- Пройди вон туда, - Новиков показал незаметную дверь за портьерой.
     То, что увидел Берестин  в  зеркале,  ему  понравилось.  Молодой  еще
человек с  правильными  и  мужественными  чертами  лица.  Скупы,  конечно,
чересчур выдаются, обтянутые сухой шелушащейся кожей со  следами  морозных
ожогов. Глаза запавшие, настороженные - видно, что досталось  ему  крепко,
но ли страха, ни забитости не чувствуется, скорее непреклонность и жесткая
воля. Неординарный мужчина. Да и по внутренним ощущениям  ничего.  А  если
что в организме не в порядке после  лагеря,  так  с  новой  матрицей  тело
Маркова регенерирует до генетического оптимума за два-три дня.
     Новиков подтвердил, что, попав в  тело  Сталина,  вначале  чувствовал
себя отвратительно, а теперь готов кроссы бегать.
     - Да вот смотри. - Андрей присел и левой  рукой,  которая  у  Сталина
была полупарализована, поднял тяжелый стул  за  переднюю  ножку,  подкинул
вверх, поймал и снова поставил. - Видал? Вот то-то... Одно плохо: рост. До
сих пор кажется, что хожу, присев на корточки. Знаешь,  командарм,  сейчас
мы поедем ко мне на дачу, там я тебя  подробно  введу  в  курс.  Заодно  и
поужинаем.
     В  салоне  длинного  ЗИС-101,  за  поднятой  стеклянной  стенкой,   в
полутьме,  озаряемой  вспышками  папирос  и  уличными  фонарями,   Новиков
короткими штрихами изображал общую ситуацию. Он провел в сорок первом году
больше недели и кое-что успел.
     Если не смотреть на собеседника, а в окно, на мелькающие по  сторонам
картинки ночных улиц,  было  полное  впечатление,  что  говорит  настоящий
Новиков: его манера,  интонация,  лексика,  даже  акцент  исчез,  но  если
повернуться... Сцена из самодеятельного спектакля, где актер  не  в  силах
справиться с образом. Берестин предпочел снова отвернуться к окну.  Машина
сворачивала с улицы Горького на Садовое. Только вчера его  везли  здесь  в
черном вороне, а теперь вон  как.  Да  нет,  впрочем,  не  его,  а  только
Маркова.
     Сталин никогда не ездил этой дорогой, и  шофера,  наверное,  удивляла
внезапно прорезавшаяся  страсть  вождя  к  ночным  автопрогулкам.  Она  же
приводила в отчаяние управление охраны. Каждую  ночь  Сталин  по  пути  на
ближайшую дачу  час-полтора  приказывал  крутить  по  улицам  и  неотрывно
смотрел в окно. Андрею невыносимо хотелось как-нибудь и  самому  сесть  за
руль мощной машины в  стиле  ретро,  но...  Это  Брежнев  себе  такое  мог
позволить.
     Берестин смотрел на Москву, и в нем переплетались и  путались  четыре
ощущения: он помнил эти места своей памятью восемьдесят четвертого года, и
шестьдесят шестого, когда провел здесь день по поручению Ирины, а  Марков,
наоборот, вспоминал эти же места с позиций тридцать восьмого года,  и  оба
жадно впитывали майскую ночь сорок первого.
     - Как только немного пришел в себя, - продолжал рассказывать Новиков,
- вызвал я к себе Берию.  "Лаврентий,  -  говорю,  -  прикажи  там,  чтобы
доставили мне списки на всех  из  старшего  комсостава,  кто  еще  жив,  и
полностью дела на всех комкоров и выше".  -  "Зачем  тебе  это,  Коба?"  -
спрашивает он по-грузински. Мы с ним, оказывается, на  такие  темы  всегда
по-грузински разговаривали. - "Есть у меня сомнение, -  отвечаю.  -  Вдруг
ошибка вышла. Не тех посадили и не с  теми  остались".  -  "Ну  и  что?  -
отвечает мой друг Лаврентий. - Если даже и ошиблись кое-где,  это  ерунда.
Люди в принципе все одинаковые, и если  бы  сейчас  Блюхер  был  здесь,  а
Тимошенко там, никто бы и не заметил". Начинаю я раздражаться.  Внутренне.
