ель
ринулся вперед,  чтобы задержать паром, а я вместе с обеспокоенным зверьком,
повисшим на веревке, бросился как сумасшедший к магазинчику.
     Выложив  из  большой  коробки  жестянки с  разными припасами,  торговец
протянул ее мне.  Схватив коробку и  на бегу поблагодарив его,  я  опрометью
бросился назад, к набережной. Мальчик-индеец, провожавший меня, ловко ее нес
остаток пути на  голове.  Бежать по  пыльной дороге под палящим солнцем было
невыносимо,  но всякий раз, когда я останавливался перевести дыхание, с реки
доносился рев парома -  экипажу надоело меня ждать,  и  в  тот самый момент,
когда я добрался до набережной, их терпение иссякло и они уже хотели убирать
сходни и отчаливать.
     На борту судна, отдышавшись, я принялся мастерить из коробки клетку для
зверька.  Когда  клетка была  готова,  настала очередь отвязывать зверька от
веревки.  Опоссум же был настроен далеко не дружелюбно,  шипел на меня,  как
гадюка, и кусал за пальцы, но я сумел-таки развязать веревку.
     Тут я заметил у него между задними ногами странную выпуклость,  похожую
на сосиску.  Я  испугался,  что у  зверька повреждены внутренности.  Когда я
аккуратно ощупал это место, шкурка неожиданно отошла, и моим глазам открылся
длинный  неглубокий карман,  в  котором  прятались четыре  дрожащих  розовых
детеныша.
     Так вот,  оказывается,  что таилось в этой выпуклости! А я-то думал, не
приключилась ли со зверьком какая беда...  Мамаша,  надо сказать, была очень
раздражена тем,  что я без спросу залез к ней в карман, больно цапала меня и
громко кричала.  Когда я водворил ее в клетку,  первое,  что она сделала,  -
села на задние лапы и  открыла карман,  чтобы убедиться,  все ли детеныши на
месте. Затем она причесала свою шкурку и принялась есть фрукты, которые я ей
принес.
     Когда детеныши подросли,  им стало тесно в узком тайнике,  а вскоре там
уже  помещался только  один  из  них.  Обычно малыши лежали на  полу  клетки
неподалеку от  матери,  но если что-то пугало их,  они опрометью бросались к
спасительному кармашку,  так  как знали:  спрячется только тот,  кто добежит
первым,   а   остальные  останутся  снаружи  один  на  один  с   опасностью.
Мамаша-опоссумиха,  гуляя по клетке,  приглашала детенышей к  себе на спину;
так они и  катались,  цепко вцепившись в  материнскую шкуру и  обвив длинные
розовые хвосты вокруг ее тела в объятии, исполненном любви.


                             Глава тринадцатая,
                          В КОТОРОЙ МНЕ ПОПАДАЕТСЯ
                             ЧЕТЫРЕХГЛАЗАЯ РЫБА

     Когда я  был в Британской Гвиане,  я горел желанием раздобыть несколько
видов красивых крохотных птичек - колибри. Мне посчастливилось встретиться с
охотником,  который был особенно искусен в  их ловле,  и недели через две он
принес мне  маленькую клетку,  где  порхали пять-шесть колибри,  столь часто
вибрируя крыльями,  что  создавалось впечатление,  будто в  клетке поселился
целый пчелиный рой. Мне всегда говорили, что колибри очень трудно содержать,
и поэтому я очень волновался о судьбе приобретенной мной первой партии.
     Колибри питаются цветочным нектаром,  запуская в  цветок  свой  длинный
тонкий  клюв  и  вылизывая содержимое тонким  язычком.  В  неволе,  конечно,
придется  приучать  их  к  смеси  воды  с  медом  с  добавлением  небольшого
количества специальных концентратов.  В  условиях тропической жары эта смесь
быстро прокисает, так что трижды в день приходится готовить новую. К тому же
предстояло научить  их  брать  пищу  из  стеклянного стаканчика -  они  ведь
привыкли есть из  ярких пестрых цветов и  поначалу могут не  понять,  что  в
стаканчике еда.
     Когда они только поступили ко мне, я аккуратно вынимал каждую птичку из
клетки и,  держа в  руке,  погружал ее клюв в стаканчик,  и так по нескольку
раз,  пока она не высовывала язычок попробовать содержимое на вкус; а уж раз
попробовав,   принималась  с  жадностью  сосать.   Убедившись,   что  птичка
насосалась досыта,  я пересаживал ее в новую клетку, где уже стояла посудина
с едой, которую я накрывал алым цветком гибикуса.
