предложения протестовал. Нельзя без специальной контрразработки делать то, о
чем просит  объект  акции,  нельзя сводить вместе фигурантов  незавершенного
дела, вообще нельзя класть все яйца в одну корзину.
     Однако и прямой угрозы тоже не видно.  Все ведь под контролем. Чекменев
тут же решил и дополнительно подстраховаться.
     Он кашлянул значительно.
     - Подумаем, порешаем. А что вам нужно для данного... опыта?
     Чекменев уже решил для себя, что в Кремле, в лаборатории Маштакова, где
он    неизвестно   что   мог   изготовить   и   неизвестно   где   спрятать,
экспериментировать  не позволит.  В  другом  месте, внезапно,  под контролем
собственных инженеров и с заранее проверенной аппаратурой - может быть.
     Так он в итоге и сделал. Заехал с утра к Маштакову, расставил у  дверей
и окон  своих  офицеров, позволил взять только то,  что  являлось совершенно
необходимым и  не внушающим подозрений, погрузил  в  машину под  собственным
присмотром и велел ехать на свою дачу.
     И только когда  первый  этап операции завершился благополучно, позвонил
по спецсвязи Тарханову.

     ... В последний раз, так и не избавившись от непонятной  тревоги, когда
все уже было установлено  и Ляхов  с  Тархановым ехали  по вызову,  Чекменев
спросил:
     - Что все-таки мы сейчас будем изображать или наблюдать?
     Как  всегда важный  и сосредоточенный  перед опытом, Маштаков ответил с
определенным пренебрежением к непосвященному:
     - Сейчас  я  воссоздам  поле  абсолютно той же характеристики,  которое
имело  место в Пятигорске в  момент налета  ваших... э-э... рейнджеров.  Под
контролем ЭВМ  и осциллографа  понаблюдаю  за  реакцией  на  него полковника
Неверова.  Запишу  все то  же  самое у господина... э-э... Половцева. Наложу
кривые  друг на друга,  вычислю, так  сказать,  результирующие,  после  чего
сделаю некоторые  выводы. В усредненном виде они, возможно, позволят создать
общий   алгоритм  взаимодействия   специально   подготовленных,  а  также  и
нейтральных личностей с нашим хронополем.
     Чекменев вопросительно посмотрел на одного из прикрепленных к Маштакову
инженеров.
     Тот пожал плечами. Мол, вроде так, а вроде и хрен его знает.
     Инженеры  соображали в "железе", но никаким  образом в заумных  теориях
профессора,  которые  так же  расходились с  их  научными  убеждениями,  как
взгляды хотя бы Уатта с создателями современных парогазовых турбин.
     А брать на себя ответственность все равно приходилось Чекменеву, что он
и сделал, с не слишком легким сердцем.

     ... Когда Маштаков повернул очередной верньер, Чекменев из-за его плеча
наблюдал за пляшущими по овальному  экрану  зелеными и розовыми синусоидами.
По  ту сторону стола Тарханов  демонстрировал полную непринужденность и даже
скуку,  мол, поскорее бы  все  закончить  и  уехать  по своим  делам.  Ляхов
выглядел  гораздо   более  заинтересованным,  покусывал  губу  и  как  будто
порывался продолжить  прежний, неприятно-агрессивный разговор. Розенцвейг, в
эксперименте якобы не участвующий, бросал специфические взгляды по всем трем
азимутам.  Интересно  ему  было  и  что  делает  Маштаков,  и  как  держатся
испытуемые, и сам Чекменев не оставался без внимания.
     В общем, все при деле.
     Ослепительно   черное   пламя   плеснуло  в  глаза   генерала,  и   он,
отшатнувшись, машинально вскинул руку к лицу.
     Секунда, две. Переморгнувшись,  он  снова обрел способность видеть.  Но
смотреть уже было нечего.  То есть -  некого. Стены,  обстановка, пейзаж: за
окном - все было на месте, кроме только что сидевших напротив людей.
     Только Маштаков, втянув голову в плечи, растерянно вертел ручки и тыкал
пальцами в кнопки торчавшего перед ним пульта.
     Ярость  похуже  той,  что  Чекменев  испытал,  прослушивая  звукозапись
допроса   Тархановым   американского  разведчика,   из   которой   узнал   о
предательстве многих  сотрудников, которым он доверял, как себе, захлестнула
Чекменева.
