м?
     Ей не  пришлось  играть, и говорила  она совершенно искренне,  и  голос
звучал так, как надо.
     - Откройте, пожалуйста, я  ранена,  я истекаю кровью... Помогите,  ради
Бога...
     Еще  одна  пауза,  не  слишком  долгая,  но  Людмиле  она  должна  была
показаться  бесконечной. Брякнул  засов  или  массивный железный крюк. Дверь
открылась.
     На пороге стоял,  с керосиновой лампой  в  одной  руке  и револьвером в
другой, пожилой мужчина, одетый в темный стеганый халат.
     Людмила  держалась  из  последних  сил  но,  увидев  этого человека,  а
возможно,  ощутив  исходящее  из  дома тепло,  начала  оползать  вниз  вдоль
притолоки двери.
     - Спокойно, - произнес я как можно более мирным голосом и шагнул в круг
света, держа перед собой открытые  ладони. - извините за беспокойство. Мы не
причиним  вам  вреда. Женщина действительно ранена. Тяжело, в грудь. Я тоже,
но в ногу. Нам нужна помощь. Хотя бы перевязка. Утром я найду врача.
     Мужчине  было  лет  около  шестидесяти. Правильное умное  лицо,  твердо
сжатые  губы. Коротко подстриженные волосы с сильной проседью и совсем белые
усы.  Револьвер  в  руке  не дрожал. Теперь он был  направлен  мне  точно  в
солнечное сплетение.
     - Ранены? Где? Кто вы?
     - Во  время перестрелки у  посольства. Вы ее слышали, надеюсь? Мы ехали
на автомобиле, в него бросили гранату...
     - Просто ехали и все?  Говорите лучше правду. Вы кто - троцкисты или из
тех, из других? Почему пришли именно ко мне?
     - Это долгий разговор. Если угодно, я расскажу все. Но помогите сначала
хотя бы женщине...
     - Нет, - ответил мужчина спокойно. - Я вам не буду помогать.  Кем бы вы
не  были.  Меня  теперь ничего не касается. Я  бывший статский  советник.  В
молодости служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею,
имейте  это  ввиду. Мой  старший  сын погиб  на  фронте  в пятнадцатом году.
Младшего  расстреляли большевики в восемнадцатом. Осталась  одна дочь. Я вас
пущу, следом  придут... не знаю кто, все равно, и увезут меня на Лубянку, за
помощь  врагам революции. Или  наоборот. Уходите.  Каждый сам  хоронит своих
мертвецов... Чем больше вы будете убивать друг друга, тем  лучше. Уже неделю
я с нетерпением жду, когда же начнется очередная Варфоломеевская ночь...
     голос его был  настолько ровен  и равнодушен, что я понял - уговаривать
старика бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности.
     - Зачем же вы вообще открыли? - спросил я.
     -  Дурацкие  пережитки  прошлого, как сейчас принято говорить. Подумал,
вдруг действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут
вы... Опять обычная советская ложь и провокация.
     Он сделал движение, чтобы шагнуть назад и захлопнуть  дверь,  не отводя
от  моего  живота  револьверный  ствол. Он  даже  придавил спусковой крючок,
потому что изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся.
     -  подождите. Все  не совсем  так,  хотя  вы и  правы  в главном. Мы не
красные, не те и не другие. Я вам все об®ясню, но сначала помогите. Ей нужна
перевязка,  что-нибудь  укрепляющее  сердце,  ну я не  знаю...  Положите  ее
где-нибудь, я побегу искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий
врач? Я вам денег дам, сколько угодно...
     -  Зачем  мне ваши  деньги?  Когда  я  просил  районного  комиссара  ЧК
отпустить  моего  сына,  взятого  на  улице  заложником, он, знаете  ли,  не
снизошел. Ну а я тоже не Христос...
     Я мог бы отнять у него револьвер,  даже убить, только  зачем? Умножение
зла, не больше. И старик по-своему совершенно прав...
     Не знаю, уловил ли он  мое душевное движение, но словно бы заколебался.
Пробормотал что-то неразборчиво. По-моему - просто выругался.
     - Вот там, видите  -  флигелек, - он указал стволом револьвера. - Замок
там хлипкий.  Сломайте его и заносите  свою... даму. Если что - я ничего  не
знал  о вас. - Еще помолчал. -  Схожу, посмотрю,  что там у меня есть. Бинт,
кажется и йод. Не знаю...

     ... Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом,
обнаженная по пояс. В углу, потрескивая,  разгоралась буржуйка, старик стоял
рядом  и  без любопытства  смотрел на ее большие  - в других обстоятельствах
весьма соблазнительные груди.
     Я обработал  края раны йодом, забинтовал  как  можно туже, израсходовав
два  больших  рулона  бинта.  Я   слышал,  что  если  пробито  легкое,  надо
изолировать рану от доступа воздуха. Только,  наверное,  все  это  напрасно.
