рение
окрашено  в  цвета  андреевского  флага,  на  боку изображен черный флотский
двуглавый орел, окруженный венком из георгиевской ленты. По  краю  венка  -
выведенная славянским полууставом надпись: "Морские силы России".
     - Ого! А самолетик-то непростой! - удивленно воскликнул Губанов.
     На  самом  деле  самолет был более чем прост. Обыкновенная, стандартная
"Чайка  И-153"  конструкции  1938  года.  Последний  в  истории  маневренный
истребитель  бипланной  схемы,  блестяще  зарекомендовавший  себя в боях над
Халхин-Голом, но мгновенно устаревший к 1941 году.  Почти  три  с  половиной
тысячи  этих  изящных и легких в управлении самолетов бессмысленно сгорели в
первые месяцы войны, хотя  при  грамотном  использовании  могли  бы  успешно
служить  и  до  сорок  пятого года, и позже. Как немецкие "Рамы", "ФВ-189" и
"Физелер-ц  Шторхи"  или   американские   штурмовики   "А-20",   с   успехом
применявшиеся  даже  и  во  Вьетнаме.  Но  кто  же и когда в России грамотно
использовал боевую технику?
     Конечно, данный экземпляр "Чайки"  несколько  отличался  от  серийного.
Согласованный  с  дубликатором  сверхмощный компьютер "Валгаллы" умел делать
многое. Например, когда Воронцов ввел  в  него  всю  проектную  документацию
истребителя,  а потом указал, какие элементы, как и на что следует заменить,
то в монтажной камере возникло изделие, внешне абсолютно подобное прототипу.
Однако вместо пятисотсильного двигателя "М-22" на нем стоял восьмисотсильный
вдвое меньшего веса и  настолько  же  более  экономичный,  деревянный  набор
фюзеляжа оказался заменен на титано-пластиковый, нервюры и лонжероны крыльев
выполнены из профильного дюраля, а полотняно-перкалевая обшивка превратилась
в  пятислойную  кевларовую.  И  без  того  уникально  легкий, полуторатонный
самолет стал весить на четыреста килограммов меньше, его скорость возросла с
трехсот восьмидесяти до пятисот (а на форсаже и больше)  километров,  причем
время  виража  осталось  непревзойденным  -  восемь секунд. Радиус действия
истребителя составлял теперь почти тысячу километров (с подвесными  баками),
а  бомбовая  нагрузка  превысила  семьсот  килограммов.  То  же  касалось  и
стрелкового вооружения. Вместо четырех пулеметов "ПВ-1" калибром 7.62  стало
четыре  "ВС-12,7"  плюс  двадцатимиллиметровая  пушка,  стреляющая через вал
мотора.
     "И-153"  и  в  своем  исходном  качестве  был   бы   здесь   сильнейшим
истребителем  мира,  но  Воронцов  считал,  что  если  уж делать что-то, так
делать.
     Губанов сразу  запрыгнул  на  крыло  и  стал  рассматривать  непривычно
перегруженный   приборный   щиток.  Две  трети  циферблатов  показались  ему
непонятными и явно лишними.
     - Испытать в воздухе разрешите, господин капитан первого ранга?
     - Рановато будет, - усмехнулся Воронцов. - Для начала с инструктором
слетайте...
     -Я?! - Штабс-капитан почувствовал себя оскорбленным. - Да я на любой
машине без подготовки, хоть на бомбардировщике, хоть на истребителе! Я "Илью
Муромца" с новыми моторами первый испытывал и на Москву на нем летал... - И
словно непроизвольно покосился на белый Георгиевский крестик, приколотый над
левым нагрудным карманом кожанки.
     - Капитан! После посадки ставлю вам  ящик  коньяку.  Или  вы  мне.  Но
полетите с инструктором.
     Действительно,  этот экземпляр самолета имел вторую кабину, то есть был
учебно-тренировочной "спаркой".
     Инструктор, очередной биоробот "Валгаллы", на сей раз  принявший  облик
простоватого,  чисто русского парня с короткими рыжеватыми усиками, одетый в
замасленный летный комбинезон, козырнул Губанову и легко запрыгнул на крыло,
оттуда - в заднюю кабину.
     Несколько раз стрельнув выхлопом и лениво  крутнув  алым  двухлопастным
винтом,   истребитель   вдруг  взревел  совершенно  непереносимо,  так,  что
привычные  к  мягкому  тарахтению  восьмидесятисильных  "Гном-Ронов"  пилоты
пригнулись от бешеной воздушной струи, зажимая уши ладонями.