Потому что раньше я про этого Лаврентия анекдоты рассказывал из известного
цикла, да вот еще  в  пятьдесят  третьем,  помню,  в  пионерлагере  ребята
портрет со стены содрали и весь день над ним измывались, пока  вечером  не
сожгли. Такие вот у нас с ним до  этого  отношения  были,  а  тут  он  мне
возражать вздумал. Хозяин же, напротив,  знает  его  вдоль  и  поперек,  и
получается у нас некоторая равнодействующая в мыслях. Словно бы я  начинаю
понимать, что Лаврентий парень ничего. Хам, конечно, сволочь  местами,  но
фигура вполне нужная и для нашего дела  незаменимая.  Я  делаю  над  собой
усилие, загоняю Иосифа Виссарионовича в подсознание к нему  же  и  говорю:
"Не  прав  ты,  Лаврентий.  Вот  сидел  бы  передо  мной  сейчас,  скажем,
Фриновский или Берзинь, а ты - лес пилил. Как,  по-твоему?"  "Не  нравится
мне такой разговор", -  отвечает  Берия.  Я  заканчиваю  беседу,  еще  раз
напоминаю, чтоб списки и дела были, и уже у порога задерживаю его. Не смог
удержаться. "Послушай, - говорю, - Лаврентий, а мне Вячеслав говорил,  что
ты еврей..." - и дальше все по анекдоту. Цирк, одним словом.
     Берестин представил эту сцену и рассмеялся.
     - Знаешь, командарм, я, наверное,  все  анекдоты  постепенно  в  дело
введу, пусть потом разбираются, где причина и где следствие... -  отвлекся
на мгновение от повествования  Новиков.  Машина  проезжала  мимо  Курского
вокзала, по тускло освещенной площади, и был он совсем не  похож  на  тот,
что стоит здесь в конце века, но до боли знаком по временам ранней юности.
Андрей впервые уезжал с этого вокзала на  юг  с  родителями  в  шестьдесят
первом году, году ХХII съезда, когда Сталин лежал еще  в  мавзолее,  и  он
видел его там, а  сейчас  -  носит  ту  самую  оболочку,  что  лежала  под
хрустальным колпаком... Было в  этом  нечто  настолько  запредельное,  что
Новиков передернул плечами.
     - Послушай, вождь, - прервал его мысли Берестин, -  может,  выпишешь,
пока не поздно, контейнер сигарет из Штатов? А то война  начнется,  так  и
будем до начала ленд-лиза на папиросах  сидеть,  а  у  меня  от  них  язык
щиплет...
     Видели бы товарищи по лагерю, с кем комкор Марков катается по  Москве
в одной машине и что при этом говорит.
     И настолько сильным  был  всплеск  эмоций  Маркова,  что  и  Берестин
почувствовал острое желание, чтобы все, с  кем  он  вместе  сидел,  и  все
другие во всех лагерях, сколько  их  есть,  как  мощно  быстрее  вернулись
обратно - не только потому, что они  нужны,  а  просто  из  пронзительного
сочувствия к ним.
     - Андрей, нужно завтра же подписать указ  об  исключении  из  кодекса
пятьдесят восьмой статьи и полной амнистии всем, кто по ней сидит.
     - Думал я уже... Сразу вряд ли выйдет. Надо поэтапно. Сначала  высший
комсостав, через пару недель остальных военных, потом гражданских... Иначе
у нас дороги захлебнутся. А по ним войска возить. Так слушай дальше...
     Машина завершила круг  по  кольцу  и  рванула  по  прямой  в  сторону
кунцевской дачи.
     - Просмотрел я дела, -  продолжал  Новиков,  -  и  решил,  что  лучше
Маркова не найти. Из тех, кто остался. Сталин на него тогда еще виды имел,
отчего и в звании повысил, когда других к  стенке  ставил.  Но  передумал.
Даше не передумал, как мне  сейчас  кажется,  а  тень  сомнения  высказал.
Ежовской братии  того  оказалось  достаточно,  и  сомнения  подкрепили,  и
материальчик наскребли. И поехал Сергей Петрович совсем в другие места.
     - Вот так и делалось? - поразился Берестин. - Я все  же  считал,  что
какая-то логика во всем этом была...
     - Поначалу  -  да.  Первые  заходы  мой  И._В.  действительно   долго
обдумывал, просчитывал... К Тухачевскому у него "претензии" еще с польской
кампании были. Другие тоже мешали спокойно жить и править, претендовали на
право "свое суждение иметь". А уж дальше  понеслось...  Как  бог  на  душу
положит. Иногда по принципу "нам умные не  надобны",  иногда  вообще  черт
знает. Старался я разобраться в его побуждениях, но получается слабо.
     Новиков замолчал, по-сталински пыхнул трубкой,  раз,  другой,  однако
дым проходил через мундштук слабо, и был неприятно резок.  Он  раздраженно
бросил ее в пепельницу.
