кромешный:
торговцы  вмиг  побросали свои  товары и  все  пожитки  и  с  дикими криками
кинулись в  ближайшее  укрытие.  Я даже растерялся -  ведь африканцы  обычно
очень  любят сниматься  - и спросил у стоявшего рядом хауса, что  случилось.
Последовало  любопытное  объяснение:  видимо,  горцы  уже  знают,  что  если
фотоаппарат  направить  на человека,  потом получается его  портрет.  Но они
твердо  уверены,  что вместе со снимком к фотографу переходит частичка  души
того, кто  фотографируется, и, если снимков сделать  много, фотограф обретет
над  ним  полную  власть.  Отличный  пример колдовства  вполне  современными
средствами:  в старину вы получали власть  над  человеком, если  завладевали
прядкой  его волос  или  обрезками  когтей; в  наши  дни  для  той  же цели,
очевидно,  вполне  годится  фотокарточка.  И все-таки, хотя  горцы  вовсе не
желали мне позировать, я  ухитрился сделать несколько  снимков очень простым
способом: становился к  ним  боком и глядел  в другую сторону, а сам  щелкал
аппаратом из-под мышки.
     Однако вскоре я обнаружил нечто такое, от чего все мысли о фотографии и
колдовстве  сразу  вылетели у меня  из  головы. В одной из маленьких  темных
палаток, которые  окружали  площадь, мелькнуло  что-то  рыжевато-красное,  я
двинулся  туда  и  увидел  очаровательную  обезьянку:  привязанная   длинной
веревкой  за  шею,  она сидела на корточках в пыли  и  громко,  пронзительно
кричала "прруп!". Шерсть у нее была светло-рыжая,  на груди белая манишка, а
мордочка  -  траурно-черная. "Ее "прруп"  звучало не то криком птицы,  не то
дружеским кошачьим мурлыканьем. Несколько секунд она  очень внимательно меня
разглядывала, потом вдруг вскочила и пустилась в пляс. Сперва  она встала на
ноги и начала  высоко подпрыгивать,  широко раскинув  руки, точно собиралась
прижать меня к груди. Потом опустилась на четвереньки и принялась скакать из
стороны в сторону как мяч, взлетая высоко в воздух. При этом она, видно, все
больше  входила  во  вкус и  прыгала  все  выше.  Затем последовала короткая
передышка - и  новые па: теперь обезьяна стояла на четвереньках, плечи и вся
передняя  половина  ее  туловища  раскачивались,   как  маятник,  а   задняя
оставалась совершенно неподвижный.  Основная схема танца  была ясна  - и тут
обезьяна показала  мне, на что  способна подлинно искусная, опытная танцорка
из обезьяньего племени: она вертелась волчком,  прыгала и скакала так, что у
меня голова пошла кругом. Обезьяна приглянулась мне с первого взгляда, а эта
неистовая  пляска дервиша совсем меня покорила,  и, конечно же,  я просто не
мог  не  купить  танцовщицу.  Я заплатил  ее  владельцу  двойную  цену  и  с
торжеством  унес  обезьяну. В  какой-то  палатке  я тотчас  купил  ей связку
бананов,  и  она  была   так  тронута  моей   щедростью,  что  тут  же  меня
отблагодарила: обмочила мне всю рубашку.  Я отыскал всех своих и шофера - от
них так и несло пивом, - мы погрузились  в машину и поехали дальше. Обезьяна
сидела у меня на коленях, запихивала в рот бананы, обозревала окрестности из
окна кабины  и  слегка  повизгивала  от  волнения  и  удовольствия.  В  знак
признания ее танцевальных талантов я решил назвать ее "Балерина" и впредь мы
ее так и звали - "красная мартышка Балерина".
     Наше путешествие длилось еще несколько  часов,  и к концу  его в долины
хлынули  темно-лиловые тени,  а  солнце неторопливо погружалось в  несчетные
пунцово-зеленые перистые облачка за самыми высокими вершинами западных гор.
