тоже
подстрелят.  И что мне прикажете делать? в саду вашу  даму закапывать или  в
милицейский участок с заявлением бежать? Нет, уж, будьте так любезны...
     И снова сменил гнев на милость.
     - Если  вам действительно  сейчас некуда  ее девать, послушайте совета.
Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу,  от
моей  калитки подальше.  Утром успеете  забрать  - хорошо.  Нет  - и без вас
подберут  и  похоронят.  В  общей  могиле,  конечно,  но  уж  это...  Реалии
гражданской войны. Не нами начато... А меня избавьте. Я так и сделал для вас
больше,  чем  можно   требовать  от  порядочного   человека.  Не   смею  вас
задерживать. Разве что на посошок...
     - Благодарю, ваше  превосходительство.  Здоровье  более  не  позволяет.
Но...
     А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в  том, что я
действительно перешел некие нравственные пределы.
     Я поднес стакан к губам. От запаха  меня  чуть не вывернуло  наизнанку,
однако я  сдержался,  пригубил, с  омерзением  наблюдая, как генерал выцедил
свою порцию до дна.
     - Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все,  что вы для нас сделали.
Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
     Я  взял  куртку  Людмилы,  обшарил  карманы,  чтобы  не  оставить   там
чего-нибудь  нужного.  В  левом   кармане  -  "браунинг",  запасная  обойма,
облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
     А зато во  внутреннем  кармане - перетянутая резинкой солидная пачка не
чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она говорила, помина о
своем богатстве?
     Без всяких эмоций я протянул их генералу.
     - Возьмите.  В  память  о  нашей встрече. И  о рабе Божьей  Ванде.  Она
католичка, но  Богу, думаю,  это безразлично. Поставьте свечку за  упокой ее
души.  Или  там молебен, не знаю,  как оно  принято...  -  я махнул рукой. -
Понимаю,  что  давать  деньги  благородному  человеку  оскорбительно,  но  в
нынешние  времена  какой  может быть  этикет?  Возьмите,  жить-то как-нибудь
надо...
     Что самое интересное - он взял.  А  я почему-то думал, что откажется из
глупой гордости.
     Взял,  как  получил  карточный  долг,  не пересчитывая  сунул в  карман
халата.
     - Ну, Бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но
все  же...  Желаю дойти  туда, куда идете...  И автоматик свой  не забудьте.
Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте...
     Мудрый старик. Держа  Ванду,  обернутую простыней, на руках, я  вышел в
переулок,  постоял, не  зная, что  делать  дальше. Странно все это,  в такой
ситуации  я еще  не  оказывался никогда.  Не знаю,  для чего,  почему, но  я
вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих.
Настолько,  что  тишина  была даже  неестественна. Я положил  Ванду  рядом с
исковерканным  корпусом  автомобиля.  Постоял,  склонив  голову.  Вроде  так
принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение.
Теперь  я  ничего  не  боялся  и  отвечал  только  за  себя.  Как  тогда,  в
Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.
     Только  вот  сейчас я  почувствовал, насколько  плохо  лично  мне. Нога
опухла,   будто    бревно,   хотя    рана    была    благополучно   очищена,
продезинфицирована, и кость  не задета, от колена дергало вверх до пояса,  и
наступать было почти невозможно.
     И куда  идти?  Район,  в  котором  я оказался, представлял себе  весьма
приблизительно. С тем, как эти  места выглядели в  нашем мире,  эти улицы  и
переулки не имели ничего  общего,  аза истекшую  неделю  я выучить  наизусть
карту Москвы, конечно, не успел. Безошибочно я  мог  выйти к  цели  одним из
двух кратчайших маршрутов: через  Бульварное кольцо до Большой Дмитровки или
же по Поварской  до Моховой, а там на Тверскую или ту же Большую Дмитровкиу,
только снизу.  Даже  с моей  покалеченной ногой  я бы добрался за час,  беда
только в том, что как раз на этих магистралях появляться никак нельзя.
     Именно там  уже  начинался  или  вот-вот  начнется  давно задуманный  и
тщательно подготовленный  моими друзьями,  теперь в  этом сомнений  не было,
процесс ликвидации мятежа. И все с  этим связанное  - планомерное выдвижение
войск,  блокирование перекрестков, прицельная  и  беспорядочная стрельба  во
все, что движется, бессудные расстрелы  подозрительных, и так далее  и  тому
подобное.
     Сутки-двое благоразумным обывателям лучше сидеть  за закрытыми ставнями
и крепко запертыми воротами. Во избежание...


        Глава 22

Я  решил,  что  пробираться  к  цели  следует  самыми  глухими   непроезжими
переулками. Но при том возрастала опасность заблудиться, они здесь идут  под
совершенно  непонятными углами и вполне способны  вывести как  раз туда, где
появляться не следует.