     "Чайка"  медленно  покатилась  по  полосе,  виляя  рулем  поворота,  за
считанные секунды набрала огромную  по  здешним  временам  скорость  -  сто
пятьдесят  километров  в  час, слегка подпрыгнув, оторвалась от земли, будто
подброшенная катапультой, и тут же устремилась в небо под практически прямым
углом.
     Оставшиеся  на  земле  офицеры  только  недоуменно  крутили   головами,
сглатывали  воздух, чтобы прочистить заложенные уши. искали в небе мгновенно
превратившийся в едва заметный крестик самолет.
     - Ну ни... чего себе, господа! Как же на такой штуке можно летать?
     - Кто-то же ведь летает, вон мой мичман, например, - резонно  заметил
Воронцов, угощая пилотов папиросами.
     Губанов выбрался из кабины, спрыгнул на землю, растерянно улыбаясь. Его
пошатываемо.  На бледном лице ярко выступили веснушки. Инструктор по приказу
Воронцова специально продемонстрировал чересчур самонадеянному асу взлет  на
форсаже,  подъем свечкой до шести тысяч метров, стремительный каскад полного
комплекта фигур высшего пилотажа, о которых здесь еще и  понятия  не  имели,
отвесное  пике  до  высоты  в  сотню  метров.  вывод из него с восьмикратной
перегрузкой у самой воды и бреющий полет над морем.
     ~ Итак, господин капитан, прямо сейчас полетите или лучше  в  город  за
коньяком?
     -  Простите,  господин  капитан  первого  ранга. Позвольте за коньяком
отправить младшего по званию... А я бы хотел с инструктором  побеседовать  и
машину внимательнее осмотреть.
     Через  пять  дней Губанов впервые взлетел самостоятельно - все-таки он
действительно был асом и имел больше двух тысяч часов налета. Неделей  позже
залетали  и остальные. Подготовку летчики особого штурмового полка проходили
по полной программе - фигуры высшего пилотажа, индивидуальный  и  групповой
воздушный бой, дальняя разведка, стрельба из бортового оружия и бомбометание
по   движущейся   морской  цели,  парашютные  прыжки  в  море  из  падающего
истребителя. Кроме этого,  впервые  в  русской  авиации  для  летчиков  была
введена  физическая  подготовка  на  уровне  почти  что  отряда космонавтов,
включая вращение на центрифуге с одновременным решением в уме  навигационных
задач  и расчетом упреждения при атаке идущего полным ходом и маневрирующего
эсминца.
     Параллельно   изучали   материальную   часть,   аэродинамику,    теорию
устойчивости  и  управляемости,  радиодело  - все самолеты были оборудованы
мощными  радиостанциями  и  радиокомпасами,  а  на  очереди   была   еще   и
радиолокация.
     Трех  человек  из  отряда  пришлось  списать по непригодности - вполне
нормальные  для  полетов  на  скоростях  100-150  километров  организмы  не
выцерживалп перегрузок или не хватало реакции. Им на смену взяли других. Уже
через  месяц,  как  это  раньше  было  с  офицерами-рейнджерами,  у  пилотов
изменились и внешность, и повадки, и стиль поведения. Чем-то каждый  из  них
ста^  напоминать  Воронцову  образ  Чкалова  в  одноименном  фильме.  Что  и
неудивительно - совершенно другие физические и эмоциональные нагрузки  плюс
ощущение  принадлежности  не  просто к элите авиации, а будто бы даже к иной
популяции человечества. Так отличается от  спортсменаперворазрядника  мастер
спорта  международного класса или летавший космонавт от лейтенанта строевого
авиаполка.
     ...Утром одного из февральских дней двадцать первого года, еще холодным
и ветреным, но уже по-весеннему солнечным, Воронцов решил продемонстрировать
комфлота успехи своих питомцев.
     Вышли в море на двух наиболее быстроходных  эсминцах  типа  "Новик"  -
"Пылком" и "Дерзком". В десяти милях от берега Воронцов с позволения Колчака
дал команду "Самый полный".
     Завибрировал  под  ногами  настил  мостика. Вырывающиеся из труб столбы
черного дыма, сбиваемые встречным ветром,  вытянулись  за  кормой  длинными,
быстро   рассеивающимися   шлейфами.   Густая,   издали   темносиняя   вода.