     Мы сразу поняли,  что наконец достигли цели, потому что у Бафута дорога
просто кончилась.  Слева  тянулся огромный пыльный двор, окруженный  высокой
стеной из красного кирпича. За стеной разместилось множество круглых хижин с
высокими  соломенными  крышами, они  теснились вокруг  небольшой  чистенькой
виллы.  Но  все эти строения  казались крохотными и жалкими  по  сравнению с
огромным  сооружением, похожим  на  диковинный улей,  только  увеличенный  в
тысячу раз. Это была  огромная круглая хижина с толстенной соломенной крышей
куполом, загадочная и черная от старости. По другую сторону дороги начинался
крутой  подъем,  вверх тянулась широкая лестница ступеней  в семьдесят - она
вела к  большой двухэтажной  вилле в форме коробки для обуви, каждый этаж ее
обведен  был  широкой   сплошной  верандой  и  обе   веранды  обильно  увиты
бугенвиллеей и другими вьющимися растениями. Так, значит, вот он какой - мой
дом на ближайшие несколько месяцев.
     Не  успел  я с  трудом  выбраться  из  кабины  грузовика - ноги  совсем
затекли, - как под аркой в дальней стене большого двора открылась дверь и ко
мне  через весь двор  направилась небольшая процессия. Это были  мужчины,  в
большинстве  пожилые;  их  развевающиеся многоцветные  одеяния  шелестели на
ходу, голову каждого  покрывала  маленькая круглая шапочка, богато  расшитая
разноцветной шерстью. Посреди этой группы шагал  высокий стройный  человек с
живым улыбчивым лицом. На нем была простая белая одежда и шапочка без всяких
украшений, и все же, несмотря на это, я тотчас понял, что в этой яркой толпе
он самый главный - так  величава была  его  осанка. Это был Фон -  правитель
Бафута, огромного лугового королевства, которое мы пересекли на пути сюда, и
многого  множества чернокожих подданных.  Я знал,  что  он сказочно богат  и
правит своим королевством толково и умно,  хоть и несколько  деспотично. Фон
остановился передо мной, приветливо улыбнулся и протянул  мне большую тонкую
руку.
     - Милости просим, - сказал он.
     Позднее я убедился, что он говорит на ломаном  английском не хуже своих
подданных, но почему-то стесняется этого умения, и  вначале мы разговаривали
через переводчика; тот стоял рядом, почтительно склонившись, и переводил мою
приветственную  речь, прикрывая рот руками, сложенными лодочкой. Фон вежливо
слушал, пока я говорил, а переводчик переводил, потом взмахнул большой рукой
и указал на виллу, стоявшую на вершине холма по ту сторону дороги.
     - Отлично! - сказал он и широко улыбнулся.
     Мы  снова обменялись рукопожатием,  он  зашагал  со  своими советниками
назад  через двор и  скрылся  за дверью  под аркой, предоставив  мне  самому
располагаться в его вилле.
     Часа через два, когда  я уже принял ванну и  перекусил,  ко  мне явился
гонец и сообщил, что Фон хотел бы зайти ко мне потолковать, если, конечно, я
успел немного отдохнуть  с дороги. Я ответил, что  вполне  отдохнул  и  буду
счастлив  принять  Фона; потом я  извлек  из  чемодана бутылку  виски и стал
ждать. Вскоре он прибыл в сопровождении своей маленькой свиты, мы уселись на
веранде, где уже горела лампа, и принялись болтать. Я  выпил за его здоровье
виски с водой, а  он за мое - чистого  виски. Сначала мы разговаривали через
переводчика,  но  когда  уровень  виски в  бутылке  изрядно  понизился,  Фон
заговорил по-английски. Добрых два часа  я подробно  рассказывал ему  о том,
зачем  я  сюда приехал,  показывал  книги  и фотографии  нужных мне  зверей,
рисовал  их на клочках  бумаги  и, когда все остальное не доходило,  пытался
подражать  их голосам, а  между тем  стакан Фона  неукоснительно  наполнялся
опять и опять - просто страшно становилось.
     Он  сказал,  что, надо  думать, мне  удастся  добыть почти всех зверей,
которых  я ему показывал, и обещал назавтра прислать искусных охотников. Но,
пожалуй, лучше он сам объявит людям, что мне нужно, продолжал Фон, и они все
постараются поймать для меня добычу, а самый удобный случай объявить об этом
представится  дней  через десять. Тогда  состоится  некая церемония:  как  я
понял, в  назначенный день его  подданные всегда собирают в горах и  долинах
огромное  количество сухой  травы  и  приносят ее  в  Бафут, чтобы  Фон  мог
перекрыть крышу своей  громадной таинственной  обители  и крыши жилищ  своих
бесчисленных жен. Когда  траву  приносят,  он  задает пир  на  весь  мир. На
торжество  собираются  многие сотни людей  со всех окрестных  мест,  и,  как
объяснил Фон, удачней случая не придумаешь: он произнесет речь и  растолкует
людям, чего я от них  хочу.  Я  с  радостью согласился,  от души  и довольно
многословно его поблагодарил и в очередной раз наполнил  его пустой  стакан.