     Дальше  события обычно разворачивались так.  Колибри,  сама  не  больше
шмеля,  восседает на  жердочке,  чистит перья и  что-то  тихо  самовлюбленно
чирикает.  Потом срывается с жердочки и порхает по клетке,  как вертолет,  у
которого вместо винта -  крылья. Вполне естественно, что она замечает цветок
гибикуса,  спускается к  нему и погружает туда свой клюв.  Высосав из цветка
весь его  собственный нектар,  она  продолжает опускать клюв ниже и  вскоре,
просунув его  между  лепестками,  добирается до  меда  и  принимается быстро
сосать его,  постоянно порхая в  воздухе.  Не  более чем  через сутки птички
поняли,  что в  стаканчике,  подвешенном к прутьям клетки,  имеется обильный
запас сладкого меда,  и  мне  уже  не  нужно было  украшать его  цветком для
привлечения их внимания. Крохотные птахи чувствовали себя вполне счастливо и
за  какие-нибудь два  дня сделались столь ручными,  что принимались за  свое
медовое питье,  не дожидаясь,  пока я повешу стаканчик на стенку;  порой они
даже садились мне на руку отдохнуть и почистить перышки.
     В   нашем   лагере   в   Джорджтауне  постоянно   случалось  что-нибудь
неожиданное.  Никогда не знаешь,  когда кто заявится и  каких новых животных
принесет.  То придет старик с  мартышкой на плече,  то мальчик с проволочной
клеткой,  полной диковинных птиц,  а  то  возвратится из недельного похода в
глубь  страны  профессиональный  охотник  на  конной  повозке,   уставленной
клетками, полными необычных существ.


     Однажды в  лагерь  пришел  весьма почтенного возраста индеец и  вежливо
подал мне корзину из прутьев рафии.  На мой вопрос, что там, старик ответил,
что крысы. Если так, то можно спокойно открывать крышку - они обычно никогда
не пытаются вылезти.  Ничего не подозревая, я это и сделал, но вместо крыс в
корзине  оказались  обезьянки-мармозетки  (они  же   игрунки  обыкновенные),
которые тут  же  повыскакивали наружу и  разбежались в  разных направлениях.
После  бешеной  охоты,  длившейся более  получаса,  нам  удалось  отловить и
водворить в  клетку  всех.  Я  же  получил  хороший  урок:  надо  осторожнее
открывать корзинки,  принесенные посетителями, - ведь никогда не знаешь, как
поведут себя те, что внутри.
     Мармозетки -  одни из самых маленьких обезьян,  размером с крысу; у них
длинный  пушистый  хвост  и   умные  рожицы.   Оранжево-красные  лапы   ярко
контрастируют с  черной-пречерной  шерсткой  на  остальных частях  тела.  Мы
предоставили им  просторную клетку,  где они могли лазать и  прыгать сколько
душе угодно,  а  для  спанья служила коробка с  прорезанными в  ней дырками.
Каждый вечер они садились у двери клетки, визжа и болтая о чем-то в ожидании
ужина.  На  ужин  каждой  выдавался горшочек молока  и  пяток  кузнечиков на
закуску;  все слопав,  они выстраивались в  шеренгу и  во  главе со  старшей
торжественным шагом уходили к  себе  в  коробку,  где  сворачивались в  один
большой клубок.  Как  они  умудрялись так спать и  не  задыхаться,  для меня
осталось загадкой; но очевидно, что и на воле эти обезьянки спят все вместе.
     Однажды ко  мне  в  сад  пришел  высокий негр,  ведя  на  поводке очень
странное животное.  Оно было похоже на  гигантскую морскую свинку,  покрытую
крупными белыми пятнами.  У него были темные глаза и пушистые белые усы. Это
оказалась не  кто иная,  как пака -  ближайшая родственница морской свинки и
упоминавшейся выше капибары. Когда мы сошлись в цене, я спросил негра, где и
в  каком возрасте он  подобрал ее  и  удалось ли ему ее приручить.  Погладив
паку,  тот принялся уверять меня,  что взял ее детенышем и  что более нежное
создание трудно себе вообразить.  К тому времени у меня уже накопилось много
животных и не хватало клеток. Что ж, подумал я, раз пака ручная, то я просто
привяжу ее  к  ближайшему колышку.  Сказано -  сделано.  Выдав ей овощей,  я
совершенно забыл о ней.
