то,  что
пришло бы в голову нормальному человеку. А воспоминание о  моем  юношеском
еще, неоконченном, как и многие другие, романе,  где  так  же  развевались
трехцветные флаги и по улицам Москвы, по этой  вот  самой  улице  Горького
неторопливо двигались от Белорусского вокзала озаряемые вспышками дульного
пламени башенных пулеметов угловатые низкие БРДМы. ...И главный герой, мой
"альтер  эго",  лежал  с  автоматом  в   разбитой   витрине   Елисеевского
гастронома, за баррикадой из мешков  с  сахаром,  ящиков  с  консервами  и
копченой колбасой, стрелял короткими очередями по перебегающим  фигурам  в
черных кожанках и, в отличие от меня  сейчас,  отчетливо  понимал,  что  в
стране происходит контрреволюционный переворот по типу будапештского, 1956
года.
     Почему, отчего я тогда писал о событиях, которым сам не мог придумать
разумного обоснования?  Подсознательно  не  верил  в  прочность  советской
власти? Еще до Праги-68 предвидел закономерность подобных мятежей?  Просто
жаждал сильных ощущений, угнетенный монотонностью  послехрущевской  жизни?
Бог его знает, но вот сейчас я видел именно  материализованную  сценку  из
своего романа. Только пока (или уже?) без уличных  боев.  И,  значит,  мог
считать себя, пусть и с натяжкой, провидцем...
     Впрочем, тут же, сделав волевое усилие, я отбросил  никчемные  сейчас
воспоминания,  осмотрелся,  увидел,  кстати,  табличку  с  надписью   "ул.
Тверская"  и  стал  размышлять  реально.  Что  же  здесь  все-таки   могло
произойти? На самом деле контрреволюция? Реставрация монархии?
     Если да - то как, отчего, какими силами? Всего несколько лет назад (я
решил, что находимся мы все  же  в  будущем  по  отношению  к  восемьдесят
четвертому, а не в прошлом, судя по виду автомобилей хотя  бы)  невозможно
было даже в виде интеллектуальной игры спрогнозировать подобное.
     Ну вот попробуем, не торопясь. Реставрация возможна:
     а)  в  результате  проигранной  Союзом  войны.   Кому?   Американцам,
китайцам? Война в принципе возможна, как развитие  афганской,  скажем,  но
тогда уж термоядерная, и сейчас мы бы шли по радиоактивной пустыне. И даже
в таком варианте - зачем победителям именно монархию  у  нас  вводить?  Не
Испания, чай.
     б) очередной Генсек,  Черненко,  или  кто  там  за  ним  на  подходе,
окончательно съехал  с  нарезки  и  объявил  себя  царем?  Тоже  бред,  но
объясняет, по крайней мере, отсутствие радиоактивной пустыни  и  признаков
иноземной оккупации.
     в)  монархия  тут  всегда  была,  и  мы,  значит,  просто  в   другой
реальности. Но с семнадцатого года, не ставшего  почему-то  революционным,
линия развития уклонилась бы  настолько,  что  ни  милицейской  формы,  ни
водочных наклеек, ни "Жигулей" и "Волг" мы бы здесь  не  увидели...  Да  и
самое главное - те же учреждения и магазины располагаются в тех  же  самых
зданиях, что и у нас. Достаточно?  Тогда  выходит,  что  если  развилка  и
случилась, то буквально вот-вот, год-два назад. И привели к  ней  какие-то
совершенно непредсказуемые из восемьдесят четвертого года факторы...
     За этими рассуждениями, частично  мысленными,  частично  высказанными
вслух,  мы  дошли  до  телеграфа  и   окончательно   убедились   в   своих
предположениях. Да, будущее, 15 декабря 1991  года.  Что  подтвердило  мою
проницательность, но никак не прояснило остального.
     Больше всего мне сейчас хотелось свежих газет. Уж из  них  бы  я  все
узнал сразу, хотя бы и между строк. Но два попавшихся по пути киоска  были
закрыты, специально искать действующие не было  смысла.  Гораздо  проще  и
вернее побродить по улицам и попытаться что-то понять "путем осмотра места
происшествия",  выражаясь  юридическим  языком.  Да  и  интереснее,   надо
сказать.
     Следующий час принес новые доказательства того,  что  изменившие  ход
истории события произошли сравнительно недавно.