Кровь  из уголка рта сочилась не переставая. И пульс явно слабел. Но женщина
пока оставалась в сознании.
     Никаких  сердечных  средств,  кроме  настойки валерианы  и  ландыша,  у
статского  советника,  конечно, не оказалось,  да и  были ли они  в то время
вообще?
     - Займитесь собой, - сказал наконец старик, - а я попробую найти врача.
Живет тут один, насколько я знаю, в сексотах не числится... Пока не вернусь,
из флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее
ружье, заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований...
     Он  с  сомнением  покачал  головой и вышел на  улицу.  Я накрыл Людмилу
ветхой, но чистой простыней, а сверху своим пиджаком.
     - Интересный старик, да? -  с трудом выталкивая слова, не  только из-за
раны, но и сжимавшей грудь повязки, прошептала она. -  А он  ведь совершенно
прав. Ему надо радоваться тем сильнее, чем больше нас подохнет.  А он еще за
врачом пошел. Ноя ведь все равно умираю, да?
     - Глупости. Вот придет врач...
     - Да чем  он  поможет?  Операцию  ведь  не  сделает, а  в больницу меня
везти... побоится.
     - Чего ему бояться?  Скажет, что на  улице раненую подобрал.  А пока до
ГПУ эта информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали.
     - Нет,  не  утешай меня. Так и должно  было кончиться. Я сама виновата.
Все-таки нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить по добру, или там
же и застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась,
что ты подставка. Душа подсказывала - не  связывайся.  Не послушалась. Все и
всегда пользовались энтузиазмом дураков.  Сначала думала -  дурак ты,  потом
поняла,  что -  я. А  легла с тобой, потому что  так захотела.  Расслабилась
впервые за... Не помню, год, два, больше... У нас  хорошо получилось. Другие
мужики здесь  просто кобели. Быстрее, быстрее - и в  сторону. Можно было все
изменить. Не сдавать  тебя, а наоборот... Бросить все и сбежать. С тобой. Ты
денег хотел  заработать? У  меня денег много. На двоих на всю жизнь  хватит.
Идеи - плевать на все идеи. Я бы тебя уговорила, ведь правда?
     Я кивнул.  Щеки  у нее разгорелись, она покашливала все  чаще, и  тогда
лицо у нее мучительно  кривилось.  Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже
заплетался.
     Я  намочил тряпку в  ведре,  положил  ей  на  лоб.  Людмила  благодарно
кивнула.
     - Ты бы согласился.  Ты меня не  любишь, а  я вот, кажется, да...  Сама
поражаюсь. Думала, давно разучилась, и надо  же...  Ну, в постели  любовь не
обязательна.  Года два-три  мы бы  с  тобой  продержались.  Я тебя  в Торунь
повезу. У меня там дом. Торунь красивый город...
     - Знаю, я там был.  Там Коперник родился, костел есть, такой громадный,
красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят...
     - К Висле... Правда, был... Видел. Все так и есть. У  меня дом недалеко
от рыночной площади.  Из  окна  Вислу видно.  Скоро поедем. Я  мечтала  быть
польской Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду... - она снова захрипела и
наконец потеряла сознание.
     Сделать  я все равно  ничего не  мог, просто  сидел  возле нее и курил,
пуская  дым  в сторону приоткрытого окна, и вспоминал красивы город  Торунь,
где оказался двенадцать лет назад, всего на  один вечер и две половинки двух
дней.  Ничего,  кроме тех достопримечательности,  о  которых  сказал  сейчас
Людмиле, нет,  теперь уже  окончательно  Ванде,  я и  не  запомнил. Осталось
только   впечатление  -   миниатюрный,  как  макет  в  архитектурном  музее,
средневековый город, в  котором можно с приятностью провести несколько дней.
Но вот  как  там жить  постоянно,  да  еще с  такой  женщиной, как  она - не
представляю.
     Хотя именно как женщина она  была интересна. В отличие от  Аллы и  всех
других,  что  у  меня  были,   -   первобытная  страсть,  изобретательность,
удивительное отсутствие предрассудков. На  Аллу я  ее,  конечно, не променял
бы, однако отводить с ней время от времени душу было бы приятно.
     Удивительно, какие  мысли могут  приходить  в  голову у  одра умирающей
женщины. Истинно сказано - мозг не имеет стыда.
     Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже
ушел  от  нее, как уходила и придуманная  жизнь.  Бессмысленно  и страшно  -
молода  женщина,  генетически  созданная,  ну  не  для  любви,  может  быть,
утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком
сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
     Польский я знал плохо, да  и говорила она быстро и  бессвязно, так  что
понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог.
     Я ведь и не знаю, о ней ничего кроме имени и фамилии, кто  она на самом
деле, сколько ей лет. Вряд ил и тридцать исполнилось.

     ... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть
и более старого врача, Ванда уже умерла.  Слишком, по-моему  быстро. Но зато
легко, в забытьи.
     Врач  профессионально  поднял  ей  веки, опустил,  вздохнул,  изобразив
сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне  приходятся.  Вдруг -
жена или сестра.
     - Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил.
Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас?
     Моя  рана   его,  очевидно  обрадовала.  Здесь  он  мог  проявить  свои
способности, не неся никакой последующей ответственности.
     Хотя и  выглядела  она  откровенно погано. На  мой  непросвещенный,  но
заинтересованный взгляд.  Ржавый  перекрученный  осколок  металла разворотил
икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
     - Заживет.  Недели  через две  непременно заживет,  - приговаривал  он,
закончив  ковыряться  в ране,  без  всякой анестезии  надергав оттуда  массу
всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты  от  брюк и
кожаных краг. При экзекуции я  громко шипел сквозь зубы,  а  иногда  даже  и
вскрикивал.
     - Может  вам морфия уколоть?  - поинтересовался врач, на что я замычал,
отрицательно  мотая головой, дотянулся до  фляжки  и допил  коньяк до конца,
пусть и было там не более ста граммов.
     - Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? - сказал  он, густо засыпая поле
своей варварской  деятельности отвратительно воняющим порошком  йодоформа. -
Полежать  придется,  само собой, перевязки через день,  усиленно  питание...
Коньяк не  возбраняется,  в меру потребности. Если желаете,  могу продолжить
вас пользовать. Вы далеко проживаете?
     - Далековато. Так что уж простите великодушно...
     - Ничего, ничего, случай не сложный.  Любой фельдшер справится... - То,
что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда
я пойду, с вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а
у меня с утра визиты... - и кашлянул смущенно.
     Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские
червонцы. За  вызов на  дом  и перевязку  многовато,  конечно,  хватило бы и
десятой  части  этой  суммы,  здешний  трудящийся  на  такие деньги  полгода
проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
     Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое
здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
     Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
     - Ну и что мы с вами будем делать?  - поинтересовался он,  выразительно
посмотрев на мой раскрытый портсигар.
     Прикурив, и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно
брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках рассматривая.
     - Понапридумывали... Бьет хоть хорошо?
     - Получше "маузера", похуже винтовки. Тридцать  патронов, на сто метров
попасть в человека можно...
     - Вот-вот. Легко это у вас.
     - Да как будто у вас труднее получалось...
     - Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не
успел,  на  японскую опоздал,  так  что  в людей, слава  Богу,  стрелять  не
пришлось, а учиться  учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой
колоть...
     - Знаете,  я  сейчас уйду, но  не найдется  ли  у  вас какой-то  старой
шинели, например? Я поменяю  ее  на  свою кожанку, она очень хорошая, я могу
еще и  деньгами добавить... В  шинели за рядового проще  сойти, а с рядового
какой спрос, глядишь, и доберусь до дому.
     - И далеко идти?
     - На Столешников...
     - Может и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым
часом  будет осложняться. Поверьте моему  опыту. Пять лет гражданских войн -
это кое-что. Куда там Великой французской революции...
     Старик,  как принято  в этом возрасте, вдруг  замолчал,  посидел, пыхая
папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия.
     - Поищем, а что же. Поищем. Генеральская шинель  с красными отворотами,
наверное,  не подойдет, а другая... Где-  то была  старая,  наверное,  молью
траченная,  так  вам  это  неважно...  Главное  рост  у  нас  с  вами  почти
одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет.
     Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог
спокойно смотреть  на  ее профиль,  отчетливо просвечивающий  сквозь  тонкую
простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со
своего ложа. Слишком быстро все произошло,  слишком недавно  она была живой,
не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия.
     - Вот, возьмите.  -  Старик вошел, неся через  руку отнюдь не шинель, а
темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок.
     -  Я  тут  подумал  -  шинель,  зачем  шинель?  Вас  любой  просто  так
подстрелит. Ночь, человек издали похожий на военного, пусть и мало  похожий,
- старик лукаво улыбнулся.  - Что ж и делать,  как не стрельнуть, хотя бы от
скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего,  зачем  стрелять?
Костылек  еще  возьмете... Пока  подойдут, пока  спросят...  Документы у вас
какие-нибудь есть?
     -  Какие-нибудь  есть,  -  ответил   я,  удивляясь  мудрости  статского
советника.  Как е7го зовут, я так  и  не  спросил.  И  он  меня  не спросил.
Наверное  - правильно. К чему? Встретились, разошлись, а знание имени  вроде
бы к чему-то и обязывает.
     - А вы ведь  не  русский, милостивый государь, так  ведь?  -  он  снова
хитровато прищурился.
     - Отчего вдруг такая мысль?