Бутылка  быстро пустела, наконец в ней не осталось  ни капли - хоть ставь ее
вверх дном. Тогда  Фон  величественно  поднялся  на  ноги,  подавил  икоту и
протянул мне руку.
     -  Я  пошел, -  заявил  он  и  помахал  рукой куда-то  в  сторону своей
маленькой виллы.
     - Мне очень жаль, - учтиво сказал я. - Хочешь, я пойду провожу?
     - Да, мой друг! - просиял он. - Да, отлично!
     Я кликнул одного из его свиты, и  тот примчался стремглав, держа в руке
фонарь-"молнию".  Светя  этим фонарем, он  пошел впереди  нас  по веранде  и
дальше, к той длинной лестнице. Фон все еще  не  выпускал мою руку, а другой
рукой обводил веранду, комнаты и  залитый лунным светом сад  далеко внизу и,
очень довольный, бормотал  про себя: "Отлично,  отлично", Когда мы добрались
до  лестницы, он  приостановился,  с  минуту задумчиво глядел на меня, потом
ткнул длинной рукой вниз.
     - Семьдесят пять ступеньки, - сказал он и просиял.
     - Очень хорошо, - согласился я и кивнул.
     - Сейчас мы их считаем,  - предложил  Фон, в восторге от своей затеи. -
Семьдесят пять, мы их считаем.
     Он  обхватил меня  за плечи,  всей тяжестью повис на мне, и  мы  начали
спускаться на дорогу, не  переставая громко  считать ступеньки.  Фон  помнил
английский счет только  до шести,  остальные цифры он  забыл:  на полпути мы
сбились, что-то перепутали и, когда добрались до нижней площадки, оказалось,
что по его расчетам трех ступенек не хватает.
     - Семьдесят  два? - спросил  он сам себя.  - Нет,  нет, семьдесят пять.
Куда же подевался остальные?
     И гневно оглядел свою съежившуюся от страха свиту, что ждала нас внизу,
на дороге, будто подозревал, что его  приближенные  спрятали недостающие три
ступеньки у  себя под одеждой. Я поспешно предложил  пересчитать все заново.
Мы опять вскарабкались наверх до  самой веранды, считая изо всех сил, потом,
для окончательной проверки, считали всю дорогу вниз. Сосчитав  до шести. Фон
всякий раз начинал сызнова, так что я очень скоро понял:  если я не хочу всю
ночь  бродить  вверх  и   вниз  по  этой  лестнице,  разыскивая  недостающие
ступеньки, надо что-то предпринять. Поэтому, когда мы дошли  до самого верха
и  опять  спустились  вниз,  я громко, торжествующе провозгласил: "Семьдесят
пять!"  и  радостно  улыбнулся  моему спутнику.  Сперва  он не  очень охотно
согласился  с моим счетом, ибо  сам дошел только  до пяти и был уверен,  что
существование  остальных  семидесяти  надо  еще  как-то доказать.  Однако  я
заверил его,  что в юности получил  немало  наград за устный  счет и что все
сосчитано правильно. Фон прижал меня к груди, потом схватил за руку, с силой
стиснул ее и  пробормотал: "Отлично, отлично, мой друг". Наконец он двинулся
через  огромный двор к своей резиденции, а я потащился наверх (по семидесяти
пяти ступенькам) к своей кровати.
     Весь  следующий день, превозмогая  отчаянную головную боль -  результат
вчерашней попойки с Фоном, - я усердно сколачивал клетки в  надежде, что мне
вот-вот начнут приносить "добычу". В полдень ко мне явились четверо высоких,
внушительного вида молодых людей в ярких праздничных  саронгах, с кремневыми
ружьями в руках. Это  устрашающее  оружие было невообразимо древнее,  стволы
изъедены  ржавчиной и вид у них такой,  точно каждое ружье  перенесло оспу в
тяжелейшей  форме. Я заставил молодых людей вынести опасное оружие за ворота
и сложить его там и только потом разрешил им подняться  ко  мне.  Это и были
охотники, которых прислал Фон;  с полчаса я показывал им фотографии зверей и
объяснял, сколько за  какого  зверя буду  платить.  Потом я велел им идти на
охоту,  а  вечером доставить сюда  ко мне все,  что они поймают. Если же они
ничего не поймают, пусть приходят на следующее утро. Я оделил их сигаретами,
и они  побрели по дороге,  о  чем-то  оживленно переговариваясь  и увлеченно
тыкая ружьями во все стороны.