     Меня вдруг  охватила  острая тоска. Не от страха  за свою  жизнь, а  от
бессмысленности  происходящего.  Даже на  улицах Сан-Франциско, преследуемый
умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал.
     Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь.
     Стоило  радоваться  избавлению  от смертельных  опасностей  дома, чтобы
попасться в ловушку здесь.
     Был  бы я  местным, я бы так не нервничал.  Даже в  разгар ожесточенных
уличных боев  обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком
и рискуя. Именно потому,  что это их город и их время, они интуитивно знают,
как себя  вести  и  как разговаривать  с вооруженными людьми, хоть красными,
хоть  белыми. Я этого не знаю, и  каждый легко увидит  во  мне  чужака. Как,
например, сообразил этот статский советник. Чужаков  же проще всего  убивать
на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.
     И значит,  у  меня теперь один выход - при  малейшей опасности стрелять
первым, как мне ни претит такая перспектива.
     Размышляя  подобным образом, я брел вперед,  ориентируясь  по  памяти и
отчетливо  представляя  только  одно  -  что  двух  опасных рубежей  мне  не
миновать,  но  преодолеть  их  все-таки  можно,  если  сохранять  постоянную
бдительность и выдержку.
     Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать
первом  веке представляли собой  проблему.  Старательно сохраненные  и  даже
злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре
исторической  части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших  прудах, все
эти Кривоколенные,  Армянские,  Сверчковы  и  Петроверигские,  являли  собой
узкие,  едва  ли  не трехметровой  ширины, щели,  по  бокам  которых  стояли
тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира.
     Кое-кто называл этот стиль - "вампир".
     Нормальный переулок такого типа  по своей длине трижды меняет название,
трижды - направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода
в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана
или без  совета случайно встреченного старожила  выбраться в  цивилизованные
кварталы города крайне проблематично.
     А  что  сказать  про  те же переулки ночью, да сто  двадцать лет назад?
Положение  практически  безнадежно.  Исковерканный,  покрытый  жидкой грязью
булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень.
То,  что опрометчиво кажется выходом,  оказывается углубленным в  промежуток
между  домами  в®ездом  частного  владения,  оберегаемым  собаками  с  очень
скверным характером.
     И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва
действительно  стоит  на  семи   холмах,  под®емы  и  спуски  чередуются   с
утомительной монотонностью,  и на десятой  или двадцатой  минуте  странствий
начинаешь понимать, что от лабиринта  Минотавра избранный маршрут отличается
только  присутствием над  головой грязно-серого, подсвеченного  почти полной
луной неба. А по луне я ориентироваться  не умею. Никогда не  мог запомнить,
где она должна находится в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.
     Зато я подумал  - все здесь чужое, совершенно все. А вот  небо - то  же
самое. Как дома. Как в детстве...
     Если  бы  я  не  был  сейчас  ранен  и озабочен  проблемой собственного
спасения, путешествие могло оказаться даже и романтическим.
     Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие
звуки коротких  огневых  стычек, гул автомобильных  моторов, мелькающие  над
крышами лучи прожекторов.  Но  все это будто бы в другом мире.  Словно из-за
кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.
     Очевидно, рана  моя  оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к
ней  прибавился травматический шок, потому  что  моментами  я  замечал,  что
сознание мое мутится.
     Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться,  что бреду я
вдоль  белоснежных,  освещенных  мертвым  неоновым  светом  небоскребов,   и
приходилось даже щурится от этого нездешнего света.
     Потом сознание прояснялось,  и  я  с  удивлением отмечал, что  нахожусь
совсем не там, где рассчитывал.
     Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону
Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку
там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.
     От Пушкинской  с минутными перерывами раздавался гулкий гром  пушечного
выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался
где-то возле ресторана "Прага".
     С крыши  шестиэтажного  дома на углу Большой Никитской  и Леонтьевского
переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.
     Кто и с  кем здесь  перестреливался,  я не понял. Инстинкт погнал  меня
вправо, под защиту темных стен.
     Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса
свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные
отвратительно  верещали,  еще  какие-то странным  образом  клекотали,  будто
кувыркаясь в  полете.  Возможно,  это были распиленные  для пущей  убойности
безоболочечные пули старых берданок.
     Привалившись плечом  к  арке  глубокой  подворотни, я старался  увидеть
людей, участвующих  в  ночном  сражении, но освещения не  хватало. От  этого
казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэлсовские морлоки.
     Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни  страха, ни
боли, ни желания жить. Просто  двигался, выполняя программу, как робот, даже
и не человекообразный.
     Запомнился момент,  когда на встречу мне выскочило несколько человек, с
оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.
     - Стой, эй ты там, стой! Кто такой?
     Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы  его
снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.
