кивала мокрой брусчаткой.
     "Испано-Сюиза" тоже весьма удачно маскировалась в тени дома, за которым
мы прятались.
     Я пожалел, что у меня с собой не было ноктовизора. Впрочем, не  слишком
он мне был и нужен. Что бы  не случилось, наружу я решил не выходить и а бою
не участвовать. Разве когда все кончится, сходить посмотреть, как там сейчас
в этом здании внутри, многое ли изменилось?
     Людмила  была  настроена  аналогично.  Было   ли  на  то   распоряжение
Станислава-Сиднея, или ей самой так захотелось, но нежным шепотом в ухо  она
пригласила  меня  перебраться  из  водительского  отделения  в  пассажирскую
каретку. Сжав  мое  запястье, сказала, что выпила бы  еще  моего прекрасного
коньяка, и еще - что ей меня жалко. И  действительно, тогдашние машины этого
класса устроены так, что  водительское место не имело  боковых стекол, тепло
от мотора шло только  назад, в герметичное господское купе, а шофер за рулем
имел полную возможность замерзать и мокнуть или  перед выездом одеваться как
Амундсен на Северный полюс.
     В салоне  действительно было  тепло и уютно, пахло французскими духами,
которыми,  наверное,  пользовались еще  прежние,  законные пассажирки  этого
автомобиля.
     И для занятий любовью там были все условия. Не зря же боящиеся ревнивых
мужей  и не желавшие снимать номера в отелях дамы приглашали своих кавалеров
в машину и  приказывали  шоферу везти по "большому кругу", Парижа ли, Москвы
или Петербурга.
     Людмила  задернула шторку и  с ходу  кинулась  мне  на шею. Я отнесся к
этому спокойно.
     Позволил  ей шарить  по  моему  лицу горячими  влажными  губами,  но до
определенного предела.
     Потом  пришлось деликатно, но решительно освободиться и  даже пояснить,
что почем.
     Тем  более снаружи наконец  началось. Я  высунулся в  боковое окно. Две
редкие  цепочки  латышей  добрались,  маскируясь  и прижимаясь  к стенам  до
парадного  входа  (сняв,  очевидно, предварительно внешние посты  охраны)  и
заколотили прикладами в толстые двери.
     На их  месте я сразу, не давая гарнизону  времени опомнится, взорвал бы
дверь  гранатами  или динамитным  зарядом. Это дало бы серьезные тактические
преимущества и нейтрализовало внутреннюю охрану, если  она сосредоточилась в
тамбуре и рядом.
     Теперь  же  нападающие потеряли  темп. Впрочем, другие штурмовые группы
уже  успели окружить здание и по общему сигналу предприняли  атаку сразу  со
всех направлений.
     Зазвенели  разбиваемые  стекла окон  первого  этажа, с  противоположной
стороны здания кто-то  сдуру  или по  необходимости первый раз  выстрелил. И
пошло!

     Я еще раздумывал, чем  такое начало  для латышей чревато,  когда  ответ
прояснился сам собой.
     Парадная  дверь  то  ли  не была  заперта вообще, то  ли  ее быстренько
открыли. Два десятка бойцов штурмовой группы разом ввалились внутрь.
     Дальнейшего я не видел, мог только догадываться по едва слышным звукам.
Но догадаться было нетрудно.
     Пока  с  заднего фасада здания  громыхал беспорядочные  выстрелы (что и
нормально  - атакующие, видимо,  лезут в  окна довольно  высокого цокольного
этажа,  немногочисленные  защитники  отстреливаются как  и из  чего  могут),
внутри посольства решительные события уже начались.
     Во  время  непродолжительных,  но  напряженных  занятий  с  Александром
Ивановичем я  научился различать  дробный перестук автомата  "АКСУ", и когда
его услышал, то  понял, что  очередная  авантюра  товарища  Станислава,  или
господина  Сиднея,  благополучно  закончилась  для  него  неудачей.  Слишком
деловито  и спокойно звучали  доносившееся сквозь толстые стены очереди. Так
стреляют люди,  которым некуда спешить. Отдельные хлопки драгунских винтовок
и  звонкие  длинные очереди длинноствольных "маузеров" на  этом фоне звучали
неубедительно.
     Я   представлял  происходящее   так,   будто  сам  находился  в  здании
посольства.
     Штурмовые группы  проникли в здание, в его обширный холл перед парадным
входом, и сзади в длинный, пересекающий первый этаж коридор.