     Несколько позже,  идя от клетки к клетке и вынимая миски с водой, чтобы
помыть их,  я  неожиданно услышал странное ворчание.  "Уж не  тигр ли забрел
сюда?!"  -  подумал я.  Тут кто-то как схватит меня за ногу!  Я  подскочил и
уронил  миски,  которые  так  тщательно собирал.  А  цапнула-то  меня  пака,
собственной персоной,  только  вот  непонятно  почему:  она  казалась  такой
ручной, когда появилась в лагере! Брюки были разорваны, нога кровоточила. Я,
конечно,  страшно рассердился,  но  что  толку?  Всю следующую неделю к  ней
невозможно было  приблизиться -  если  кто-то  осмеливался пройти мимо,  она
кидалась на него,  скрежеща зубами и злобно рыча. Но по истечении недели так
же внезапно сменила гнев на милость и снова стала ручной -  позволяла чесать
себя за ушами и гладить брюшко,  когда лежала на боку. Поведение ее менялось
все время,  пока она была со мною, - подходя к ее клетке, никогда не знаешь,
встретит ли  она  тебя дружелюбно или  опять вцепится в  ногу своими острыми
зубами.


     Одним из самых необычных созданий,  которых мы приобрели в Джорджтауне,
оказалась маленькая рыбка длиной четыре-пять  дюймов.  Несколько таких рыбок
нам принесла в  старом жестяном чайнике милая старушка-негритянка.  Заплатив
за них и  пересадив в  большую миску,  я сразу понял,  что в них есть что-то
необычное,  но не сразу смог сообразить что.  И вдруг я заметил, что глаза у
этих рыбешек какие-то  странные.  Тогда я  бросил одну в  стеклянный кувшин,
пригляделся и обомлел: у этой рыбешки было четыре глаза!
     Большие и  выпуклые,  они  выдавались над  поверхностью головы,  как  у
бегемота. Каждое глазное яблоко четко делилось пополам - на верхнюю и нижнюю
половины.  Я узнал, что "нижние" глаза смотрят под воду, наблюдая за тем, не
собирается ли атаковать какая-нибудь крупная рыба,  а  "верхние" ищут пищу и
следят за  опасными птицами.  Это одно из самых удивительных средств защиты,
которые я  наблюдал у  братьев наших  меньших,  да  и  сама  рыбка не  менее
удивительна.
     В  Гвиане обитает также одна из  самых редких на  свете птиц -  гоацин,
прозванная аборигенами "Анна-вонючка" за  сильный мускусный запах*.  У  этой
птицы  такая  особенность:  у  птенцов на  каждом крыле  имеются два  хорошо
развитых когтя (у взрослых птиц когтей нет). Вылупившись из яйца, птенец уже
через несколько часов вылезает из гнезда,  построенного в колючем кустарнике
над рекой,  и принимается,  как обезьяна,  лазать по тонким веткам, цепляясь
своими коготками.  В  случае опасности он,  не раздумывая,  ныряет в воду на
глубину десять футов,  поскольку плавает, как рыба, а затем с помощью когтей
опять взбирается на куст и залезает в свое гнездо.  Гоацин - единственная на
свете птица, способная на такое.
     ______________
     * Название "гоацин" ацтекского происхождения. (Примеч. пер.)


                            Глава четырнадцатая
                           О ГИГАНТСКИХ КАЙМАНАХ
                       И УЖАСНЫХ ЭЛЕКТРИЧЕСКИХ УГРЯХ

     Содержать моих  питомцев непосредственно в  Джорджтауне было выгодно со
многих точек зрения.  Во-первых,  там  не  было недостатка в  пище для  всей
огромной оравы,  а во-вторых,  отправляясь на рынок за провизией, можно было
приобрести еще каких-нибудь редких животных, которых приносили на продажу из
глубинки. Большим преимуществом была также близость аэропорта, и я регулярно
отправлял в  Англию  заказанных животных самолетом.  Лучше  всего  переносят
воздушное путешествие рептилии,  так что приблизительно каждые две недели я,
набив несколько больших ящиков жабами,  лягушками,  черепахами,  ящерицами и
змеями, отсылал их в аэропорт.
     Перевозка  рептилий  по  воздуху  существенно отличается  от  перевозки
морским  путем.   Во-первых,   отправка  самолетом  требует  иной  упаковки.
Например,  для  крупной партии змей нужен просторный легкий деревянный ящик.
