ульс. Сердце билось слегка
замедленно, но пока ровно. Значит, аорта, по крайней мере, цела, иначе всю кровь
выхлестало бы в брюшную полость за полминуты.
    Прежде всего он достал из аптечки шприц-тюбики с промедолом и камфарой.
Прямо через брюки вколол капитану в бедро. Теперь можно работать не торопясь и
спокойно.
    - Оставьте нас одних. Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы понять, есть
ли у господина капитана шансы. Если есть, постараюсь что-нибудь сделать.
    Как Шульгин и предполагал, круглая свинцовая пуля попала немцу между третьим
и четвертым поясничными позвонками. Застряла на излете, не пройдя дальше, в
брюшную полость.
    Но почти наверняка перебила спинной мозг. Даже окажись они сейчас в
операционной самой лучшей севастопольской или одесской клиники, фон Мюкке скорее
всего был обречен на пожизненный паралич.
    Да и в конце XX века судьба его была бы ненамного лучше, если
экспресс-диагноз Шульгина верен.
    Сашка сделал еще один укол. Немец открыл глаза.
    - Как вы себя чувствуете, Гельмут?
    - Отвратительно, - прошептал фон Мюкке, - очень больно, и в то же время ниже
груди ничего не чувствую. Камень. Я умираю?
    - Не торопитесь, успеете, - с грубоватым сочувствием ответил Сашка. -
Ранения в спину или даже в позвоночник весьма неприятны, но далеко не всегда
смертельны...
    Под воздействием наркотика фон Мюкке держался мужественно, а скорее ему было
почти все равно, жить или наоборот.
    - Вы разве врач?
    - В том числе и врач. Жизнь учит многому...
    - Судя по моему самочувствию, не помешал бы и пастор... А вообще удивительно
глупо все получилось.
    - Увы. Я не только не священник, но даже и не лютеранин. Ваших обрядов не
знаю. Но, возможно, вы слегка торопитесь. Кое-какие шансы есть. Очень возможно,
что пуля только контузила вам спину, и, если мне удастся ее извлечь,
выздоровление не займет много времени.
    - Или - или, - попытался улыбнуться фон Мюкке серыми от боли губами.
    - Именно так. Сейчас я сделаю вам еще один укрепляющий укол и позондирую
рану. Хуже не будет, поверьте мне, но может и повезти...
    - Ничего другого и не остается. Черт меня дернул связаться с вами. Правильно
вы сказали: "Не заговаривайте с неизвестными"... Давайте ваш укол, я уже не в
силах терпеть.
    - Уже делаю. Боль сейчас пройдет, но в сознании вы останетесь.
    Фон Мюкке полежал несколько минут, шумно дыша сквозь стиснутые зубы, потом
боль отпустила. Немец перевел дух.
    - Спасибо. Так хорошо. Приступайте. Только скажите все же, перед тем как
начнете, ответьте мне всего на один вопрос, может быть, последний: вы специально
меня выслеживали? Работаете на русскую контрразведку? Или на английскую?
    - Не понимаю, о чем вы...
    - Оставьте, Ричард. Вы все понимаете. Как и я. Перед близкой смертью
мышление обостряется. И вам запираться теперь нет смысла. Я в любом случае выбит
из игры...
    - Я уже сказал - если я и работаю на кого-либо, так только на себя. Но
вопрос вы задали все равно интересный. И мы к нему обязательно вернемся, но
позже. Если мне удастся вас вытащить...
    Пулю Сашка действительно извлек почти без труда, но с остальным было хуже.
Спинной мозг размозжило так, что он держался буквально на двух-трех ниточках.
    Участи бравого капитана оставалось бы только посочувствовать, если бы... Если
бы у Шульгина не было с собой браслета-гомеостата.
    Так они договорились с друзьями: один, принадлежавший Ирине, достался
экипажу "Призрака", второй, берестинский, память о прогулке в шестьдесят шестой
год, исполнял роль судового госпиталя "Валгаллы", а этот подарила Шульгину
Сильвия.
    Вполне возможно, что у нее, в соответствии с должностью, имелся достаточный
их запас. Хотя об этом она не распространялась. Но вряд ли же она презентовала
своему победителю последний собственный экземпляр.