     - Нет, но объясни, что все это было? Переворот? - Берестину отчего-то
важнее всего казалось сейчас  услышать  из  сталинских  уст  правду,  или,
вернее, его собственную трактовку того, что  он  совершил  со  страной,  с
народом, да и со всем миром...
     - Да, переворот. Как же иначе?  Уничтожение  системы  государственной
власти, разгром партии,  физическое  уничтожение  ЦК,  Верховного  Совета,
аппарата управления... Пиночет какой-нибудь в тысячи раз  меньше  людей  и
структур ликвидировал, а сомнения ни  у  кого  его  акция  не  вызвала.  А
всего-то делов, что Сталин  старую  фразеологию  оставил.  А  детали...  Я
кое-что набрасываю сейчас для  памяти,  однако  многого  еще  не  понимаю.
Столько крови и грязи, что просто оторопь берет... Боюсь, и в  наше  время
этого не расскажешь.
     Андрей замолчал, а Берестин подумал, что не к месту  завел  разговор,
который тяжело дается Новикову, несмотря на его всегдашнее хладнокровие  и
легкость характера. А может, это сталинское подсознание бунтует, не  хочет
тайнами делиться?
     - - Однако я тебе про Берию недосказал...  Значит,  после  обеда  все
разъехались, он остался. Мы еще поговорили, на разные практические темы. Я
еще решение окончательного не принял, а Сталин мне уже  подсказывает,  как
такие вещи делаются. Личности-то у него нет, а навыки остались,  и  раз  я
задачу себе задаю, его подкорка мне тут же автоматический ответ... Вышел я
в кабинет, позвонил куда следует. А мы с ним в столовой сидели. "Давай,  -
говорю, -  Лаврентий,  выпьем  еще  понемногу.  Хванчкара  больно  удачная
попалась. Кто знает,  когда  еще  попробовать  придется".  Чутье  у  него,
конечно, звериное. Опять же опыт. А поскольку голова у него только в  одну
сторону работать способна, начинает он мне  закидывать,  какая  обстановка
тяжелая, враг, мол, не дремлет. Есть, говорит, у него материал еще на одну
большую группу военных - Смушкевич, Штерн и так далее, он уже  начал  меры
принимать, через неделю-другую все будет в порядке. Мне даже легче на душе
стало. Слушаю, поддакиваю, смотрю в лицо его круглое, глазки  за  стеклами
поросячьи, но словно  поросенок  не  просто  так,  а  бешеный  или  вообще
оборотень, и так мне интересно стало, как он себя поведет, когда его  -  к
стенке. Но понимаю, что это скорее Сталину интересно, а не мне... Снова  я
вышел из столовой. Ребята уже подъехали. Верные, сталинские ребята. Им что
Берия, что Калинин с Буденным. Майор у них старший, такой, знаешь, паренек
сухощавый, симпатичный даже, но смотреть на него неприятно.  Даше  страшно
вообразить, что есть у него  нормальная  жизнь,  что  с  кем-то  общается,
выпивает или там с женщинами... Проще представить,  что  вне  функции  его
просто выключают и ставят в шкаф до случая. Я  его  папиросой  угостил,  в
двух словах объяснил задачу. В технические детали не вдавался, он их лучше
меня знает. "Есть, - говорит, - товарищ Сталин". Честь отдал, повернулся и
вышел, папиросу на улице докуривать. Ну и все, в  общем.  Попрощался  я  с
Лаврентием, по плечу похлопал, а потом стал у окна за  шторку  и  смотрел,
как его на  крыльце  под  руки  взяли.  Он  и  не  вырывался,  только  шею
выворачивал, на окна смотрел - знал  ведь,  что  я  там  где-то.  Крикнуть
хотел, но ему не дали. И  потом  Лаврентия  Павловича  я  только  в  пробу
увидел. Лицо было спокойное, словно и вправду во сне умер.
     Берестин дослушал рассказ. Говорить ничего не хотелось. Средневековье
какое-то, двор Цезаря Борджиа.
     На ближней даче их уже ждал ужин - не такой уж скромный, как  принято
было писать в романах из жизни  вождя,  и  напитки  имелись,  за  которыми
просидели до багровой рассветной полоски над лесом, то обмениваясь  своими
ощущениями, то набрасывая планы ближайших  мероприятий  по  всем  аспектам
грядущей войны. Новиков уже успел поставить  перед  Жуковым,  Тимошенко  и
Шапошниковым задачи,  полностью  меняющие  принятую  военную  доктрину,  и
завтра решил представить  им  Маркова  как  нового  командующего  Западным
округом.