     Развернув за  воротник профессора в  его вертящемся кресле, генерал, не
контролируя себя, от  души  дал ему  в зубы.  По старой, почти инстинктивной
гвардейской  привычке. Замахнулся еще раз и, скрипнув зубами,  убрал руки за
спину.
     Много чести.
     - Что ты сделал, сволочь, что? Где они? Убью, мерзавец! Крути назад...
     Как будто обрыв киноленты случился.
     Утирая  рукавом  кровь  из  разбитых  губ  и  розовые  сопли,  Маштаков
зачастил, ожидая гораздо худшего:
     - Господин генерал, подождите.  Я сам  ничего не понимаю, Христом Богом
клянусь. Да вы же сами все видели. Я только настройку делал. Ничего другого.
Параметры начал  совмещать. И вдруг пробой! Никак такого выйти не  могло.  Я
сейчас, сейчас, у меня все установки записаны, сейчас...

     Через час  суетливой  возни с  аппаратурой,  которая со  стороны  очень
напоминала  Чекменеву действия реаниматоров у стола с безусловно умершим уже
пациентом, Маштаков бессильно уронил руки, опустился на стул.
     С удивлением Игорь Викторович увидел, что по щеке его покатилась слеза.
Из одного только глаза.
     "Неужели за себя так испугался, думает, я его сейчас к стенке потащу?"
     - Ладно, без истерик. Хоть что-нибудь вы сообразить сумели? Где люди?
     - Господин генерал! Хронофизика же! Наука новая. Да  ее, по сути, и нет
еще, науки. Сплошная эмпирика...
     - Ну и  что? Ни хрена себе эмпирика, пять человек, как корова языком...
Думайте,  господин  Маштаков, думайте, а то если  я вам начну  помогать... -
Чекменев хрустнул пальцами.
     Нельзя распускаться.
     - А я, по-вашему, что делаю? - Профессор понял, что ни бить  больше, ни
расстреливать немедленно его не будут, и приободрился.
     - Тут дело,  по-моему, вот в чем.  Господа Неверов с Половцевым  теперь
сами себе хроногенераторы. Я ведь действительно его не включал сегодня. Хоть
каких экспертов  вызывайте, вот он стоит, под нагрузкой  не  был,  вам любой
скажет. Да вот же господа инженеры, они все видели...
     - Ну и что?
     - Да  то, что  сброс произошел, когда совместились  и,  соответственно,
усилились две зеленые синусоиды. Как-то все это  связано -  включенная  ЭВМ,
осциллографы,  энцефалограф... Значит... значит, для перехода  в  иное время
мой генератор даже и  не обязателен. Вернее, обязателен только для первичной
настройки, а потом...
     Господин  генерал,  это  более  чем  гениально!  Это  такой  переворот!
Внутренний  посыл,   концентрация  воли  -  и  человек  становится  хозяином
времен...
     -  Остыньте, профессор,  - прервал его горячечную речь Чекменев.  - Мне
сейчас ваши домыслы ни к чему. Найдите моих людей, потом поговорим о прочем.
Да, а как же?.. Неверов, Половцев, допустим, они подготовлены. Но как вместе
с ними исчезли женщины и  Розен... Господин Розанов? -  Генерал даже  в этой
ситуации   не  позволил   себе  проговориться,  назвать   подлинную  фамилию
сотрудника.  -  Они-то  вообще никакому  воздействию не подвергались.  Майор
сидел вот здесь, а те вообще на улице.
     - Сейчас, сейчас.  - Маштаков пошарил по карманам, извлек палочку мела.
По старой привычке он больше любил вычислять на доске, нежели на бумаге.
     Отметил на полу положение каждого из исчезнувших, провел линии азимутов
от своих приборов в сторону окна.
     Чекменев сплюнул в сердцах и отвернулся.
     Связался с психом, так сам и виноват, что ж теперь поделаешь?
     - Пожалуй, у нас хорошие шансы, - без всякой связи с тем, чем он сейчас
занимался,  сообщил  Маштаков. -  Если  напряженность  собственного  поля  у
Неверова или Половцева  (я пока не  знаю, кто из них истинный лидер) такова,
что позволила прихватить с собой еще трех человек, оно должно излучать очень
сильно.  Это излучение вполне может засечь мой  генератор.  Не сам, конечно,
подключенные к  нему контрольные приборы. Значит, всего и надо, что все-таки
открыть переход, перебраться на ту сторону и там искать...
     Больше выносить его болтовню у Чекменева не  было сил. Да и  делом надо
заняться, в том смысле, как он сам его понимал.