вспарываемая    узкими    форштевнями,    вставала    у    бортов    крутыми
стеклянно-бутылочными  на  просвет  валами.  За кормой вспухла кипящая пеной
кильватерная струя, перечеркнувшая почти  штилевую  гладь  моря.  Щурясь  от
брызг,  долетающих до затянутого парусиновым обвесом крыла мостика, Воронцов
с наслаждением подставлял лицо режущему соленому  ветру.  Как  давно  он  не
ходил  вот  так,  тридцатиузловым ходом, на стремительном, узком, как клинок
курсантского парадного палаша, кораблике! С мостика "Валгаллы", вознесенного
выше клотика этого миноносца, скорость воспринималась совсем иначе.  Разница
почти такая же, как между гоночным мотоциклом и туристским автобусом.
     Колчак,  тоже, видимо, вспоминая свою флотскую молодость, а может быть,
наоборот, вонючую тюремную камеру, стоял молча, вцепившись длинными пальцами
в планширь.
     Воронцов посмотрел на часы. Время... Он  тронул  адмирала  за  плечо  и
указал рукой на север, в сторону едва видного берега. Сквозь стекла сильного
бинокля  вдали  блеснуло - солнечный луч отразился от лакированных крыльев.
Колчак еще в бытность свою командующим  Императорским  Черноморским  флотом,
много  внимания уделял авиации, лично разрабатывал планы совместных действий
кораблей и летающих лодок "М-5" и "М-9" в блокаде Босфора,  но  то,  что  он
увидел сейчас, его поразило.
     Шесть  пар  "Чаек", повторяя отработанный следующим поколением летчиков
прием, испытанный в боях над Халхин-Голом, подходили к  цели  с  выпущенными
шасси.  Тогда  это  делалось,  чтобы ввести в заблуждение японцев, изображая
тихоходные, намного уступавшие в скорости японским "Зеро" "И-15", сейчас  -
чтобы  "неприятель"  до  последнего  принимал  их  за  привычные  "Ньюпоры".
Приблизившись, они  одновременно,  по  радиокоманде  ведущего,  поджали  под
нижнее  крыло  растопыренные колесные стойки и, сразу чуть не вдвое увеличив
скорость,  рванулись  вверх.  С  километровой  высоты   эсминцы,   развившие
предельный, тридцатичетырехузловый ход, казались стоящими на месте, несмотря
на пенные усы бурунов под форштевнями и стелющиеся над водой дымовые хвосты.
     Истребители  разделились на две группы и разом сорвались в пике, атакуя
флагманский "Пылкий" одновременно  с  обоих  бортов.  Сухой  треск  холостых
пулеметных   очередей   был   едва   слышен,  перекрываемый  ревом  моторов.
Выровнявшись почти на уровне мачт, истребители зашли с  кормы  и  пронеслись
над  палубой,  продолжая стрелять. В реальном бою, представил себе Воронцов,
сейчас хлестнули бы по палубе,  мостику,  орудийным  площадкам  тугие  струи
разрывных  и бронебойно-зажигательных пуль. Калибр 12,7 мм пробивает верхние
листы танковой брони, а уж тонкую стаять эсминца располосует, как консервный
нож банку с килькой. Тем более - снаряды двадцатимиллиметровых пушек.
     "Чайки" промчались далеко вперед по курсу, дружно сделали иммельман  и,
подобно  злобной стае потревоженных ос, бросились на "Дерзкий", теперь уже с
передних курсовых углов. С  мостика  "Пылкого"  атака  выглядела  еще  более
эффектной и впечатляющей.
     - По идее, у них на мостике и палубе живых уже не осталось, - сообщил
Воронцов  адмиралу,  когда  последний истребитель отстрелялся по эсминцу. -
Двадцать четыре пулемета и двенадцать пушек практически в упор...
     Отработка противовоздушной  обороны  в  этом  показательном  учении  не
планировалась,   да   и  что  могли  бы  противопоставить  маневрирующим  на
четырехсоткилометровой скорости "Чайкам" миноносцы? Противоаэропланные пушки
Лендера, по одной на корабль,  и  два  "максима"  на  кормовом  мостике  еще
годились  для  стрельбы  по  неуклюжим,  медлительным  "летающим лодкам" или
бомбящим с высокой горизонтали немецким "Готам", а до использования главного
калибра для постановки заградительного огня додумаются только через двадцать
лет.
     Колчак едва успевал вертеть головой, следя за маневрами "Чаек".