     - Так что на Запад поедешь. Эх, Леша, хорошо тебе - жить можешь,  как
человек, а  я...  Кремлевский  затворник,  -  с  внезапной  тоской  сказал
Новиков.
     - Ну чего ты вдруг гайки  отдавать  начал?  Нагуляемся,  когда  домой
вернемся... Слушай, - загорелся неожиданно Берестин, - а  почему  тебе  не
начать ломать стереотипы? Кремль открой,  балы,  приемы  устраивай,  начни
выезжать, на фронтах бывай лично... в  Касабланку  сгоняй,  если  и  здесь
позовут союзнички. Авторитет поднимешь на небывалую высоту.  А  соратников
стесняешься  -  разгони  их  всех.  Молотова  послом  отправь  в   Берлин.
Кагановича - директором метро его имени, Буденного - инспектором кавалерии
в ТуркВО и так далее, а себя, как Кеннеди,  окружи  учеными  и  поэтами...
Вообще переставь все вверх ногами, чтобы,  когда  уйдем,  здесь  обратного
хода не было.
     Берестин, в восторге от своих  планов,  начал  рисовать  впечатляющие
картины политического и духовного ренессанса,  будто  забыв  о  войне,  до
которой оставалось всего сорок семь дней.
     - Подумать надо, - соглашался с ним Новиков. - Как оно пойдет. Только
знаешь, какая ерунда получается? Вот ты говоришь - езжай в Касабланку, а я
уже думаю: вдруг что-нибудь со мной  в  дороге  случится?  И  из-за  такой
мелочи все рухнет. Кто, кроме меня, знает все на полста  лет  вперед,  кто
имеет такую волю и авторитет? Этот гений в  квадрате  -  и  вдруг  его  не
станет?
     Берестин захохотал.
     - Ну все, готов Андрюха! Быстро же он тебя! Ты смотри, а то и вправду
возомнишь. Меня ликвидируешь на всякий случай  и  начнешь  вершить  судьбы
мира единолично. Силен в тебе хозяин...
     - Да нет, просто способ мышления тебе  демонстрирую.  А  в  принципе,
тебе, конечно, легче: Марков твой - парень что надо. Звони  мне  почаще  -
исповедоваться, что ли, буду, чтобы среда не задавила...
     В глазах и в голосе Новикова мелькнула  не  снятая  вином  и  шутками
тревога. Действительно, как образуется взаимодействие между личностями?  И
что в конце концов победит? Не слишком ли опрометчиво кинулись они  в  сию
авантюру? Но ведь выбора все равно не было.
     - Давай, Андрей, пока дела не завертели, еще раз  прикинем,  какой  в
нашей деятельности... - заговорил Берестин, - реальный смысл.
     - Вроде бы обговорено сто раз. Если мы в истинном прошлом  находимся,
так представляешь, что будет, если мы  без  тогдашних  потерь  победим?  И
культа не будет, и ошибок всех, что были...
     - Представляю, только  где  и  как  мы  с  тобой  жить  станем,  если
вернемся?
     - Ну вот... То я Альбу успокаивал, а теперь надо и тебя. Если  правду
хочешь знать, не верю я, что мы на своей линии находимся. Не верю, и  все.
Должны быть альтернативные миры... Но жить здесь надо так,  будто  все  по
правде. Кто-то же должен  восстановить  историческую  справедливость.  Вот
пусть - мы!


     ...Берестин вышел в сад. Чуть-чуть рассвело, и неподвижный воздух был
весь пропитан тишиной, запахами сырой земли, прошлогодних прелых  листьев,
свежей зелени.
     Если повернуться лицом к востоку, тогда не видны ворота и  караульная
будка,  а  только  густые  темные  заросли  и  багровые  отсветы  зари  на
серовато-синих тучах. Красиво и тревожно, при желании можно этот сумрачный
рассвет истолковать символически.
     Берестин впервые не отстраненно-рассудочно, а  эмоционально  понял  и
поверил, что вокруг действительно весна сорок первого  года,  и  все,  что
должно случиться, - еще впереди. С самого раннего детства, с первых книг и
фильмов о войне и до сего дня лето этого года постоянно жило  в  нем,  как
неутихающая, болезненная ссадина в  душе.  Не  только  пониманием  тяжести
вынесенных  страной  и  народом  испытаний,  миллионами  напрасных  жертв,
ощущением того страшного края, на который вынесло державу. Нет,  была  еще
одна  сторона   в   трагической   странице   книги   судеб,   необъяснимая
необязательность всего, тогда случившегося.