    Как известно, гомеостат обеспечивал сохранение постоянства внутренней среды
и физическую целостность организма при воздействии на него любых неблагоприятных
факторов, за исключением одномоментного полного разрушения тела, и главное -
мозга.
    Во всех же остальных случаях гомеостат гарантировал своему носителю
регенерацию поврежденных органов, причем со скоростью, адекватной возникшей
угрозе.
    То есть при огнестрельном поражении сердца его функции восстанавливались
быстрее, чем человек должен был умереть от прекращения кровообращения, а
раздробленная нога могла срастаться и сутки, и двое.
    Вообше-то гомеостат предназначался для постоянного ношения, тогда он
полностью настраивался на биохарактеристики владельца и заботился о нем
ежесекундно, в профилактическом режиме. Нашим же героям приходилось использовать
его по преимуществу как аппарат экстренной и интенсивной медицинской помощи.
    Вот и сейчас Шульгин, закрыв рану фон Мюкке тампоном и заклеив пластырем,
застегнул на его запястье черный браслет с мерцающим на матовом экране широким
желтым сектором.
    Его размеры показывали, что, хотя жизнь пациента в данный момент вне
опасности, степень нарушения жизненных функций превышает 50 процентов.
    - Кажется, я могу вас поздравить, - сказал Шульгин, вытирая руки смоченной в
спирте салфеткой. - Жить вы точно будете, о прочем же станет ясно несколько
позже. А теперь вам нужно поспать. Возле вас подежурит мой слуга.
    - Я и вправду чувствую себя гораздо лучше, - попытался улыбнуться капитан.
    - А как же иначе. Чтобы стало совсем хорошо - спите, - он осторожно
перевернул пациента на спину, поудобнее устроил его голову на плоской, набитой
не то сеном, не то водорослями подушке, укутал двумя одеялами. После чего сделал
перед лицом фон Мюкке несколько пассов ладонями.
    Глаза раненого закрылись, и он задышал тихо и ровно.
    В капитанской каюте его ждал Славский. Один. Куда делись его люди, Сашка
интересоваться не стал. Спят в трюме, наверное, на старых парусах или мешках с
грузом.
    - Налейте стаканчик, коллега, - попросил Шульгин, присаживаясь на край койки
и без всякого труда изображая усталость хирурга после трудной операции.
    Они выпили вдвоем, закусили четвертушками хрустящей и невероятно горькой
луковицы.
    - Вы удивительно легко перенимаете наши национальные традиции, - усмехнулся
Славский.
    - Что русскому здорово, то немцу смерть? - тоже улыбнулся Шульгин. - Так я
же не немец. А в путешествиях мне приходилось есть и пить такое, от чего,
уверен, вас стошнило бы при одном виде. Вот, например, пиво пембе. Африканцы его
готовят так...
    - Спасибо, не надо продолжать. Майн Рида я тоже читал. Так что там с нашим
немцем?
    - Жить будет, - ответил Сашка ритуальной фразой.
    - Не сочтите за лесть, но вы меня все больше и больше восхищаете, господин
Мэллони. И тем самым до определенной степени рассеиваете мои подозрения.
    Шульгин позволил себе надменно улыбнуться.
    - Боюсь, что в ваших словах звучит не столько лесть, сколько вам самому не
до конца понятная бестактность.
    - Отчего же так? - искренне удивился Славский. - Я ведь из самых лучших
побуждений...
    - Об этом и речь. Вы вообразили, будто перед вами какой-то там шпик, агент
не знаю уж каких именно спецслужб, избравший себе для маскировки личину
иностранного путешественника.
    Потом убедились, что мои способности и возможности несколько превосходят
понятный вам стереотип, и решили мне об этом сказать, думая, что мне приятно
услышать хвалебное слово из уст такого, как вы...
    - А теперь я могу расценить ваши слова как оскорбление...
    - Зачем же? Я действительно имею о себе устойчивое мнение, которое не в
силах поколебать ни в ту, ни в другую сторону даже особа королевской крови.
    Сегодня я составил представление и о вас, как о человеке, занимающем
определенное положение в... не знаю, каком обществе и какой организации.
    Возможно, оно вполне достойное. Меня это не касается, как не интересуют ваши
дела и ваше мнение обо мне.