     В  тот  же вечер один  из четверых вернулся с  маленькой корзинкой.  Он
присел на корточки, жалобно поглядел на меня и стал объяснять, что ему и его
товарищам  по  охоте  не  очень-то повезло на этот  раз. Они ходили  далеко,
сказал  он, но не нашли ни одного зверя из тех, что я им показывал. Впрочем,
кое-что  они все-таки добыли. Тут он подался вперед и  поставил  корзинку  к
моим ногам.
     - Не знаю, маса хочет такой добыча? - спросил он.
     Я приподнял крышку  и заглянул в корзинку.  Я надеялся, что увижу белку
или, может, крысу, но там сидела пара больших прекрасных жаб.
     - Маса нравится такой добыча? - спросил охотник, с тревогой вглядываясь
мне в лицо.
     - Да, очень нравится, - сказал я, и он расплылся в улыбке.
     Я  уплатил  ему  что  положено,  наделил  сигаретами,  и он  отправился
восвояси, пообещав  вернуться  наутро вместе  со своими друзьями.  Когда  он
ушел,  я мог наконец заняться жабами. Каждая была величиной с блюдце,  глаза
огромные,  блестящие,  а короткие  толстые  лапы,  казалось,  не  без  труда
поддерживали тяжелое  тело. Расцветка у них была просто изумительная: спинка
густого  кремового  цвета, в  крошечных извилистых  черных полосках; с боков
голова и  тело темно-красные,  цвета то ли  вина, то ли  красного  дерева, а
живот - ярко-желтый, цвета лютика.
     Надо сказать, что жабы всегда были мне симпатичны, ибо я  убедился, что
они существа спокойные,  благонравные  и в них  есть какая-то своя прелесть:
они  не  так неуравновешенны и не так придурковаты и неуклюжи,  как лягушки,
кожа у  них  на  вид не такая мокрая и они не сидят с  разинутым ртом. Но до
встречи с  этими двумя я воображал, что, хотя жабы по расцветке и  вообще по
внешнему виду бывают  очень несхожи, нрав  у них  у всех примерно один и тот
же:  если  знаешь одну, можно считать, что знаешь всех. Однако,  как я очень
скоро  обнаружил, характер  у этих двух  земноводных столь своеобразен,  что
ставит их чуть ли не наравне с млекопитающими.
     Эти  существа  называются  жабами-сухолистками,  потому  что  необычные
кремовые (с темными прожилками) их спины по цвету и рисунку очень напоминают
сухой лист.  Если  такая  жаба  замрет на земле в осеннем лесу, ее никак  не
различить  среди  опавших листьев. Отсюда их английское название. Научное же
название - бровастая жаба, а  по-латыни  они называются  еще  удачнее - Bufo
superciliaris  *,  ибо  такая  жаба  на  первый  взгляд  кажется  необычайно
надменной.  Кожа над большими  глазами  как  бы  вздернута и собрана острыми
уголками,  так что  полное впечатление, будто жаба подняла брови и глядит на
мир свысока, с язвительной насмешкой.
     № Bufo superciliaris (лат.) - буквально спесивая жаба. Примеч. ред.
     Широко растянутый  рот подбавляет жабе  аристократической  надменности:
углы его слегка опущены, словно жаба усмехается; такое выражение я видел еще
только  у  одного  животного  на  свете  -  у  верблюда.  Прибавьте  к этому
неторопливую, покачивающуюся походку и  привычку  через  каждые два-три шага
присаживаться  и  глядеть  на  вас с какой-то презрительной  жалостью,  и вы
поймете, что перед вами самое надменное существо на свете.