     Одно - надпись красной краской на  стене:  "Смерть  КПСС",  второе  -
торчащий,  как  сломанный  зуб,  постамент   памятника   Дзержинскому   на
одноименной площади. От последней картины стало не по  себе  -  все  же  к
Железному Феликсу я относился с пиететом, считая  его  одной  из  наиболее
уважаемых фигур в нашей истории.
     Были и еще приметы, но уже не столь наглядные.
     Итак - переворот, недавний и,  безусловно,  антикоммунистический.  Да
вдобавок и бескровный, пожалуй. Никаких следов уличных  боев  или  чего-то
подобного, та же военная форма на офицерах, тот же общий облик прохожих...
Но! Меня ведь хорошо учили истмату -  необходимо  прежде  всего  выяснить:
каковы движущие силы этого переворота, какова в  нем  роль  масс,  что  за
партия еще более нового типа свергла власть предыдущей?  Ничего  подобного
не было в этой стране, когда я ее покинул, и не могло за минувшие семь лет
откуда-то беспричинно взяться. Разве что диссиденты? Ну,  это  несерьезно,
по долгу службы я знал о них достаточно...
     Повинуясь естественному чувству, я  повлек  Ирину  вправо,  по  улице
Двадцать пятого Октября,  или  как  я,  фрондируя,  обычно  называл  ее  -
Никольской.  Где,  кстати,  тотчас  же  увидел  вывеску  магазина  -   "На
Никольской"...
     Напротив ГУМа,  справа,  возвышалась  новенькая  деревянная  часовня,
перед  ней  прозрачный  плексигласовый  ящик  с  кучей  денег   внутри   -
"Пожертвования на  восстановление  храма  Казанской  Божьей  матери".  Это
нормально, в  логике  ситуации.  А  вот  прямо  -  картина  уже  абсолютно
кафкианская! Мавзолей, надпись "Ленин" где  положено.  Почетный  караул  в
гэбэшной форме и с неизменными СКС у ноги - и все  это  осеняется  тем  же
трехцветным флагом на куполе Верховного Совета. Бред, между нами говоря!
     Часы на башне показывали двадцать минут десятого. Не  поздно  еще.  Я
поставил свои часы по-кремлевским. В запасе у нас с Ириной чистых полсуток
без какой-то мелочи.
     - А вот давай, Ир, сходим сейчас к тебе, на Рождественский, поглядим,
что и как? Или по телефону обзвоним друзей и знакомых...
     - Ой, Андрей, не надо лучше. Мне и так  жутковато.  Но  сейчас  мы  с
тобой вроде как посторонние здесь, и мир этот словно бы  призрачный,  а  -
нет, я понимаю, что ерунду говорю,  но  вдруг  -  стоит  нам  себя  в  нем
как-нибудь проявить, и мы уже включимся с него, и не вырваться...
     Самое смешное, что я сразу ее понял, примерно такое чувство и во  мне
шевелилось. То есть - пока я в это не верю я здесь ни при чем, а вот  если
поверю... Одним словом - "Я твоего имени не называл..."
     - Ну а если по науке? - спросил  я.  -  В  принципе  возможно  что-то
подобное, фиксация псевдореальности в результате нашего в  нее  включения?
Алексей вон в шестьдесят шестом  что  хотел,  то  и  делал,  а  ничего  не
произошло...
     - Если не считать попадания в развилку, из которой вы  с  Олегом  еле
меня вытащили... А честно сказать - ничего я теперь не знаю и не  понимаю.
Слишком много произошло такого,  что  в  рамки  известных  мне  теорий  не
укладывается совершенно. Я ж ведь далеко не хронофизик по образованию, и о
форзейлях до встречи с Антоном ничего не знала. Лучше всего  нам  с  тобой
поскорее возвращаться на Столешников и изо всех сил  надеяться,  что  Олег
нас сумеет отсюда выпустить.
     - Успеем, - сказал я с положенной мне по роли и должности беззаботной
лихостью, - в Олега я верю, как и в то, что если мы пойдем и посидим  пару
часов в ресторанчике попроще, ничего страшного не произойдет. В "Будапешт"
и  "Метрополь"  в  моем  одеянии,  конечно,  не  пустят,  да  нам  туда  и
необязательно. Общедоступное же заведение - незаменимое  место  для  сбора
информации...
     - Не слишком мне это нравится... Ты, кстати, уверен, что деньги  наши
здесь подойдут? Может, тут теперь какие-нибудь "катеринки" в ходу?
     - Обижаешь! - ответил  я  гордо.  -  Думаешь,  не  проверил?  Там,  в
часовне, в ящике для пожертвований, самые что ни на есть наши.