    Случилось так, что на короткий срок наши пути пересеклись. Я поступил так,
как счел нужным. На этом все.
    Надеюсь, очень скоро мы расстанемся, поскольку невмешательство в дела
аборигенов - мой принцип. За очень редкими исключениями...
    Наверное, Сашка достиг своей цели, потому что Славский несколько даже увял.
Впрочем, не он первый, не он последний.
    Шульгину самому неприятно было видеть очередное подтверждение объективной,
увы, истины.
    Как повелось с допетровских еще времен, русский человек всегда почти
терялся, сталкиваясь с британским высокомерием, даже вполне корректным.
    Срабатывал генетический стереотип, ежели независимо от чинов и титулов один
- "раб божий" и "царский холоп", а за вторым восемьсот лет "хартии вольностей" и
"хабеас корпус", то о чем еще говорить? Но этот ведь вроде бы дворянин, старший
офицер престижного полка. У Шульгина шевельнулось первое подозрение...
    - Другое дело, - решил он подсластить пилюлю, - что в данный момент мы волею
судьбы вынуждены делать одно дело, поэтому можем рассматривать друг друга как
равноправных партнеров, и в этом случае оценка личных качеств друг друга
достаточно существенна.
    Вы, таким образом, даете мне понять, что кое-что во мне вас устраивает.
Хорошо. Остается выяснить, до какой степени устраиваете меня вы...
    Это был один из любимых Сашкиных приемов - заморочить собеседнику голову,
используя знание психологии и умение оперировать логическими связями высших
порядков, сбить его с позиций, чтобы впредь человек уже не продолжал собственную
политику, а мучительно пытался понять, в каком же положении он оказался и как из
него с наименьшими потерями выпутаться.
    - В частности, - продолжал Шульгин, - как вы думаете разрешить коллизию с
господином фон Мюкке? За его жизнь я ручаюсь, но потребуется неделя, две или
больше, чтобы он вновь стал сравнительно здоровым человеком.
    У вас есть возможность разместить его в Одессе в приличной клинике, или на
частной квартире, где он мог бы находиться под присмотром хорошего врача? Или
же, как иногда, к сожалению, бывает среди людей вашей профессии... - он сделал
кистью руки отстраняющий жест в сторону борта.
    - Что вы, что вы, - как бы даже испугался Славский. - Что вы о нас, на
самом-то деле думаете?
    Шульгин предпочел расценить этот вопрос не как риторический, а требующий
ответа.
    - Только то, чему сам стал свидетелем. Не знаю и знать не хочу, кто вы на
самом деле, но понимаю, что деятельность ваша далека от легальных форм и
методов. А здесь так уж принято - от ставших обузой соратников нередко
избавляются. Со мной, кстати, это не пройдет, - счел он нужным предупредить,
подтвердив слова выразительным взглядом на собственные руки и на торчащую из-под
ремня пистолетную рукоятку.
    - Уж за себя можете быть совершенно спокойны, - с некоторым даже облегчением
сказал Славский. - Давайте лучше еще выпьем и поговорим как серьезные люди.

    ...Перед утром Шульгин еще раз наведался в кубрик к фон Мюкке и снял у него с
руки браслет. Ему сейчас не требовалось, чтобы немец проснулся совершенно
здоровым.
    Спинной мозг начал активную регенерацию, и пока этого достаточно.
    Он решил подлечивать пациента браслетом с интервалами в два-три дня, чтобы
процесс выглядел естественным, соответствующим диагнозу "контузия", а за это
время решить все накопившиеся проблемы.
    В разговоре со Славским он позволил убедить себя задержаться в Одессе хотя
бы на неделю, но исключительно в качестве лечащего врача. Ни в каких других
делах он попросил на себя не рассчитывать.

                                 ГЛАВА 10

    ...Разместили Шульгина и раненого фон Мюкке на хотя и необитаемой, но
поддерживающейся в относительном порядке даче на 12-й станции Большого Фонтана.
    Владельцем дачи был, похоже, весьма богатый человек, не лишенный причуд, о
чем можно было судить по венчающей главный корпус высокой каменной башне со
стеклянным куполом наверху, окруженным галереей с чугунными перилами. Не то
копия Воронцовского маяка, не то мусульманского минарета.