     - Присматривайте за ним, я скоро вернусь, - приказал Чекменев инженеру,
сохранявшему на общем фоне изумительную выдержку.  Наверное, в  душе  считал
происходящее ловким фокусом, неизвестно для чего устроенным.

     Князю  Чекменев решил  пока ничего  не говорить. Сами  разберемся,  а у
Олега Константиновича и других забот хватит.
     Зато он  велел немедленно доставить  сюда доктора Максима Бубнова с его
"верископом".
     -  Вам,  доктор, предлагается обследовать данного господина на  предмет
соответствия  его  слов  и  поведения.  Три  часа  назад  имел  место  некий
неприятный инцидент. Вас, кстати, тоже касающийся. Либо вы  подтвердите, что
господин Маштаков совершил... техническую ошибку, либо...
     Заодно  хотелось  бы  выяснить,  действительно  ли  он  считает, что  в
состоянии свою  ошибку  исправить,  или  просто задницу  надеется  прикрыть.
Надежда тщетная, скажу сразу. Справитесь?
     - Сформулируйте, пожалуйста, свои вопросы так, как считаете нужным. Я в
этих  делах ничего  не понимаю, да оно  и  к лучшему. Никакого  постороннего
влияния на результат. О чем спросите, на то и ответ получите.
     - Хорошо, -  ответил Чекменев.  Максим виделся с ним всего три  раза  и
составил впечатление как о человеке весьма суровом. Но справедливом и умном.
На несколько  секунд включенный  "верископ" это  впечатление подтвердил. Так
что опасаться  его не приходилось,  и  держался поэтому доктор  уверенно и с
достоинством.
     - Через  десять  минут  я буду готов. Вы тоже.  Разумеется,  о  степени
секретности нашего мероприятия я предупреждать не буду.
     - Разумеется, господин генерал.
     - Для вас я и сейчас и всегда - Игорь Викторович. Запомнили?
     - Так точно. Разрешите работать?
     - Только это от вас и требуется.
     Допрос   занял  не   больше   получаса.   Включать  генератор  боли  не
потребовалось,   Максим   ориентировался  только   по   психофизиологическим
характеристикам  пациента.  Они  с  Ляховым   давно  уже  начали  составлять
специальную  картотеку на  каждого  человека,  который  вольно  или невольно
попадал в зону действия их аппаратуры. Впрок. Маштаков тоже имел свою ячейку
в памяти  машины.  Вопросы, которые задавал Чекменев,  и  ответы  профессора
вполне корректно ложились на готовую матрицу.
     Максим, сам человек  очень  неординарный и технически талантливый,  что
признавал  за  собой  без  ложной  скромности,  моментами  восхищался  мощью
интеллекта  Маштакова. Похоже,  границ у  него  не  было вообще.  Равно  как
абсолютным  имморализмом  его  же.  О нравственности, за пределами некоторых
общепринятых  норм поведения, говорить с ним было просто бессмысленно. Как с
папуасом о методике  и эстетике горнолыжного спорта. Зато о  другом - вполне
свободно.
     Максим   из  вопросов   Чекменева   составил   себе   довольно   полное
представление о случившемся и видел, что профессор  не врет, ни в словах, ни
в  мыслях. Все  так и  было. Он хотел  перед  началом  главного  предприятия
убедиться, что возможности перемещения в  "пространствах Кантора - Эверетта"
как-то   зависят   от  устройства   мозга  испытуемых.  А   что  это  так  -
подтверждалось  теорией,  найти  противоречий   в  которой  Максим  не  мог.
Образование на мехмате давалось  блестящее, лучшее в мире, да доктор его еще
и углубил индивидуальными занятиями.
     Конечно, кое-каких  воспарений мысли Маштакова  Максим постичь был не в
силах, но, если правильны исходные посылки и соблюдается алгоритм, отчего же
выводы будут неправильны?
     -  Игорь Викторович, все  соответствует. Я бы и сам не  смог  держаться
лучше.  Если вы  собираетесь работать с  Виктором  Вениаминовичем и  дальше,
делайте это  спокойно.  Он,  по крайней мере, совершенно убежден, что  найти
ребят  сможет.  Да  ведь  и я  в  этом  заинтересован.  Вадим  Ляхов  -  мой
единственный друг... Того уровня, о котором стоит говорить.
     - А  если...  - Чекменев  жестом  пригласил  Максима выйти  в  соседнюю
комнату, оставив Маштакова под присмотром охраны.