     -  Ну,  пойдем,  если  рюмка  водки  с  прокисшим  салатом  так  тебя
привлекают...
     Возвращаясь по Никольской, работающих газетных киосков или  стенда  с
"Правдой" и "Известиями" мы тоже не встретили. Зато на  афише  кинотеатров
фильмы на девяносто процентов оказались американскими, а из  них  половина
явно эротических, что говорило  о  наступившей  наконец  свободе  слова  и
совести. И, значит,  режим  здесь  установился  прозападный,  то  есть  не
диктаторский, что несколько утешало. Да и по всем другим признакам здешний
строй на диктатуру явно не тянул.
     Вновь  выйдя  к  площади  Дзержинского,  мы  спустились  в  подземный
переход. Вот тут и увидели... В душной, туманной полумгле толпились  сотни
людей.  И  практически  каждый  чем-то  торговал:  с  рук,  с  лотков,   с
расстеленных на грязном полу листов картона. И вид у них был не только  не
московский, но как бы и не русский вообще. Скорее уж  на  черный  рынок  в
Манагуа все походило... Продавали польскую косметику, жевательную резинку,
бижутерию, примитивной работы игрушки, сигареты со  всех  концов  света  и
книги. Массу книг! Вот такого я и  в  странах  перешейка  не  видел.  Море
фантастики, детективов, порнографии самого низкого пошиба. Но и приличных,
в том числе безусловно антисоветских, книг  сколько  угодно.  Трудно  было
оторваться, и застрял бы я там надолго, если б Ирина, отчего-то напуганная
этим торжищем больше, чем всем остальным, не потянула меня за руку, словно
собаку поводком от очередного столба...
     Но возле лотка с газетами я все же затормозил. Снова  масса  порнухи,
от  известных  "Плейбоев"  и  "Пентхаусов"  до  аналогичных  отечественных
"Андреев", "Он", "Она", "Попка по имени Оля" с означенной частью  тела  на
всю  обложку.  Вдобавок  имели  место  издания  всевозможных  "сексуальных
меньшинств" (новый для меня термин), равно как и  отчетливо  профашистские
малоформатные газетенки. О такой свободе мы не мечтали в  самых  отчаянных
застольных трепах. Но и нормальные газеты тоже были, и  я  нахватал  их  с
десяток, от  привычной  "Литературки"  и  "Московских  новостей"  до  явно
монархического "Русского воскресения".
     Предвкушая, как я их буду  читать,  и  все  наконец  пойму,  влекомый
настойчивой и раздраженной Ириной, я вышел на поверхность.
     Сумбура в мыслях еще  прибавилось,  но  и  исследовательского  азарта
тоже. Классические схемы истмата трещали вполне и по всем швам.
     За  каких-то  семь  лет  несокрушимый  оплот  коммунизма,  страна   с
двадцатимиллионной партией, могучей армией  и  немыслимой  силы  Комитетом
превратилась... Не знаю даже, как и назвать. Но, с другой стороны,  попади
нормальный, либеральный интеллигент из  лета  тринадцатого  года  в  конец
двадцатого... Затрудняюсь сказать, что бы он подумал!
     Поднявшись по темной улице Дзержинского к Сретенке, я вновь предложил
взглянуть на Рождественский, а вдруг там как раз мы с нею время проводим -
ну те мы, что из этой реальности (она  с  еще  большим  суеверным  страхом
отказалась наотрез); миновав вереницу полуразрушенных домов,  мы  вышли  к
Колхозной. Ни в одно из известных мне по этому маршруту  заведений  мы  не
попали. Или они прекратили существование  вообще,  или  функционировали  в
каком-то ином режиме. Но зато смогли убедиться,  что  за  исключением  уже
упоминавшихся, и еще некоторых, не совсем понятных "чужеземцу" деталей,  в
том числе - чрезмерной грязи и неухоженности, которые  буквально  лезли  в
глаза человеку, помнящему недавнюю Олимпиаду и фестиваль, -  так  вот,  за
исключением всего этого, жизнь  в  городе  протекает  довольно  нормально.
Потоками несутся машины, горят неоном знакомые и незнакомые рекламы, бегут
по  своим  делам  обычные  люди.  Ничего  похожего  на  послереволюционную
разруху, хотя и  следов  долженствующего  наступить  после  "освобождения"
изобилия тоже не заметно.