    Стояла она совсем рядом с морем, точнее - над ним, на краю высокого
глинистого обрыва, обнесенная грубой, какого-то античного вида оградой из дикого
местного камня, сложенного всухую.
    Со стороны Приморского шоссе внутрь ограды вели высокие кованые ворота,
сейчас запертые на полупудовый, покрытый налетом ржавчины замок.
    От ворот до парадного входа тянулась мощенная плитками из голубой
итальянской лавы широкая аллея, обсаженная могучими, трехметровыми кустами
можжевельника.
    Но в главном корпусе жить было невозможно, потому что стекла в большинстве
высоких венецианских окон были выбиты еще во времена красной оккупации и
последующих боев за город, да и, кроме того, в огромных комнатах не было
стационарного отопления. Зимой хозяин тут жить явно не собирался.
    Зато в глубине сада прятался низкий каменный флигель всего из трех комнат,
сводчатых, темноватых, скудно меблированных, но снабженных печками-"буржуйками",
которые мгновенно разогревались и начинали распространять вокруг сухое
устойчивое тепло.
    Шульгину здесь понравилось.
    Будто в маленькой крепости, окруженной голыми черными деревьями с
сюрреалистически перекрученными ветвями, заросшими бурьяном огородами, другими
заброшенными дачами, накрытой густым туманом, сквозь который не видно не только
Ланжерона, Аркадии и Одесского порта, но и плещущего внизу моря.
    - Как вы считаете, - спросил его вернувшийся из города вечером первого дня
Славский, куда он, очевидно, ездил повидаться с местной своей агентурой или
руководством, - требуется нашему пациенту консультация специалистов или?..
    - Думаю, что непременно и обязательно. Рана, по счастью, оказалась намного
легче, чем я предполагал. Но - только рана. О последствиях я судить не рискую. Я
ведь всего-навсего не слишком хороший военно-полевой хирург, давно не имевший
практики. А здесь нужен авторитетный специалист именно по поражениям нервной
системы. Так что ищите такого врача. В большом городе его не может не быть. И
сделайте это как можно быстрее, иначе...
    Случайно ли так вышло или намеренно, но в этом флигеле предыдущим жильцом
тоже был какой-то немец, гувернер хозяйских детей или квартирант - преподаватель
гимназии, оставивший после себя множество книг в картонных и кожаных переплетах,
отпечатанных почти непонятным для Шульгина готическим шрифтом.
    Фон Мюкке же эта библиотека восхитила, и он, благо состояние его заметно
улучшилось, погрузился в беспорядочное чтение, добирая упущенное за большую
часть предыдущей жизни.
    Да и что может быть лучше для человека, почти простившегося с жизнью, а
сейчас выздоравливающего, никуда не спешащего, как окунуться в сокровища родной
литературы, от Шиллера и Гейне до Шопенгауэра и Карла Мая.
    Шульгин и сам бы с удовольствием последовал примеру капитана, улегшись на
соседней койке и потягивая глинтвейн или водку с лимонным соком, если бы во
флигеле нашлись какие-нибудь русские книги, кроме разрозненных томов
энциклопедии Брокгауза и Эфрона.
    Говорил он по-немецки совсем неплохо, а вот читать легко и свободно, так,
чтобы получать от процесса удовольствие, пока не научился.

    ...Одесса при первом выходе в город разочаровала Шульгина. Он помнил ее по
последнему посещению в 1977 году и по книгам Катаева, Бабеля и Паустовского.
    Сейчас же она выглядела почти жалко. Хозяйственное возрождение новой России
коснулось ее отчего-то мало.
    На каждом шагу видны были следы двухлетнего владычества большевиков, а
местные деловые, люди скорее всего в силу врожденной осторожности, усугубленной
слишком свежими воспоминаниями, не до конца поверили в окончательность
врангелевской власти.
    А средства, если они у них и сохранились, предпочитали вкладывать и
приумножать не слишком заметными способами. Или - в других местах.
    В знаменитом кафе Фанкони крутились подозрительные типы, ухудшенные издания
(точнее, неотшлифованные талантом авторов прототипы) Остапа Бендера, привычно
торгующие сомнительного происхождения долларами, фунтами, затертыми
транспортными накладными на неизвестно где пребывающие вагоны с вряд ли
существующими в природе грузами.