     - Вы хотели спросить, если он  полностью сумасшедший? Я еще и психиатр,
я понимаю ход вашей мысли.
     Чекменев,  внезапно  пришедший  в  хорошее расположение духа,  протянул
доктору портсигар из кожи крокодила, лично убитого в верховьях Нила двадцать
лет   назад,  когда   они  странствовали   там  с  князем,  еще  не  ставшим
Местоблюстителем.
     Папиросы  были особые, толстые  и  длинные,  набитые специальной смесью
табаков, какую не купишь ни в одном магазине.
     - Ваши слова  расценивать  как намек? Что ход  моей мысли может  понять
только психиатр?
     - Не совсем так. Просто каждый  человек занимает  определенное место на
шкале между крайними  видами патологии. Есть заболевание,  есть акцентуации.
Вы - почти посредине. С легким уклоном в истероидность.
     - Это - плохо? - вроде бы встревожился Чекменев.
     - На  мой  вкус, шизоидность  хуже.  Но у вас  -  норма,  я  же сказал.
Остальное требует слишком долгого разговора. Если же Маштаков - сумасшедший,
то  это такая  степень  маниакальности, которой  можно  только позавидовать.
Обычно маниакальность  сочетается  с  депрессивностью, почему и  говорится -
маниакально-депрессивный психоз.
     У этого  же  -  ни намека на депрессию. Это про  таких сказано: "Он  не
страдал манией величия, он ею упивался!" Работайте с ним спокойно. А вот как
Вадима с компанией вытаскивать будем...
     - Исходя из ваших рекомендаций. Если что - на ту сторону пойдете?
     Чекменев сам не понял, зачем задал этот вопрос. Максима  он посылать за
рубеж времен не собирался. Он нужен был здесь. Для реализации совсем другого
плана. Для которого и Ляхов был очень нужен - но не необходим. А вот спросил
и подумал, что ведь да, пожалуй, придется направить туда именно этого парня,
в котором он прирожденным нюхом улавливал нужную силу и способности.
     - Пойду, - пожал плечами Максим. - Чего же не сходить? Интересно.
     - Надо  будет -  пойдете,  - удовлетворенно кивнул Чекменев.  - А  пока
вместе  с Виктором Вениаминовичем сделаете  то, что  он  надумал. Под  вашим
контролем.

     ... Оказалось, что собрать нужный комплект  аппаратов не так уж трудно.
Техзадание соответствующим мастерским было  выдано еще три дня  назад, а  из
опыта известно,  что  при соответствующем стимулировании даже новый  образец
самолета можно изготовить за неделю, практически с нуля.
     А здесь, по готовому образцу и из существующих в промышленности деталей
- делать нечего.
     Весь   процесс  Максим  отследил  лично  и,  за  исключением  некоторых
теоретических  предпосылок, понять которые  так  и не  сумел,  разбирался  в
конструкции и "хронолангов", и  приводного маяка  вполне  профессионально. И
управлять мог, и разборку-сборку провести, правда, не с завязанными глазами,
и неисправности устранить.
     Довольный  собой  и  своими помощниками  Маштаков  предъявил  Чекменеву
полный набор оборудования.
     - От вас, господин генерал, требуется следующее.  Четыре человека, хоть
немного сведущие в электронике.  Готовые на некоторый риск. Еще два инженера
в помощь мне здесь. Да вот и все, пожалуй. И начнем.
     - Максим, вы готовы?
     - К чему?
     - К чему хотите. Я предпочел бы, чтобы вы работали здесь. Но ведь и там
потребуется специалист...
     - Тогда я лучше  -  туда!  -  Доктору  и вправду  было интересно  лично
шагнуть за пределы известного. Тут давно уже скучно. С Ляховым они придумали
кое- что забавное, а раз Ляхов  пропал, так без  него вряд ли что получится.
Работать просто оператором под чужие команды - увольте, почтеннейшие.
     -  Пусть   так.   Я   дам   вам   надежных   офицеров-штурм-гвардейцев,
подполковник, и инженера по вашему выбору. Вы - старший в операции.
     - Я - военврач, Игорь Викторович.
     -  Начальство не ошибается, подполковник. Пора взрослеть. Пойдемте, нас
ждут.

     Глава восемнадцатая
     Тронув машину  с места и  заставив  себя  на время  отвлечься  от вещей
трансцендентных,  сиречь,  по  Канту, объективных, но недоступных  сознанию,
Ляхов переключился на реалии текущей жизни. Опыту и осмыслению подвластные.