     Очередь  прошла  от  стены  до  стены  переулка,   и  никто  больше  не
шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя ушел я
с  этого места не спеша и не пригибаясь. Так мне показалось. Но потом что-то
с  размаху ударило меня  чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись
плечом о стену, потрогал голову.
     Крови на пальцах не оказалось, очевидно, меня достала  рикошетная пуля.
Кевраловая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.
     Дальнейшее представляло из себя какие-то странные обрывки впечатлений.
     Я  ввалился  в  разбитую витрину  магазина.  Помнится, перешагнул через
бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной
человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.
     - Эй, мужик, ты че, раненый? - спросил меня участливый голос.
     - Немножко есть, - ответил я.
     - Перевязать нечем, - обрадовали меня.
     - Спасибо, уже перевязался...
     - А  за кого воюешь, за  нас или за  этих?..  -  непонятный человек без
всякой агрессии  отодвинул в  сторону упершийся  ему  в  грудь  ствол  моего
автомата.
     - За себя воюю, остальные мне без разницы.
     В  темноте помолчали,  хотя там угадывалось  присутствие еще нескольких
дышащих, хлюпающих носами людей.
     - Дык вроде и мы также. Выпить хочешь?
     - Хочу...
     Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я
сделал пару глотков.
     - Закусишь?
     - Не хочется.
     Странные люди. Для чего им я, и сами они здесь что делают?
     Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили.
     - Да вот ввязались сдуру в эту революцию,  а потом решили,  на кой  оно
нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи... Две телеги добра отправили, а
сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал,  мабуть,
и убили.  Война,  сам  понимаешь.  Ну,  водки  тут  хватает,  колбасы  целая
поленица. До утра посидим, а там и подумаем...
     Я  порадовался, как  просто и  спокойно  настоящие  люди  реагируют  на
исторические коллизии.
     - А ты, земляк, что ли из идейных?
     - Почему так думаешь?
     -  Дак машинка  у  тебя  серьезная. Мы  вот  попросту,  с винтарями  да
обрезами, а у тебя вона что...
     - На улице подобрал, - ответил я.
     - Ну-ну, понятно, - согласился прежний голос.
     - Сам-то из офицеров царских или как?
     Надо  же, насколько был  прав  судейский генерал. Простой народ,  он  к
интонациям чуткий.
     -  Из анархистов я. Сам по себе, голый человек  на голой земле, вот моя
философия.
     Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.
     Когда я передохнул и решил отправляться дальше, мне не препятствовали.
     Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной
раз  очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветочного бульвара. То
есть  я  как-то  сумел  пересечь и  Тверскую, и Петровку,  и прошел  гораздо
больше,  чем  нужно  было.  и от  Столешникова сейчас  находился едва ли  не
дальше, чем в начале пути. Черт  его знает,  может быть, я даже  прошел мимо
спасительного дома, совершенно этого не заметив.
     Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал, но
как-то  она  меня  все  слушалась,  а в  подсознании,  наверное,  пробудился
инстинкт  и дух  древних предков, которые и  руководили моими бессмысленными
перемещениями  по  охваченным  мятежом  улицам.  Я  словно  невидимкой здесь
оказался,  и  ни  одна шальная  или  прицельная  пуля  не могла меня  больше
перехватить.
     Надо  отдохнуть,  подумал я, садясь на  асфальт в  глубокой  нише перед
запертыми воротами трехэтажного особняка.
     - Что, плохо тебе, герой? - раздался голос  из-за  моего правого плеча,
оттуда, где никого  быть не  могло, потому  что  я  ощущал спиной  и грубую,
холодную каменную стену, и твердые, внахлест сколоченные доски.
     - Ну плохо, а тебе какое дело? - ответил я, сразу узнав этот голос.
     - По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? - спросил Артур.
     - К вам?
     Что удивительно, услышав  голос  покойника, я вновь стал мыслить  ясно,
отчетливо и  логично. Как мне  тогда казалось. Подобное  бывает  в  процессе
длительной, перешедшей все  границы разумного  гулянки.  Вдруг, в  три  часа
ночи,  наступает  момент  холодной,  стеклянной,  нечеловеческой  трезвости.
Видишь  себя и собутыльников  как будто со  стороны,  говоришь  пророческие,
мудрые  слова.  Кажется, еще  чуть-чуть,  и постигнешь главную истину. Или -
научишься летать. Помню, еще в студентах,  на встрече какого-то Нового года,
именно  в  такой  час я осознал себя  сидящим на подоконнике  кухни, в чужой
квартире,  перед  распахнутым окном. Внизу было тридцать  этажей,  на уровне
глаз  пролетали крупные снежинки, по ту сторону  Москвы-реки сверкал  огнями
Кремль.