     Сопротивления им не было оказано специально, а потом на четырех дубовых
лестницах и окружающей холл галереи вспыхнули  яркие аккумуляторные фонари и
ударили короткие, предписанные  уставом очереди в два-три патрона, которые с
расстояния в несколько метров все шли в цель.
     Стрелять снизу  вверх, в растерянности и панике, против слепящего света
- практически безнадежно.
     Думаю, поняли это Станислав и Людмила. Только отреагировали по-разному.
"Англичанин" вскочил,  вопреки моему предупреждению, яростно ударил ногой по
тонкому  металлу  капота  и заорал, адресуясь  к залегшему с  незначительным
резервом за парапетом ограды латышскому взводному:
     - Вперед, вперед, вашу мать, к окнам, гранатами - огонь!
     Команда разумная, но  запоздалая. Им  бы с этого  начать...  А Людмила,
наоборот, вцепилась мне в плечо.
     - Скорее за руль, заводи, назад...
     Заводить было  незачем,  мотор  и так работал  на холостых оборотах, но
идея была  здравая, только  вот...  Дверцу я открыл и  уже поставил ногу  на
подножку. Одновременно увидел,  как  из распахнутой  двери  парадного начали
высыпаться  уцелевшие латыши,  которым  идея  участия  в  ночном бою  внутри
незнакомого,  пугающе  - запутанного лабиринта лестниц,  коридоров  и комнат
показалась совсем не заманчивой.
     А тут  вдруг,  снова  без всякого  предупреждения, из-за деревьев парка
ударили  сосредоточенным огнем автоматы группы тыловой  поддержки защитников
посольства. "Засадный полк воеводы Боброка", можно сказать.
     - Ну нельзя же так подставляться, - просто в азарте болельщика заорал я
Станиславу. - Что ж вы, кретины, снова без разведки?!
     Здесь не было той вакханалии огня, как на Лубянской площади. Зашедшие в
тыл латышам автоматчики стреляли  короткими, сухо потрескивающими очередями,
которые на  удалении в сотню метров звучали  совсем нестрашно. Но зато огонь
велся прицельно и, я бы сказал, беззлобно. Как в тире.
     Судя  по  вспышкам  и  алым  цепочкам  трассеров,  в  парке  нападающих
поджидало всего человек десять, но хорошо умевших стрелять и  не  испивающих
нехватки в  боеприпасах. Позиция у  них  была идеальная.  Толстые, в  обхват
деревья  надежно  защищали  от  ответных  выстрелов,  если   бы  таковые   и
последовали, никто не показывался на открытом месте, а перебежки, если они и
были, совершались  на открытом стремительно, где-то чуть выше уровня  земли.
Даже  я,  находясь вне простреливаемой  зоны  и имея  возможность  наблюдать
сравнительно спокойно, ничего и никого не видел.
     Потери  наступающих  даже  нельзя  было  назвать  "тяжелыми".  Это  был
расстрел  мало что понимающих и уже не способных к активным действиям и даже
самозащите людей.
     Совершенно  аналогично   той,   что  уже   осуществилась  на   Лубянке,
подготовленная операция. И режиссер у них явно один.
     Бежать  надо,  немедленно бежать,  спасая  себя и немногих уцелевших  в
грамотно  подготовленной  (но только  вот беда, без  всякого учета реального
противника) атаке.
     Так  я и хотел  сказать  Станиславу, но не  успел. Наверняка посольство
защищали  отборные  профессионалы  кадровой  белой  армии,  снабженные самым
совершенным оружием, в том числе и приборами ночного видения.
     Я даже знал, кто именно здесь был. Виденные мной на полигоне в Харькове
рейнджеры  Корниловской  дивизии. Истинные  монахи-рыцари,  заслужившие свою
схиму   в   самоубийственных,  но  победоносных  сражениях   под   Ростовом,
Екатериноградом и Ставрополем еще в восемнадцатом - девятнадцатом годах.
     Наверняка  одетые в  гибкие,  непробиваемые  даже  винтовочными  пулями
бронежилеты и  титановые  шлемы-сферы с  прозрачными бронещитками, приборами
ночного видения и лазерными целиуказателями на лбу, да  вдобавок исполненные
холодной  брезгливой  ненависти к  любому,  носящему  пятиконечную звезду на
фуражке и цветные клапаны, - "разговоры" на груди...
     Еще  три-четыре минуты, и  живых  латышей в  ближайших окрестностях  не
останется.