     Конкретно - на поведение Татьяны. Злился  на нее Вадим страшно. И очень
рад был, что в кабину "Опеля" сел один. Так как-то вышло, что Майя предпочла
оказаться  вместе  с  подругой  в машине  Тарханова, а Розенцвейг  с  ручным
пулеметом устроился в кузове его машины.
     Иначе наговорил бы он много чего еще. И невинным, и виноватым.
     Надо же, умница какая!
     Змея подколодная!
     Вот так закладывать  человека, с которым  еще вчера утром разговаривала
как с хорошим другом.
     Делилась  сомнениями и  страхами,  будто бы намекала,  что  в некоторых
вещах доверяет ему больше, чем даже Сергею.
     И на  тебе! Добро бы,  если  такая умная, вовремя подсказать, что и как
спрашивать, а то ведь и  даже медсестрой  себя  никак не проявила. Жалась за
спиной, только и сумела, что шприц подать... Стоп.
     Что-то было не так.
     Ну,  Вадим, приказал он себе.  Напряги память! Что  ты такое интересное
отметил?
     Тархановский  грузовик  ушел  вперед,  а  Вадим  через пятьдесят метров
остановился. Как раз напротив ложбинки, где только что закопали Гериева,
     А ну-ка,  если  проверить кое-что?  В  суматохе боя  и связанных  с ним
последствий он вроде упустил некоторые медицинские  тонкости. В  гражданской
больнице такой промашки не допустил бы. Да и в другом месте. А тут вдруг...
     - Я сейчас!  - крикнул он  Розенцвейгу в кузов.  Повод  придумал, будто
Тарас Бульба. - Трубку обронил.
     Вместо  трубки   он  нашарил  между   пучками  травы   осколки  ампулы.
Старательно раздавленный ногой. Однако  ничего не исчезает  бесследно. Вот и
на  кусочке стекла  он сумел  прочитать синие циферки. Присвистнул тихонько.
Маленькое  такое различие. Не  "0, 1%", а "1,  0%". Для пациента оказавшееся
очень существенным.
     Он  выпрямился, помахал  над головой заблаговременно зажатой  в  кулаке
трубкой. Нашел, мол, все в порядке. И, вернувшись к машине, тут же зачерпнул
табака из кисета.
     - Поехали, Львович... Держитесь крепче.
     Следующей  записью  на катушке  оказался "Первый  концерт Чайковского".
Тоже неплохо.
     Придерживая руль  одной рукой,  другой  он подтянул к себе  медицинскую
сумку, открыл отделение препаратов для инъекций.
     Ошибиться, конечно, возможно,  но  трудно. На  коробке с однопроцентным
гидрохлоридом адреналина красная полоса.
     Вообще непонятно, для чего он оказался в этой сумке. В полевых условиях
достаточно иметь обычный,  0.1-процентный раствор. Впрочем, гадать о целях и
намерениях  неизвестного  израильского  врача  сейчас  бессмысленно.  А  вот
ошиблась ли Татьяна  или  наполнила шприц из смертоносной ампулы намеренно -
подумать стоит.
     Он  ведь сказал  четко, совершенно машинально: "Адреналин,  ноль  один,
один кубик". Неужто не поняла?
     Но  если  поняла и сделала  по-своему?  Для  чего? Чтобы  не  позволить
Гериеву  сказать нечто важное? Нет, это уже бред.  Паранойя. Зачем ей это? В
детективе такое, конечно, объяснить  легко. Если предположить, что Татьяна -
агент. Неважно чей. Допустим, террористов...
     Дорога  легко  наматывалась на колеса, трубочный  табак  был  крепок  и
ароматен,  пиво тоже ничего.  И  думалось легко.  Раскованно  так.  За рулем
Ляхову всегда нравилось фантазировать на самые разные темы.
     Выступила сейчас  Татьяна  против  него, без  всякого  видимого смысла.
Разве что  желая вбить клин между ним  и Сергеем? Оно конечно, девочка хочет
своему другу понравиться. Изобразить из себя верную подругу и  хранительницу
очага.  Винить ее за это  нельзя. Однако, как писал  известный поэт прошлого
века, "и все же, все же, все же... "*.
     * А. Твардовский.
     Если  не  сдерживать воображения,  раз уж такая  версия  пришла  ему  в
голову, вполне даже гладко получаетс