Каждую змею  нужно  посадить в  небольшой хлопчатобумажный мешок,  тщательно
завязанный веревкой,  а  каждый мешок  повесить на  гвоздь -  тогда можно не
беспокоиться,   что  змеи  съедят  друг  друга.   Воздушное  путешествие  из
Британской  Гвианы  в   Англию  во   времена,   когда  писалась  эта  книга,
продолжалось три дня,  и единственное,  что требовалось змеям в пути,  - это
вода,  так  как  они  могут долго обходиться без  пищи.  Я  плотно кормил их
накануне отправки,  и  в  воздухе они лежали свернувшись в  своих мешочках и
переваривали пищу. К тому времени, когда этот процесс заканчивался, рептилии
как раз достигали Англии.
     Лягушек,  жаб  и  мелких ящериц следует пересылать также  в  мешочках и
примерно по тем же правилам,  что и змей.  Но для крупных ящериц, таких, как
зеленая игуана,  требуются специальные клетки.  В каждой такой клетке,  куда
помещается пять-шесть штук,  должно быть много веток,  чтобы им  было за что
цепляться.  В отношении кайманов я убедился в том,  что если молодые отлично
чувствуют себя во  время воздушного путешествия,  то  взрослые его на дух не
переносят;  вдобавок их приходится перевозить в  тяжелых деревянных клетках,
что  делает "неподъемной" стоимость транспортировки.  В  итоге большая часть
взрослых кайманов поехала со мной в Англию на корабле.
     Самый маленький кайман, которого я поймал в Британской Гвиане, был чуть
более шести дюймов в длину -  должно быть,  он только что вылупился из яйца.
Самый  же  крупный  превышал  двенадцать футов,  и  с  ним  пришлось изрядно
повозиться. Мы поймали его в большой реке, протекавшей по северным саваннам;
таких рептилий там  можно ловить хоть сотнями,  и,  кроме того,  река кишела
огромными  электрическими угрями.  Поскольку у  меня  был  заказ  от  одного
английского зоопарка именно на  крупного каймана,  мы  решили,  что  лучшего
места для ловли не  найти.  Мы  выбрали небольшую заводь,  напротив которой,
примерно  в  ста  пятидесяти  ярдах,  находился  остров,  облюбованный этими
рептилиями.
     Снасть,  которую я  поставил на  кайманов,  была гениально простой,  но
весьма эффективной. Мы вытащили носами на берег два тяжелых каноэ, чтобы они
наполовину оставались в  воде,  и расположили их на расстоянии примерно ярда
друг от  друга,  так  что между ними образовался небольшой канал.  Сюда я  и
поставил удилище,  к концу которого привязал веревку со скользящей петлей; в
качестве  приманки была  выбрана  дохлая  и  жутко  смердящая рыбина.  Чтобы
добраться до  нее,  кайману придется сунуть голову в  петлю,  которая тут же
туго затянется.  Другой конец веревки я  накрепко привязал к толстому стволу
дерева,  росшего примерно в шести футах от берега.  Снасть я поставил поздно
вечером, но не был уверен, что до утра что-нибудь попадется.
     Ночью,  перед отходом ко сну,  мне пришла в голову счастливая мысль еще
раз проверить готовность и  надежность снасти.  Когда мы с  другом подошли к
тому месту,  где  поставили ловушку,  до  нас  донесся странный глухой звук.
Размышляя,  что бы это могло быть,  мы ринулись вперед,  и вот какое зрелище
предстало нашим глазам:  в пространство между двумя каноэ заполз огромнейший
кайман  и,  как  я  и  рассчитывал,  сунул  голову в  петлю,  потянувшись за
приманкой.  Снасть моментально сработала,  и  веревка туго затянулась вокруг
его шеи.  Светя фонарями,  мы  видели,  как гигантская рептилия извивается и
бьется,  да  так,  что в  борьбе растолкала обе лодки далеко в  стороны;  ее
огромная пасть раскрывалась и закрывалась,  верхняя челюсть опускалась вниз,
как топор мясника на колоду,  а могучий хвост,  вспенивая воду,  колотился о
борта обеих лодок,  так что мы  даже удивились,  как это он  не  разнес их в
щепы.  Дерево, к которому была привязана веревка, шаталось при каждом рывке,
и,  когда кайман,  очевидно выдохшись,  неожиданно прекратил борьбу и смирно
улегся во вспененной воде, оно еще продолжало трястись.