     А  интересно  -  уж  они-то   здесь   и   сейчас   за  кого  воюют?  За
коминтерновское золото или за  право безнаказанно убивать любого  и каждого,
кто не принадлежит к  избранной  "прибалтийской  расе",  притом что сами они
своим же  собственным народом  тоже признаны  предателями  и  ландскнехтами.
Судьба, которой не позавидуешь.
     Интуиция меня не  подвела  и  на  этот раз, только вот  я отчего-то  не
подумал, что и меня касается сейчас ее предупреждение.
     Оглушительно, покрывая все  звуки  ожесточенной  перестрелки,  из парка
ударил  противотанковый  гранатомет. Совершенно  машинально  я отшатнулся  в
глубь машины, шкурой ощутив, что ракета  направлена на нас.  Как при близком
ударе  молнии  гром  выстрела   почти   совпал  с  разрывом  под  радиатором
автомобиля.  Я почувствовал, как  днище машины ударило мне по ногам, толстые
хрустальные стекла разлетелись брызгами, а окружающие дома,  звездное небо и
покрытая  антрацитовой  грязью  брусчатка  беспорядочно закрутились  вокруг,
словно "Испано-Сюиза", подобно  истребителю, стремительно пошла в восходящую
"бочку".
     На какое-то время я  если  и не потерял сознание, то  полностью лишился
ориентировки во времени и пространстве.
     Длилось  это, очевидно, не  слишком долго, потому что  когда я разлепил
чудом  уцелевшие  глаза,  то  раньше чем  звук глухих,  словно  через  вату,
выстрелов, услышал журчание льющейся на меня жидкости.
     "Бензин",  - подумал я с  ужасом, потому что  даже подсознанием помнил,
каково это - гореть заживо. Но в  следующую секунду сообразил,  что это вода
из развороченного радиатора.
     Окончательно пришел в себя и  начал  карабкаться наружу  из кучи мятого
металла,  в щепу размочаленного  дерева,  кожаных подушек сидений, в которую
превратился  роскошный автомобиль, чудо современной техники и дизайна. Левая
нога была тяжелая и малоподвижная, словно я ее отсидел.
     Станислав, которого я  увидел,  привстав на  четвереньки, был  убит  на
месте.  То есть он был  настолько  мертв, что не  потребовалось даже  искать
пульс или  предпринимать  еще  какие-то уместные  в данном  случае действия.
Конкретно  - целыми остались только сапоги и правая рука с зажатым в пальцах
цейссовским биноклем.
     "И вот  все об  этом человеке", - пришла отчего-то в голову стандартная
фраза из "Тысячи и одной ночи"
     А  Людмила  была  жива.  Я  оттащил  ее  в переулок. Тут  и  пригодился
шульгинский нож с фонариком. Женщина была в сознании и старалась не стонать,
однако,  срезав тугие пуговицы, расстегивать которые  не было ни времени, ни
сил, я увидел, что дело плохо.
     Рваная ранка  чуть  ниже  правой  груди, судя по  всему  -  осколочная,
выглядела не слишком страшно, даже  почти совсем  не кровила, зато  кровавая
пена пузырилась на губах.
     Легкие пробиты как минимум, а там еще  поблизости и печень, и желудок с
кишечником... В  нормальном госпитале особых проблем с  такой  раной не было
бы, да  где ж тот госпиталь? Сколько  у нее в запасе времени,  я не знал. Не
врач все-таки. Может несколько часов, а может, минут...
     Черт возьми, о чем  думает Шульгин? Он  же обещал,  что будет постоянно
держать меня под контролем!
     Лично мне на его контроль плевать, но как быть с раненой женщиной?
     Первой, самое  разумное, что мне пришло  в голову, это выскочить сейчас
на улицу, размахивая белым  флагом, и обратиться к милосердию  врангелевских
дипломатов. Должен  же  быть в  посольстве  врач,  чтобы оказать  неотложную
помощь, или хотя бы телефон?
     И я бы это непременно сделал, если бы немногочисленные латыши, отступая
из  парка  и   от   ограды,  не   подняли   совершенно  бешенную,  абсолютно
бессмысленную стрельбу не только из  винтовок, но и из оставшегося в резерве
при ротном командире "льюиса".
     Выскакивать в  таких  условиях  на  открытое  место  с попыткой сдаться
означало  лишь  гарантированную пулю  с той  или  с другой стороны.  С той -
скорее, снайперы у них наверняка к толстовцам не относились.