    Аналоги "пикейных жилетов" все так же горячо обсуждали свежие новости о
сражении "Алексеева" с английской эскадрой и грядущие перспективы международной
политики.
    Сашка не удивился бы, услышав слова: "Колчак - это голова, и адмирал
Воронцов тоже голова..."
    Фасады домов были обшарпаны, улицы грязны, и даже шляпы-канотье щеголей и
порыжевшие лапсердаки старых евреев с Портофранковской улицы производили
грустное впечатление.
    Впрочем, возможно, все дело было в том, что на Сашку вдруг навалилась мутная
тоска. Кратковременная, несомненно, но от того не менее нудная. Как зубная боль
в сердце.
    Вроде бы привык он уже давно мотаться "в дали времен, в пыли веков", а тут
вдруг накатило.
    Скорее всего оттого, что слишком хорошо ему было давними августовскими
днями, когда он с очередной подружкой сподобился прожить целых две недели в
шикарном пансионате ЦК ВЛКСМ Украины "Чайка" в Лузановке.
    И сейчас очень не хватало тогдашней веселой уличной толпы, потока машин,
шелестящих вдоль Дерибасовской и Пушкинской, музыки в кафе на Приморском
бульваре...
    Ну и всего прочего, что бывало в двадцать с небольшим лет почти с каждым,
кто вырывался из будничной суматохи на море, да еще не в провинциальные
Лазаревку или Геленджик, а в легендарную Одессу.
    А может, и погода влияла, все-таки не солнечный август стоял на дворе, а
сырой и туманный октябрь, его последний день, просквоженный вдобавок
пронзительно-резким норд-остом.
    Но... "Времена не выбирают, в них живут и умирают", как сказал еще один поэт.
И вместо веселой подружки в коротеньком летнем платье ему пришлось
довольствоваться обществом совсем не веселого господина Славского, навязавшегося
в спутники, то ли оттого, что действительно захотел прогуляться и попить пива в
"Гамбринусе", то ли с целью пресечь несанкционированные контакты
"поднадзорного".
    Так Шульгин, не стесняясь, ему и сказал.
    Если, мол, вы, господин Славский, считаете меня по-прежнему иностранным
шпионом, так я все равно найду способ связаться со своей здешней резидентурой,
хотя бы с помощью своего слуги, а ежели и вправду намерены показать мне
достопримечательности вашего бывшего черноморского Марселя, то так и быть...
    Они не стали выезжать в город на "Додже", а вполне демократически добрались
до железнодорожного вокзала на разболтанном трамвае, почти полтора часа
тащившемся по унылой степи вдоль "станций", а дальше пошли пешком.
    - Хочу вас также поставить в известность, что в ближайшие дни я собираюсь
заказать железнодорожную платформу, погрузиться на нее и покинуть пределы
гостеприимной России. Скорее всего - в сторону Греции. Осмотрю Акрополь и затем
пароходом - в Африку. Там, мне кажется, будет не в пример спокойнее...
    - Ну, зачем же так? Сами говорили, что обожаете приключения, а стоило
столкнуться с совсем маленьким недоразумением - и сразу в Африку. Думаете,
туареги или берберы отнесутся к вам почтительнее? Ах да, как же! "Несите бремя
белых..." Просвещенному мореплавателю гораздо привычнее общаться с дикими
туземцами, чем с непостижимыми скифами. Так ведь, господин Мэллони?
    Ирония Славского была изящна и уместна, Шульгин подумал, что он
действительно весьма неглупый человек. Что его вполне устраивало.
    - Есть резон в ваших словах, есть. Туареги действительно относятся к
богатому "ференги"* если не почтительнее, то, по крайней мере, предсказуемее.
    - Ничего, попривыкнете. А то ведь уедете, ничего, по сути, не увидев и не
поняв, и будете потом описывать нас, вроде как Герберштейн московитов
шестнадцатого века.
    Обидно, честное слово, читать такие глупости. Давайте вот лучше спустимся в
этот подвальчик, выпьем по маленькой, пивцом заполируем, перекусим опять же.
Глядишь, и настроение у вас улучшится...
    Шульгин не возразил. Они спустил