     Имитировать бомбардировку кораблей даже учебными боеприпасами  Воронцов
счел  рискованным  делом,  и для этого в море был выведен большой, десять на
десять метров, сколоченный из бревен и окрашенный суриком плот.  Притащивший
его  сюда  буксир  дымил высокой трубой на безопасном отдалении. Отштурмовав
эсминцы, истребители, кто боевым разворотом,  кто  с  крутой  горизонтальной
"бочки",  а  некоторые  полого  планируя  со  стороны  солнца,  одновременно
бросились на цель. Постороннему наблюдателю смотреть на это было  непривычно
и  страшно.  Казалось, верткие, злобно завывающие моторами машины непременно
столкнутся  в  воздухе,  так  опасно  близко  пересекались  их   траектории,
обозначенные  белыми  шнурами  срывающегося с консолей взвихренного воздуха.
Посыпались  вниз  с  подкрыльевых  зажимов   легкие,   двадцатикилограммовые
фугасные бомбы. В цель с первого захода попали три. Смешанные с водой, белой
пеной,  бурым дымом сгоревшей взрывчатки, взлетели в воздух обломки багровых
бревен. Остальные бомбы легли близким накрытием,  добавив  к  общей  картине
десяток  высоких фонтанов. Наблюдая за плавным полетом расщепленных страшной
силой тротила десятивершковых стволов. Колчак коротко бросил:
     - Жуткие времена наступают, Дмитрий Сергеевич. Флот теряет свой смысл.
Это ведь только начало. А если вообразить  себе  налет  больших,  как  "Илья
Муромец", бомбардировщиков, мчащихся с такой же скоростью?
     -  Вообразить  можно  все,  Александр Васильевич, - ответил Воронцов,
представив, что сказал  бы  адмирал,  посмотрев  кадры  атаки  камикадзе  на
американские  авианосцы в документальном фильме "Япония в войнах". - Однако
у нас говорили: на каждый газ есть противогаз. - Он  хотел  привести  более
грубый   аналог   этой   же   поговорки,   но  воздержался.  -  Достаточная
противовоздушная оборона, соответствующая тактика и система управления огнем
позволят кораблям вполне  успешно  отражать  воздушные  налеты.  Главное  -
сейчас  мы  с вами имеем преимущество в воздухе над вероятным противником, а
что уж там дальше будет... - И процитировал  известные  каждому  советскому
дошкольнику слова: - Нам бы только день простоять да ночь продержаться.
     В этот момент от уходивших в сторону берега истребителей отделился один
самолет  и,  почти  цепляясь  за  гребни  волн,  пошел в атаку на начинающий
поворот миноносец. С мостика  были  видны  только  сверкающий,  стремительно
приближающийся диск винта перед капотом и тонкие черточки крыльев.
     Буквально  в  полусотне  метров  от  борта, когда казалось, что самолет
неизбежно врежется в корабль, "Чайка" встала на дыбы и  сумасшедшей  горкой,
выставив вперед округлое, как у осетра, брюхо, пронеслась над мостиком, едва
не сорвав хвостовым колесом натянутую между мачтами антенну.
     Сброшенный  вместо бомбы пластиковый мешок, наполненный густой масляной
краской,  продолжая  заданную  самолетом  траекторию,  ударил  на   огромной
скорости   в   борт  "Пылкого",  лопнул,  разбиваясь  "в  мелкие  дребезги".
Напряженная сталь корпуса загудела, как  шаманский  бубен.  Между  второй  и
третьей  трубами возникла громадная кровавая клякса. Тяжелые брызги долетели
даже до мостика...
     - Вот мерзавец! -  искренне  выругался  Воронцов,  пытаясь  перчаткой
стереть  каплю  сурика с адмиральского орла на погоне Колчака. -~ Фокусы он
нам показывает! Однако лихо.  Такая  штука,  ваше  высокопревосходительство,
называется   топмачтовым   бомбометанием.   Если  бы  сейчас  была  сброшена
полутонная или даже двухсоткилограммовая бомба, то неизвестно,  сохранил  бы
боеспособность  даже  какой-нибудь солидный крейсер, а при особенной удаче и
"Айрон Дюк" можно уничтожить. Были прецеденты...
     С затихающим гулом моторов истребители ушли в сторону аэродрома.
     Командир  эсминца  кавторанг  Кублицкий  перебросил   ручки   машинного
телеграфа  на  "средний  ход" и вышел из рубки, чтобы тоже принять участие в
разговоре.