     Тут я допустил непростительную глупость.  Наклонившись, я взялся обеими
руками  за  веревку  и  потянул  на  себя.  Почувствовав  натяжение,  кайман
возобновил борьбу с удесятеренной силой.  Он рванул веревку, и я оказался на
самом краю  обрыва,  упираясь только пальцами ног,  но  не  выпуская из  рук
веревки.  Я  сознавал,  что  еще  один такой рывок,  и  я  грохнусь прямо на
покрытую чешуей спину крокодила и даже если избегну его могучих челюстей, то
одного удара мускулистого хвоста окажется достаточно, чтобы от меня осталось
мокрое место.  К  счастью,  ко мне присоединился приятель,  и  теперь мы оба
держались за веревку,  что дало мне возможность отползти на более безопасное
место и обрести надежную точку опоры.  Неожиданно кайман снова успокоился, и
мы решили,  что самое лучшее -  сбегать домой и взять там веревок попрочнее,
поскольку, если оставить его на ночь, он точно порвет веревку и уплывет. Так
мы и поступили. Вооружившись, кроме всего прочего, еще несколькими фонарями,
мы поспешили назад,  к реке.  Кайман по-прежнему лежал смирно, тараща на нас
огромные глаза, каждый размером с грецкий орех.
     Первое,  что следовало сделать,  -  обезвредить его зубастую пасть. Для
этого мы аккуратно надели ему на морду петлю, тщательно завязали и привязали
к дереву.  Пока мой приятель светил фонарем,  я подполз к лодке и,  дрожа от
страха,  набросил другую петлю ему на  хвост и  протащил ее  до самых задних
лап.  Эту петлю я тоже надежно завязал и накрепко привязал веревку к дереву.
Теперь,  когда кайман был с  ног до  головы опутан веревками,  можно было со
спокойной душой оставлять его на ночь и отправляться спать.
     На следующее утро,  прихватив с собой аборигенов,  мы снова отправились
на берег реки и стали разрабатывать план, как извлечь гигантскую рептилию из
воды и втащить ее наверх по крутому обрыву, чтобы потом погрузить на машину.
Индейцы  принесли с  собой  длинную  толстую  доску,  к  которой можно  было
привязать чудовище,  но  в  такой мелкой воде это невозможно было проделать:
пузо  каймана наполовину зарылось в  грязь.  Единственный выход  -  ослабить
веревки и  оттащить рептилию на  более глубокое место,  где  привязать его к
доске не составит труда.  Операция прошла успешно, но следовало еще вытащить
каймана  на  берег  и  поднять  наверх.  Наша  команда в  двенадцать человек
провозилась с  ним битых полтора часа -  ноги вязли в  жидкой глине и  после
каждых  нескольких дюймов,  на  которые  нам  удавалось подвинуть объемистую
тушу,  приходилось останавливаться и  отдыхать;  за  это  время  он  не  раз
соскальзывал вниз,  и все начиналось сначала. Наконец после долгой возни нам
удалось втащить его на  берег.  Там мы положили нашего мучителя на невысокую
зеленую траву и  сгрудились вокруг -  мокрые,  с  ног до головы в глине,  но
довольные собой!


     Другим  обитателем  здешних  вод,  доставившим нам  много  хлопот,  был
электрический угорь.  Мы  с  приятелем целыми днями странствовали в  большом
каноэ по  глухим ручьям и  речкам,  добираясь до  самых отдаленных индейских
деревушек и покупая там прирученных обитателей здешних лесов. Мы в один день
приобрели,  кроме  всего  прочего,  ручного  цепкохвостого  дикобраза,  а  в
последней деревне, что мы посетили, нам принесли плетеную корзинку с молодым
электрическим  угрем.   Я   был  особенно  рад  этой  покупке,   потому  что
электрический угорь попадал ко мне впервые.  Мы сели в  каноэ и  пустились в
обратный путь.  Я  сидел на  носу,  а  в  ногах у  меня,  свернувшись,  спал
дикобраз.  Тут  же  стояла корзинка,  в  которой извивался угорь с  надеждой
вырваться.  Позади меня сидел приятель,  а за ним - два гребца, заставлявшие
двигаться нашу утлую посудину.
     Первым,  кто поднял панику,  когда угорь выбрался-таки из корзинки, был
дикобраз, который, с ума сойдя от страха, полез ко мне на колени; он влез бы
и на голову,  если бы ему это позволили.  Не понимая,  в чем дело, я передал
его приятелю и  нагнулся посмотреть,  что же нагнало на зверька такой страх.
Оказывается,  угорь выбрался на волю и скользил по н