     Есть события, железно детерминированные, которые наступают  неуклонно
и неизбежно, почти что независимо от желаний  и  дел  людских.  Вроде  как
начало первой мировой или поражение Японии во второй. Здесь  все  было  не
так. А скорее - как на шахматной доске,  когда  чемпион  мира  делает  ход
необъяснимо слабый, даже для любителя очевидно проигрышный, теряет корону,
и всем - остается только гадать, почему оказался возможным такой грубейший
зевок. Так и здесь.  До  последнего  дня  оставалась  возможность  сыграть
правильно. В разработках теоретиков  содержались  все  варианты  действий,
позволявших отразить  и  сокрушить  агрессора.  И  все  делалось  как  раз
наоборот. Если русско-японская война на море была проиграна из-за рокового
стечения  нелепых  случайностей  то  здесь  даже  на  случайности   нельзя
сослаться.
     Кое-кто пишет теперь, что легко, мол, судить из будущего,  когда  все
уже  известно  и  рассекречено,  а  вот   тогда...   Наивное   оправдание,
извинительное лишь тем, что старые люди ощущают собственную долю  вины  и,
стремясь подавить в себе  это  чувство,  хотят  доказать,  что  допущенные
просчеты были закономерны и неизбежны. В чем же тогда назначение  политика
и полководца, как не в том, чтобы проникнуть в замысел врага, чтобы  найти
ход, ведущий к победе? И ведь  через  пару  лет  это  уже,  в  большинстве
случаев, удавалось.
     А теперь Берестину с Новиковым придется на практике  выяснить,  можно
ли  что-нибудь  сделать  за  полтора  оставшихся  месяца.  Если  ко   всем
возможностям, что тогда существовали,  прибавить  самую  малость:  здравый
смысл и знание хода истории на сорок лет  вперед.  Впрочем,  откуда  такая
цифра -  сорок?  Месяца  на  два-три,  пожалуй.  А  потом  начнутся  такие
расхождения, что конкретные знания будут ни к чему.
     Правда, останется знание техники и военной  науки,  понимание  логики
развития событий... Например, Алексей ясно помнил все,  что  относилось  к
созданию Бомбы  и  у  нас,  и  у  американцев.  Достаточно,  чтобы  помочь
Курчатову и сэкономить лет пять-шесть, если возникнет такая необходимость.
Но еще проще он мог бы сорвать Манхеттенский  проект  и  вообще  исключить
ядерное оружие из реальностей данного мира.
     Вот  тут  Берестин  сообразил,   что   Новиков-то,   пожалуй,   прав:
удивительно глупо было бы погибнуть от нелепой случайности, лишив этот мир
своего присутствия. И все те беды и  несчастья,  которые  он  в  состоянии
предотвратить, обрушатся на человечество. А отсюда вытекает, что если  он,
Берестин, прав в своих рассуждениях, то прав был в тот,  реальный  Сталин.
Будучи неопровержимо уверен в своей гениальности, он не мог  не  прийти  к
мысли  о  своей  особой  ценности  для  истории.  Если  с  ним  произойдет
несчастье, он не сможет осуществить своего предназначения,  а  раз  так  -
оправданно все, что ему во благо, и подлежит уничтожению все,  стоящее  на
его пути.
     Единственная разница - Берестин  и  Новиков  владели  сейчас  истиной
объективной,  Сталин  же  -  лишь  субъективной.   Но   с   точки   зрения
экзистенциализма - никакой разницы нет.
     Увлекшись этими философскими построениями, Берестин не  заметил,  как
забрел в самый глухой угол  сада.  Все  здесь  было,  словно  декорация  к
"Сказке о спящей  царевне".  Полуразвалившийся  фонтан,  потрескавшиеся  и
проросшие травой асфальтовые дорожки, бузина,  буйно  захватившая  некогда
ухоженные клумбы. Внизу -  темная,  смутно  шелестящая  зелень,  вверху  -
пасмурное небо, через которое так и  не  смогло  пробиться  солнце.  Будто
ожившая картина в стиле художников "Мира искусств"... Алексей  залюбовался
ею, присев на край фонтана. Потом рывком поднялся.  "Изящно,  но  маловато
исторического оптимизма..." - сказал он вслух.
     ...В приемной кремлевского  кабинета  Сталина  уже  кидали  вызванные
Поскребышевым Тимошенко, Шапошников, Жуков. Все они были давно  знакомы  с
Марковым, все знали, где  Марков  должен  был  сейчас  находиться,  и  его
появление рядом со Сталиным их поразило Но только лишь более крепкие,  чем
обычно,   рукопожатия    выдали    их    реакцию.    Впрочем,    появление
Мар