     Обе  мои сухолистки  сидели рядышком на дне  корзины, выстланном свежей
травой, и глядели на меня с уничтожающим презрением.  Я наклонил корзинку, и
они вперевалочку вылезли на  пол, исполненные достоинства и  негодующие - ни
дать  ни  взять  два  лорд-мэра, которых  ненароком  заперли в  общественной
уборной. Они отошли фута на три  от корзинки и уселись, слегка задыхаясь,  -
видимо,  совсем  выбились  из  сил.  Минут   десять  жабы  пристально   меня
разглядывали и  с  каждой  минутой явно все сильней  презирали.  Потом  одна
двинулась в сторону  и пристроилась у ножки стола, должно быть, приняв ее за
ствол дерева.  Вторая продолжала меня  разглядывать и по зрелом размышлении,
видно,  составила обо  мне такое мнение, что ее  вырвало и на полу оказались
полупереваренные останки  кузнечика и двух бабочек. Тут жаба  кинула на меня
укоризненный и страдальческий взгляд и  зашлепала к ножке  стола, где сидела
ее подруга.
     Подходящей  для них  клетки  у меня  не нашлось, и  сухолистки  провели
первые несколько дней взаперти у меня в спальне; там они медленно, задумчиво
бродили по полу или  сидели, погруженные в глубокое раздумье, под кроватью -
словом, несказанно развлекали меня своим поведением. Прошло  всего несколько
часов с нашего знакомства, а я уже убедился, что был  глубоко несправедлив к
своим толстушкам-сожительницам: они оказались вовсе не такими самодовольными
и надменными, какими притворялись. На  самом деле это робкие  и  застенчивые
создания,  они  легко   смущаются  и   начисто   лишены  самоуверенности:  я
подозреваю,  что  они  даже  страдают  глубоким,   неискоренимым  комплексом
неполноценности и их невыносимо важный  вид - всего  лишь попытка скрыть  от
мира неприглядную истину: они  ничуть в  себе  не уверены. Это  я совершенно
случайно  обнаружил  в  первый  же вечер  их  пребывания в моей  спальне.  Я
записывал их расцветку, а  жабы сидели у моих ног на полу  и вид  у  них был
такой, точно они обдумывали свои биографии  для записи в  Книгу лордов.  Мне
надо  было осмотреть  повнимательней  нижнюю  половину  их  тела, поэтому  я
нагнулся и поднял одну из них двумя пальцами;  я обхватил ее за туловище под
передними лапками так, что она болталась в воздухе и  вид у нее при этом был
самый  жалкий  -  в  такой  позе  просто  немыслимо  сохранить  достоинство.
Потрясенная подобным обращением, жаба  громко, негодующе закричала и лягнула
воздух  толстыми  задними  лапками, но где ей было от меня  вырваться! И  ей
пришлось болтаться в воздухе, пока я не закончил осмотра. Но когда я наконец
посадил ее на  прежнее  место  рядом с подругой, это была уже  совсем другая
жаба. В ней не осталось и следа прежнего аристократического  высокомерия: на
полу сидело сломленное, покорное  земноводное. Жаба  вся съежилась,  большие
глаза тревожно моргали,  на  физиономии  ясно  выражались печаль, и робость.
Казалось, она вот-вот заплачет.
     Превращение это произошло столь внезапно и бесповоротно, что можно было
только изумляться, и, как это ни смешно, я очень огорчился - ведь это я  так
ее унизил! Чтобы хоть как-то сгладить случившееся, я поднял вторую жабу, дал
и ей поболтаться в воздухе - и эта тоже сразу утратила свою самоуверенность:
едва  я  опустил ее  на пол, она тоже стала робкой и застенчивой. Так они  и
сидели, приниженные, несчастные и выглядели до того забавно, что я бестактно
расхохотался. Этого их  чувствительные души вынести уже не могли: обе тотчас
поспешно  двинулись прочь  от  меня, спрятались под столом и  просидели  там
добрых  полчаса. Зато теперь, когда я открыл их  тайну, я мог  сбивать с них
спесь когда угодно: надо было только легонько щелкнуть их пальцем по носу, и
они тут же  виновато съеживались,  точно  вот-вот покраснеют от смущения,  и
глядели на меня умоляющими глазами.
     Я  построил для моих сухолисток большую удобную клетку, и они прекрасно
там устроились; впрочем, заботясь об их здоровье, я разрешал  им каждый день
выходить  на  прогулку в  сад.  Правда,  когда животных стало больше, у меня
оказалось столько  работы,  что  я  уже  не мог стоять  и  ждать,  пока  мои
аристократки  -   голубая  кровь  -  надышатся  воздухом;   к   бол