     - И вот ведь, Александр Васильевич, - продолжил Воронцов. - Когда вы
служили в Порт-Артуре, никаких аэропланов вообще в  природе  не  было,  а  в
мировую  войну  их  летали уже сотни. Что же вас удивляет сейчас? Не слишком
значительное улучшение тактико-технических данных и  только.  Была  скорость
сто пятьдесят километров в час, здесь у нас четыреста... Ничего особенного.
     -  Мне  кажется,  господин  Воронцов,  вы не правы. Перемены наступают
качественные. По крайней мере начиная с момента моего  освобождения.  Хотите
-  верьте,  хотите  - нет, но у меня сложилось впечатление, что живем мы с
вами в каком-то другом мире. Мои офицеры собирались дать  вооруженный  отпор
чехословакам генерала Сырового, и тысяча закаленных бойцов против пяти тысяч
бывших  военнопленных,  вообразивших себя решающей силой на территории нашей
несчастной родины, ничего не сумела сделать...
     - Почему не сумела, Александр Васильевич?  -  в  искреннем  удивлении
воскликнул Воронцов. - Там же и делать-то нечего было! Они бы все сделали и
до  Владивостока  с боем дошли бы. Я прошу у вас прощения, но это вы не дали
им "добро" на решительные действия...
     Адмирал, неожиданно сгорбившись, отвернулся и пошел вниз по трапу.
     Крошечная кают-компания миноносца,  размерами  чуть  больше  пятнадцати
квадратных  метров,  с  двумя  узкими  диванчиками вдоль обеденного стола, с
приобретенным  стараниями  еще  тех,  царского  времени;  офицеров  ореховым
пианино  фирмы  "Юлиус  Блютнер",  с деревянными панелями переборок, которые
безвестный  мичман  украсил  выжженными  собственноручно   и   раскрашенными
цветными  лаками панно в древнерусском стиле, внезапно оказалась местом, где
Колчак сумел на равных разговаривать с капитаном Воронцовым.
     - Вы хотите сказать, что я  трус,  Дмитрий  Сергеевич?  -  не  снимая
шинели, только положив рядом фуражку, усталым голосом спросил адмирал.
     -  Нет,  Александр  Васильевич.  Но вы принадлежите к тому типу людей,
которым проще умереть, чем предпринять по-настоящему решительные действия...
в нестандартной ситуации. Что  вы  и  продемонстрировали  между  октябрем  и
декабрем девятнадцатого года. В нормальной обстановке мировой войны вы умели
проявлять и мужество, и твердость, и незаурядный талант флотоводца. Этим вы,
кстати,  удивительно  похожи на покойного императора. В марте семнадцатого с
тремя надежными полками можно было смуту в неделю подавить...
     Воронцов  намеренно  был  жесток  (или  жесток).  Если  не   думать   о
"нравственных нормах" и не слушаться преследующих свой интерес придворных...
     -  Возможно,  очень возможно, господин капитан первого ранга. Однако я
думаю, особенно последнее время, что мне действительно лучше  было  умереть.
Они  объявили,  что  я расстрелян в январе прошлого года. Кто знает, а вдруг
они правы?
     - Александр Васильевич! Мы все умрем, в худшем случае - умрем немного
раньше. Однако считайте мои слова голосом судьбы - вы еще не сделали  того,
для  чего предназначены, поэтому любое иное ваше решение, кроме непреклонной
борьбы с внешним врагом  (сражаться  с  внутренним  -  и  вправду  не  ваше
призвание),  будет  дезертирством.  Побегом  от  своего  долга. А то, что вы
думаете... Это от нас не уйдет...
     Дмитрий навалился грудью на стол, когда эсминец вдруг  резко  переложил
руль. Чертыхнулся, выпрямляясь. Поплотнее устроился в кресле.
     -  Что  же  касается  ваших тщательно скрываемых сомнений относительно
меня и моих  друзей,  а  также  некоторого  избытка  "технических  чудес"  и
труднообъяснимого  везения, которое сопровождает наши предприятия, так в них
нет ничего сверхъестественного. Просто мы достаточно долго жили вне пределов
этой России. - Воронцов сделал едва заметный акцент на слове "этой".  -  И
сознательно  развили  в себе несколько иной стиль и способ мышления. Мы идем
непосредственно  от  цели,  которую  считаем  нужным  достичь,   а   не   от
возможностей  ее  достижения. "Вулюар сет пувуар", как говорят французы, что
означает: "хотеть - значит, мочь". Ближайший. пример: наш  анализ  минувшей
войны показал, что для достижения абсолютного