     А вот, кажется, наконец, и то, что мы так долго ищем.  Из-за  плотных
бордовых штор, наглухо закрывающих окна  в  цокольном  этаже  "сталинской"
восьмиэтажки, доносилась приглушенная музыка, а бронзовая доска размером в
половину газетного листа сообщала, что здесь помещается кафе "Виктория". Я
решил войти, но тяжелая резная дверь не поддалась, как я ни  дергал  витую
ручку.
     Однако буквально через  несколько  секунд,  словно  в  ответ  на  мои
усилия, лязгнул засов и дверь распахнулась сама, выпуская отгулявшую  свое
парочку.  Не  растерявшись,  я  тут  же  подставил  ногу  под  собравшееся
затвориться полотнище.
     На  пороге,  перекрывая  вход,  возник  крепкий  парень  в  пятнистом
маскировочном костюме и  высоких  десантных  ботинках,  с  болтающейся  на
правом запястье знакомой уже резиновой палкой.
     - Вам что? - весьма нелюбезно поинтересовался страж.
     Знаков различия на его погонах не было, но  все  остальное  выглядело
внушительно. Не успев подумать, стоит ли лезть неведомо  куда,  я  ответил
уверенно и, как оказалось, убедительно.
     - Желаем поужинать...
     Парень тяжко задумался, предварительно оценивающе оглядев Ирину.  Тут
все было в порядке. Одежда говорила о надежном достатке и хорошем вкусе, а
внешность... Вряд ли дамы с такой внешностью бывают здесь хотя  бы  раз  в
неделю. Ну а я при ней  тянул  на  подполковника  примерно,  не  успевшего
переодеться после отнюдь не штабной службы.
     - У нас дорого, - ввел он на всякий случай ограничительный  параметр,
но и показав тем самым, что иных,  более  серьезных  препятствий  к  тому,
чтобы нас впустить, не видит.
     - Это не вопрос, - пожал я плечами. - Без денег по кабакам не ходят.
     - У нас за вход по стольнику... - уточнил привратник.
     "Однако!" - мысленно солидаризировался я с Воробьяниновым и по наитию
ответил: - Да, знаю, нас предупредили... - и сунул руку в карман.
     Последние слова и хрустящие, только что  со  станка  бумажки,  решили
дело. Страж, можно даже сказать - и.о. Святого Петра,  не  стал  выяснять,
кто именно нас предупредил, и посторонился, пропуская в  особо  охраняемый
рай.
     - А тут, наверное, пошаливают, - сказал я Ирине,  когда  мы  миновали
тамбур. - В наше время таких мальчиков и в помине не было...
     Аналогичный же мальчик сидел сразу за второй дверью, вытянув  поперек
тесного вестибюля ноги в ботинках не иначе как сорок седьмого  размера,  и
курил что-то длинное коричневое и с  ментолом.  Посмотрел  на  нас  вялым,
скучающим взглядом, зевнул и освободил проход.
     Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными  лампами,
а главное, что мне очень понравилось, не имел  гардероба.  Верхнюю  одежду
клиенты вешали на отростки украшающих стены лосиных рогов. Это я  к  тому,
что сдавать гардеробщику куртку  с  пистолетом  в  кармане  было  бы  явно
опрометчиво. Как и перекладывать его в другое место на людях. Входя, я  об
этом как-то не подумал.
     Из восьми столиков заняты были только пять,  мы  сели  за  шестой,  в
самом углу, что вполне меня устроило. Напротив мерцал экран телевизора,  и
я  обрадовался,  надеясь  из  аналога  местной  программы  "Время"  узнать
кое-какие подробности здешней жизни.  Но  напрасно.  Включившись,  аппарат
погнал видеозапись иностранного кабаре, как бы не "Мулен Руж", с  приятной
музыкой и обилием полуобнаженных девушек высокого класса.
     Не сюда нужно было за информацией, а на вокзалы, запоздало  догадался
я, немного обогревшись и оглядевшись. Там и телевизоры в залах работают, и
пресса свежая наверняка, да и с народом проезжим о чем хочешь можно  парой
слов переброситься, не вызывая подозрений...
     Но это уже было в пустой след,  проблема  выяснения  деталей  здешней
обстановки предстала вдруг  совсем  неактуальной,  и  захотелось  поскорее
вернуться в Замок, такой надежный и почти родной.
     Так  старым  зэкам  бывает  неуютно  и  тоскливо  на  воле,  где  все
непривычно и непонятно, а родная камера с  ее  строгими  законами,  четкой
иерархией  и  гарантированной  кормежкой  вспоминается  тихой  заводью   и
островком стабильности...