     А вскоре они  окончательно  разделаются  с нападающими,  и  что  потом?
Выйдут  на  улицу   и  станут  добивать  уцелевших?  Или,  соблюдая  принцип
экстерриториальности, запрут ворота и предоставят убитых и раненых во власть
законных органов правопорядка, когда и если таковые появятся?
     Время же уходило.  Людмила чувствовала себя  пока еще не слишком плохо,
жаловалась на слабость и боль в боку, но из®являла готовность идти сама, ну,
может быть, опираясь на мою руку.
     Идти - куда?
     -  Давай  постараемся  добраться до  "Мотылька",  ну,  то кафе,  где мы
познакомились, -  поясняет, как будто я мог забыть об  этом за два  минувших
дня,  пусть  и  выдались они  на удивление длинными.  - Там наши  люди,  там
помогут...
     Возможно,  и  помогут,  не  знаю  только  чем.  Хотя  у  них,  в  такой
разветвленной и мощной организации, должны быть и свои врачи тоже.
     Добираться туда не так уж и далеко, километра два.  Если  по прямой, да
быстрым шагом, за полчаса дойти можно. А в нынешнем состоянии...
     Только  тут  я спохватился, что  и со мной  не  все в порядке.  Нога. Я
думал,  просто  ушиб  или контузия,  но  боль не утихала,  становилась  даже
сильнее. Под коленом неприятно пекло и дергало.
     Посветил  фонариком  и увидел, что штанина потемнела от  крови. Осколок
гранаты или просто кусок  металла от  днища  машины распорол голень вместе с
толстой кожаной крагой,  хорошо  еще,  что ни  крупные сосуды, ни сустав  не
задело. Однако крови вытекло порядочно.
     А у нас нет даже перевязочных средств. Усадив Людмилу под стеной, рядом
с водосточным  желобом, я вернулся к  машине. Там,  где и сказал Герасим,  я
нашел автомат, все тот же "АКСУ", подсумок с  четырьмя полными магазинами. В
перчаточном  ящике три  ручные  гранаты.  Хотя  они и  были  со вставленными
запалами, но при попадании в машину не сдетонировали. Тогда бы нам точно был
полный абзац.
     Сколько я не  рылся  в  обломках,  ни  аптечки первой  помощи,  ни даже
перевязочного пакета не обнаружил. Как-то все, и я в том числе, выпустили из
виду, что может сложиться и такая вот ситуация.
     Я оборвал  с окон  каретки шелковые шторы и  тут же, на месте, замотал,
как  мог,  свою  рану. Поверх  тряпок  и  штанины перетянул  ногу ремнем  от
подсумка. Магазины  и  гранаты рассовал  по  карманам,  автомат забросил  за
спину.
     Теперь за себя  можно  не опасаться  как  минимум до полудня. Даже если
начнется заражение, к этому времени моя судьба как-нибудь да определится.
     С Людмилой хуже. Перевязать ее сумею,  но что толку?  Если бы хоть рана
была сквозная. А так... Я не  хирург, и не могу судить о реальной тяжести ее
состояния. В  самом оптимистическом  варианте  осколок  мог  застрять  между
ребрами, а кровотечение изо рта - просто следствие контузии...
     И  надо  еще  решить,  куда мы  все же пойдем?  В ее  "Мотылек"  или...
примерно  такое  же расстояние отделяет нас  от  Столешникова  переулка, где
размешается главная база "Братства". Я был там всего один раз, но знаю,  что
если суметь добраться туда, все проблемы будут решены автоматически.
     Браслет!  С  его  помощью и  я, и Людмила будем здоровы сегодня же. Вот
только как мне ее туда дотащить?
     Женщина сидела тихо, стараясь почти  не дышать. Мне показалось, что она
теряет сознание.
     - Как себя чувствуешь? Тебе плохо?
     - Нет, ничего. Терпимо. Только при глубоком вдохе больно очень...
     - Подожди, сейчас пойдем.  Глотни для бодрости, - я протянул ей фляжку,
где оставалось еще граммов триста коньяка.
     - Только немного, глоток-два...
     Если бы обстановка вокруг  была  нормальная,  я бы смог донести  ее  до
места на руках, не слишком она тяжелая, а сейчас...
     Как раз там, куда нам нужно  было попасть, стрельба разгоралась с новой
силой. Можно  представить,  что  верные  Троцкому войска,  завершив  первый,
оборонительный этап, перешли наконец к  активным действиям. И расширяют зону
своего контроля как раз в том направлении, где нас ждет спасение. Если  бы я
был  один,  я все равно пробрался бы  или прорвался,  смотря  по обстановке,
невзирая даже на раненую ногу, а с Людмилой...