     За  руку  меня  держала  незнакомая  девушка  с несколько  растрепанной
прической  и тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что  если
достаточно   сильно  пожелать,  то  вполне  можно   сейчас  оттолкнуться  от
подоконника и воспарить над городом.
     - Новый год, все же, ночь чудес. Полетели вместе...
     Уверен, что если бы она сдуру согласилась, я  бы  постарался  воплотить
эту  идею  в  жизнь, но  девушка оказалась или слишком  умной,  или  слишком
трусливой, и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры.
     Наверное, она  была  права.  Мы  с  ней  еще  выпили  на  брудершафт  и
отправились  искать   свободную   комнату,  чтобы  познакомиться  поближе...
Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже не существенно.
     -  Зачем,  Артур?  Зачем  опережать  события?  Шлепнут  меня  сегодня -
воссоединимся, никаких проблем.  А сейчас  я еще  побарахтаюсь.  У  меня две
сотни  патронов  и  граната.  Если  сумею  встать, то  еще  до  Столешникова
доковыляю. Дорогу  покажешь,  по старой  дружбе? Или еще  чем-нибудь сумеешь
помочь?
     Его фигура  выступила  на  фоне  стены,  словно нарисованная светящейся
краской голограмма.
     - Летать, к сожалению, не могу, - ответил он, словно читая мои мысли. -
В материальном  виде, разумеется. а то бы донес,  никаких вопросов. Хочешь -
пойдем. Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях.
     -  Как  Вергилий Данте?  - спросил я. - И куда приведешь? На Елисейские
поля? В Элизиум? Или в тот самый утренний сад с теплым озером  и обнаженными
девушками? Гуриями в мусульманском понимании?
     - Рад бы, - ответил мне печально Артур. -  Нам с тобой там было бы куда
как интереснее.  И ты опять  очень близок  к  переходу. Раз  я тебя вижу. Ты
помнишь прошлый раз?
     - Как не помнить? -  Мне стало  легко  и  тепло, словно замерзающему  в
степи ямщику. - "Путь далек ли,  жид?" но что-то  пока  еще  мешало отдаться
убаюкивающему умиротворению духа.
     - А ты, не иначе,  уже прилетел,  будто стервятник на свежую падаль? Не
терпится тебе? Ну, попробуй. И посмотрим...
     - Снова  не  доверяешь? Напрасно. Я не скрываю - хотел бы увидеть  тебя
здесь.  Навсегда.  Но...  Ты, может,  и не поймешь... Я заблудился.  Потерял
Веру... А ты можешь указать мне путь. Если пока задержишься, у себя...
     - Знать,  бы как это сделать,  - ответил я с тоской, понимая, что брежу
наяву и  дела мои,  значит, плохи.  Контузия,  шок,  а  то  и  сепсис  начал
развиваться.
     - Тогда  слушай  совет. Сюда  направляются  вооруженные  люди. Идут  по
Неглинной.  По твоим  следам. Через пять  минут будут  здесь.  Убежать ты не
сможешь. Сделай так  - разбей ближайшее окно, в этом доме советская контора.
Там  есть телефон. Звони  своим  друзьям.  Пусть тебя заберут.  Не  успеют -
встретимся окончательно... Спасешься - не  забудь  обо мне. У тебя  появится
возможность.  Пожалуйста... - его печальный голос  растворился в тишине, как
шелест ветерка в  прибрежных  камышах.  Самым  краем  сознания  я еще успел,
кажется уловить слова: - Выбирай сам...
     Артур  исчез,  а в сотне  шагов вверх по улице я  действительно услышал
грохот кованых каблуков по брусчатке.
     Совет  был здрав  и современен.  Цепляясь  руками за выступы  стены,  я
добрался до окна. Затыльником автомата ударил в нижний угол.  Толстые стекла
обрушились с грохотом, осколки едва не рубанули по рукам и голове, зазвенели
по тротуару.
     - Эй, эй, кто там, стоять! Руки  вверх... - Оранжевая  вспышка  озарила
улицу. Кто-то выстрелил из пистолета. Кажется в воздух. И не попал.
     Я ответил тремя короткими очередями,  услышал,  как  дернулся и замер в
задней позиции затвор, отбросил на мостовую пустой  магазин, в  долю секунды
воткнул в  приемник новый и  с  непостижимой даже для меня самого  ловкостью
подтянулся на руках, перевалился через подоконник внутрь помещения.
     Чтобы  прекратить раздражающие  звуки снаружи,  выбросил  на  улицу две
гранаты. Переждал слитный грохот разрывов и стал искать телефон.
     О   том,   что    телефонная   станция    захвачена   мятежниками   или
правительственными  войсками  и  соответственно  отключена,  я  старался  не
думать.
     Аппарат нашелся в соседней комнате. После трех оборотов ручки индуктора
станция ответила. Грубым мужск