     -  Да  вы и  не  отвечайте,  мне  и вашего вопроса достаточно. Я  ведь,
думаете,  по   какому   ведомству  действительный  статский?  По  судебному,
милейший,  по  судебному.  В юности  мне казалось,  что  я  похож  на Андрея
Болконского, а оказалось  - на Порфирия Петровича... Может, обидно  немного,
да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают... Только вы меня не отвлекайте
- ответьте, раз уж пришлось из каких краев к нам залетели?
     Не помню, что за  писатель, причем этого,  XX века,  употребил  термин,
великолепно  подходящий к моему  собеседнику: "Обоюдный  старичок".  Вот  уж
именно...
     - Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
     - Этим и заинтриговали.  Говорите по-русски, да  не по-нашему. Не знаю,
где языку учились, а за час нашего с вами знакомства столько неизвестных мне
оборотов употребили, столько раз  ударения неправильно ставили, и, главное -
думаете  не так.  Очень быстро в уме переводите,  не знаю, с какого языка на
русский, но "сапиенте сат". Это вы хоть поняли?
     - Чего же не понять. В латынях наслышаны.
     -  Изумительно! - Мне показалось,  что  не будь здесь покойницы, старик
зааплодировал бы. - Что  начитаны и наслышаны - сомнений  нет,  а  вот какой
стиль когда употреблять - не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного
человека. В  образованном обществе вращаться  можете почти  невозбранно. А с
простонародьем будьте поосторожнее. Они на  такие вещи куда как чутки. Те же
солдаты, которые с командирами из немцев  общались, - особенно. Да кто ж  вы
все-таки есть? Попробую угадать.  По облику -  северный  европеец. Для немца
легки и  раскованны. Для англичанина  - простоваты и  остроумны. На француза
совсем не похожи, я сними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?
     За интересным  разговором  я почти забыл  не  только о  недавней смерти
почти близкой мне женщины,  но и об одуряющей боли  в раненой ноге.  Коньяк,
наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.
     - Знаете,  господин генерал,  все равно не угадаете, а тому, что скажу,
не поверите. Нет в вашем  мире адекватно соответственной мне  нации,  посему
предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева...
     Старик слегка опешил. Словно бы принял мои слова всерьез.
     -  Шестнадцатого?  Гм...  Двенадцать  знаю,  тринадцатое  вроде бы  как
потерялось, а?..
     - Потому что  есть такой офицерский тост,  не вашего, впрочем, времени.
"Повторим, сказал почтмейстер,  наливая по шашнадцатой..." Отсюда, наверное,
и пошло...
     Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца  Григория, происхождение же
его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.
     - Ага. Так,  значит, - кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и в
правду  понимая  намного  больше,  чем  я   предполагал.  Они  ведь  в  свои
первобытные  времена  тоже  далеко  не  дураками  были  в  рассуждении общей
сложности жизни.
     -  Тогда  я  вот что  вам скажу. Дай вам  Бог  здоровья, конечно, но  и
покойницу не грех помянуть...
     Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.
     - Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не  по
христиански будет...
     Я с  ним выпил. Какого-то  непереносимо скверного,  вонючего, обжигающе
крепкого  пойла.  Китайский  самогон "Маотай"  из  проса  как бы  даже и  не
изысканней на вкус.
     Но  все  в конце концов  кончается, и эта импровизированная  тризна  не
могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом.
     Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.
     Я уже встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
     - А вот это?  - он  показал на  тело Ванды.  Наверняка с  моей  головой
что-то случилось. Я будто бы  забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал,
что умерла и все, а остальное меня не касается.
     - Вы уж  знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте.
Не ставьте меня в трудное положение.
     Слова его, по контрасту с нашим  душевным разговором,  прозвучали почти
бестактно.
     А  мне  что  с  ней  делать?  Вопрос,  конечно,   глупый,  и  не  этому
гостеприимному старику  его задавать.  Он и так сделал для нас  куда больше,
чем можно было ожидать.
     - А может быть, вы позволите ее здесь до утра  оставить? Я найду машину
и заберу... А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю...
     Не  понял, чего  было  больше  в  голосе  и выражения  лица  хозяина  -
возмущения или презрения.
     - Послушайте, любезнейший, кажется, вы  переходите  все мыслимые рамки.
Сожалею,  если дал повод. Пусть живым  я  не сумел  от чего-то отказать,  но
устраивать из моего дома мертвецкую!
     Нет, как здорово он выразился: "живым"! Словно не  только Ванда, но и я
уже не слишком живой. Вдруг?
     И мне опять  вспомнился Артур,  который видел меня  в "серой  зоне".  А
сейчас я в какой?
     - Не  будем говорить о худшем,  -  словно бы  прочел  мои мысли  старый
судейский  волк,  -  но  вообразите,  что  в  следующем  квартале  вас