     Столь резкий слом настроения я счел нехорошим симптомом. Выходит,  за
минувший год даже я начал уже десоциализироваться.  "Диагноз  серьезный  и
прогноз печальный", - сказал бы на моем месте, наверное, Сашка.
     Выбор блюд в меню оказался скудным  до  неприличия,  напитков  вообще
только два - водка и коньячный напиток "Стругураш" - редкая, как я  вскоре
убедился, гадость, а цены, напротив, вгоняли в оторопь. Похоже,  в  случае
чего с моими двумя с половиной тысячами  тут  и  недели  не  продержаться.
Инфляция, значит, но пока в самом начале, раз  старые  деньги  еще  ходят.
Нет, мыслимо ли - бутылка обыкновенной "Столичной" - пятьдесят рублей!
     Края дешевых рюмок соприкоснулись без звона, мы пожелали  друг  другу
удачи  и  с  некоторой  опаской  приступили  к  забытым   уже   московским
разносолам. Лучше они не стали, увы!
     Наблюдение за жизнью изнутри,  вопреки  ожиданиям,  дало  не  так  уж
много. В смысле информативном. А психологически, конечно, интересно.  Вот,
например, как определить -  переход  ли  к  реальному  капитализму  сейчас
происходит или просто второе издание НЭПа?
     Пока все, что я видел, говорило за второе.  Заведение  явно  частное,
публика недавно и  лихо  разбогатевшая,  еще  не  научившаяся  вести  себя
подобающе, да, похоже, и не слишком уверенная в будущем. Словно бы здешние
посетители просто пытаются,  как  в  плохой  самодеятельности,  изображать
западный стиль, но прорезается неистребимый  местный  акцент.  Подобное  я
видывал в закавказских республиках в те еще годы.
     Но было и своеобразие. Через полчаса примерно телевизор выключили,  и
из-за портьеры появился капитан царской армии, но с гвардейскими погонами,
флигель-адъютантскими аксельбантами и прочими  несообразностями  уставного
характера. В руках  он  держал  гитару  явно  штучной  работы,  со  вкусом
инкрустированную.  Сдержанно   приветствовав   гостей   наклоном   головы,
"капитан" вышел на середину прохода,  взял  несколько  аккордов  и  запел.
Репертуар полностью соответствовал антуражу. Хорошим мягким  баритоном  он
пел исключительно "белогвардейские" песни. Часть из них я  слышал  раньше,
но большинство были новые,  точнее  -  незнакомые.  Запомнились  две.  Про
казаков, которые веселятся в тринадцатом году. Слова там были  удачные:  -
"Знают лишь на небе ангелы ваши, что вас, станичники,  ждет..."  За  такую
песню по нашим  временам  да  в  публичном  месте  лет  пять  бы  отвесили
свободно...
     И еще "Читая старую тетрадь  расстрелянного  генерала..."  Перед  ней
капитан предложил гостям помянуть убитого врагами русского народа поэта  и
певца Игоря Талькова. Никогда не слышал этого имени, но  судя  по  тексту,
поэт он был хороший. Да и насчет его смерти хотелось бы узнать  подробнее,
но ведь не спросишь же о том, что для всех очевидно, у соседей. В те самые
враги, гляди, и попадешь. Но вообще смысл и формулировка тоста подводили к
мысли  о  чем-то  близком  к  черносотенству.  "Враг  русского  народа"  -
расплывчато, но по смыслу знакомо...  Однако  пришлось  выпить  вместе  со
всеми.  При  этом  кто-то  в  противоположном  углу  заорал:  "Суки!  Жиды
поганые!", и зазвенело битое  стекло  -  посуда  со  стола  посыпалась  от
слишком энергичного жеста. Впрочем, продолжения сей эксцесс не имел.
     - Знаешь, Ир, мне вдруг показалось, - сказал я, когда капитан  сделал
паузу, - что подобное могло бы получиться как раз в том  мире,  где  мы  с
Алексеем геройствовали. По такой примерно схеме -  демократизация,  что  я
еще в ходе войны затевал, удалась,  после  победы  холодной  войны  сумели
избежать, не спеша реформы в нэповском духе осуществлялись, и получился  в
итоге  некий  вариант  "социализма  с  человеческим  лицом",  как   Дубчек
планировал, или как у Тито. А потом, естественно, товарищ Сталин, то  есть
я - помер. Не в пятьдесят третьем, конечно, а за  счет  крепкого  здоровья
лет на тридцать  позже.  И  вот  когда,  он  все  же  помер,  народ  вдруг
сообра