     Мысль оставить ее здесь  и выбираться  в  одиночку пришла мне в  голову
вроде  бы  неожиданно,  однако  я  знал,  что  она уже  давно  ворочалась  в
подсознании,  вызревала исподволь, и  только когда окончательно  оформилась,
выбралась наружу.
     А что - вполне разумная и логичная мысль.  Кто она мне? Никто. В лучшем
случае - женщина,  с которой невзначай, по пьяному делу  провел ночь. А не в
лучшем - она мой враг, предавшая  не только меня лично, но и "Братство",  на
которое  работала,  высказывавшая  недвусмысленное  желание  при  первой  же
возможности  убить  меня  собственными руками. И  это  же  благодаря  ей,  в
конечном итоге, я оказался в теперешнем невеселом положении.
     Встать  сейчас тихонечко, бочком, бочком, за  угол - и... Она  сразу не
поймет, в чем  дело, а когда  сообразит, я уже и голоса  ее не услышу. Самое
неприятное  и  трудное -  суметь  не обернуться, когда  тебя позовет слабый,
задыхающийся голос. Дальше  -  проще. Убедить  себя,  что  война есть война,
будет не слишком сложно...
     Я  же определил, что в  этом "хождении  за  три мира" главная  задача -
выжить самому. Остальное - как получится.
     Я протянул Людмиле руку:
     - Встать можешь?
     -  Могу. - Она, придерживаясь  рукой  за  водосточную  трубу, поднялась
медленно и осторожно, словно боясь что-то там внутри  себя расплескать.  - И
идти  смогу, если  не  очень быстро... - голос у нее был тихий, но ровный. -
Вот  как  неудачно вышло, - она слабо улыбнулась. - Хочется  думать - это не
смертельно?
     - Если не  наповал, то, как правило  не смертельно. Пойдем  потихоньку.
Держись за мой ремень, а я тебя вот так придерживать буду. Ну, потихоньку...
     Она обернулась.
     - А там что?
     За спиной у нас было тихо.
     -  Там все. Не по зубам вы себе цель выбрали.  Кто бежал  -  бежал, кто
убит - убит. Завтра из газет узнаем, что тут на самом деле случилось.
     -  Извозчика  бы встретить, -  прошептала  Людмила,  - он  бы  нас вмиг
домчал. Так хочется оказаться в тихом, надежном месте, лечь, втянуть ноги...
     - Скоро ляжешь, - успокоил я ее.
     Людмилу  нельзя  бросать  еще  и  потому,  что  она  теперь,  наверное,
единственная,  кто знает подробности происшедшего. Ее нельзя потерять, думал
я и в то же  время  видел, что  никуда  мы с ней  не  дойдем. Она слабела на
глазах,  ноги у  нее начали  заплетаться.  А мы прошли  едва один не слишком
длинный квартал.
     Второго она не осилит, теперь это очевидно. Людмила закашлялась и стала
обвисать у меня на руке.
     - Сейчас, сейчас, это пройдет, - булькающим голосом  прошептала  она. Я
на секунду включил фонарик и увидел, что  крови на ее губах стало больше. Но
все же не струей льется. Может, все действительно не так плохо?
     - Подожди, присядь, я сейчас...
     Мы  стояли  рядом  с  небольшим,  но  аккуратным  особняком, стоящим  в
переулок  тремя  окнами.  По  местному  обычаю  на  ночь  они  были  закрыты
деревянными ставнями.
     Рядом с резной дверью под железным козырьком -  глухие ворота и калитка
с массивным кольцом вместо дверной ручки.  Я  потрогал ее, и  калитка  легко
открылась.  Мощенная кирпичом дорожка вела в  глубь  двора.  Дом  вытянут  в
длину, вдоль стены - открытая веранда. В самом ее конце - наклонная лесенка.
Еще одна дверь и  окно, за  стеклами которого  подрагивает слабый желтоватый
свет.
     Стараясь ступать бесшумно, я вернулся за Людмилой.


        Глава 21

Я подвел Людмилу к двери и сделал шаг в сторону, прижавший спиной  к теплой,
обшитой досками стене.
     Она  постучала в окно. Несколько долгих секунд в доме было  тихо, потом
из-за двери раздался спокойный мужской голос:
     - Кто та